Глава 19 (1/1)

Валерка облюбовал себе широкий подоконник в качестве наблюдательного пункта. Это было одно из тех скоропалительных решений, над которым особо не раздумываешь, а потом только удивляться остается, как так удачно получилось-то? Вышло и вправду находчиво: оттуда прекрасно просматривался весь коридор с его длинным красно-коричневым ковролином в абстрактных узорах, почти ковровой дорожкой, и бесконечной перспективой одинаковых дверей по обе стороны.Коридор как коридор, но лаконичность номеров по возрастающей угнетала, наводя на мысль об искусственности протекающей здесь жизни, уж больно вылощенно все. Еще в этом коридоре сгустилась некая неизбежность: пряталась под ковролин, сиротливо скреблась за плинтусом и отчетливо клубилась под известной дверью. И даже горничные, суетливо спешившие заняться уборкой номеров до заселения постояльцев, не могли прогнать ни ее, ни ощущение неслучившегося выстрела, столь хорошо знакомое Валере по времени пребывания в засаде. Кстати, о горничных.Он соскочил с импровизированного насеста и коршуном выловил одну, когда та выкатила тележку из служебной комнаты: большие глаза, ажурный чепчик, подумать только, форменный передник и мягкая, как-то рассеянная улыбка. Нет, уже растерянная, все же напугать умудрился, ну хоть без этого выражения вселенской услужливости на лице, на которое внизу насмотрелся сполна. И Валерка, живший последние двадцать минут как под взведенным курком, неожиданно смягчился к этой незнакомой девушке, потому максимально вежливо, уже без масок, попросил себе кофе каждые два часа. После рассвета, встреченного на вокзале в компании вечных жаворонков и с явно недостаточной на день четвертинкой термоса, кофеин ему был просто жизненно необходим. Обычный эспрессо, нет, сахара не нужно. Да, точно, совсем не нужно. Нет, пока не постоялец, сегодняшний дежурный администратор все объяснит. Ладно, вот документы, да не надо так суетиться, просто оперативная проверка, получен сигнал, реагируем. Нет, он не желает расположиться в фойе, где удобнее, родина требует суровых условий и постоянной бдительности… Что, подушка? На подушку под спину малодушно хочется согласиться, но – нет. Когда все закончится, будет тебе, комиссар Мещеряков, и подушка, и сон дольше пяти часов, и учебники вместо ковровых узоров, а пока что довольствуйся кофе и припрятанной за пазухой газетой, из которой в фойе ты не прочитал и строчки. Обескураженная девушка на эту странную просьбу осторожно кивнула и удалилась. Валера, неприкаянно побродив вдоль подоконника, там все же обустроился, подтянувшись на руках (своеобразное посадочное место вышло высоким) и мерно болтая ногами в воздухе. Совершенно по-мальчишески, как сотрудникам управления явно не полагалось. Время плавилось июльским маревом, расползалось вязкой, тягучей патокой, день обещал быть долгим. Гостиница медленно оживала. Бродили туда-сюда постояльцы – на завтрак, с завтрака, с утренних прогулок. Сонные, шумные, говорливые, до тошноты занятые своими важными делами или, напротив, очаровательно беззаботные. Валерка на их фоне напоминал мрачную нахохлившуюся ворону, с раздражением примеривавшуюся, куда бы клюнуть. Очевидно, газета, которую он неосознанно комкал в руках, достойной заменой куску сыра из известной басни не являлась, но тот был, что называется, не про вашу честь. В одиннадцать утра тележка с завтраком остановилась у двери Овечкина. Валера подобрался, следил глазами цепко, сам незнамо чего ожидая, и напрасно: Петр Сергеевич выплыл из номера на несколько секунд – рукав рубашки, вежливое расшаркивание, галантно придержанная дверь – и тележка скользнула внутрь, чтобы через пару минут уже пустой выкатиться в направлении служебной комнаты. Разумеется, покинула номер та не без помощи разрумянившейся горничной, которая, толкая ее перед собой, двинулась дальше, напевая под нос знакомый мотив про чайку и коварного охотника, шутя и играя разбившего юное сердце*. Валерка раздраженно уткнулся в газету, пока ?навеки убитая молодая жизнь? удалялась медленно и печально. Получасом позже все та же горничная, к счастью, на этот раз без напевов лирических романсов, принесла в номер штабс-капитана толстенную стопку свежих газет, похоже, там были вообще все утренние издания. Его собственная газета, датированная вчерашним числом, к этому моменту оказалась изучена досконально от новостей до кулинарных рецептов и некрологов, а ведь еще даже не пробило полдень. Следующие несколько часов не происходило ровным счетом ничего интересного. Горничные меняли белье, смеялись себе тихонько, чирикали дежурные шутки, выносили мусор, предсказуемо пропустив четыреста тринадцатый номер: постоялец только заселился, уборка делалась накануне. Спал он там, что ли? А газетный винегрет зачем тогда в таком количестве, для антуража или так, нежелательных наблюдателей озадачить?Личность штабс-капитана определенно занимала Валеркины мысли, потому что занять их больше было решительно нечем. Интересно, как тот жил в эмиграции, когда перебрался в Париж, где пробыл до этого? Французским-то Петр Сергеевич пользовался свободно, как родным, такому за полгода не научишься. И еще эта его галантность, от которой даже горничные становятся сентиментальными… тоже налет Парижа? Валера не мог не признать, что и в фойе, и в номере, да даже на вокзале, считай, мельком почти, перед ним был совсем другой человек: уверенный, решительный, обаятельный, причем усилий к тому совершенно не прилагавший, само получалось. Возможно, эти изменения штабс-капитану и шли, а вот он чувствовал себя обманутым. Где, где тоска по Констанце и былому Петербургу? А усталость где, та, нездешняя, перебиваемая бильярдом и, кажется, им самим? Ведь видел же, что Овечкин в Ялте оживал именно моментами, и это подкупало – быть причиной, быть причастным. Неужели это никогда не повторится? Уже знакомая девушка, которую Валерка огорошил своей просьбой утром, аккуратно поставила под локоть очередную чашку бодрящего напитка. Бока белой эмали жглись, кофе на языке привычно горчил, в голове тоже было как-то муторно. Если подумать, то увиденное ему определенно не нравилось. И в легенду, которую рассказали в управлении о коллективной ностальгии да мечте бывалых вояк вернуться в Россию, по-прежнему не верилось ни на грош. Да и с чего бы? Петр Сергеевич выглядел если не абсолютно довольным жизнью, то где-то близко к этому. Свободнее был, непринужденнее, недаром на вокзале Яшка Овечкина франтом назвал, тоже считал молниеносно эту новоприобретенную легкость. Нет, для штабс-капитана не было никакого смысла рваться на родину, где ты будешь менее счастлив, потому что когда-то выбрал неправильно и власть об этом, увы, еще как помнит... А все же интересно, откуда тогда взялась эта фотокарточка с потухшими глазами, так озадачившая Валеру в управлении, может, то был снимок начала двадцатых? Она ведь явно не последних лет. Часы показывали два тридцать пополудни. За окном, словно издеваясь, протекал солнечный день, в честь чего пиджаки и куртки массово пристраивались на согнутых локтях, а то и вовсе оставались в квартирах, раз люди выходили на улицу в одних рубашках. Валерка машинально почесал предплечья, потому как коварный Ксанкин подарок, зараза этакая, постоянно кололся. С утра еще, но он сначала был слишком занят, чтобы обращать внимание на такие мелочи, а потом безоговорочно оккупировал отсек коридора с подоконником, который, не иначе как по закону подлости, оказался на теневой стороне. От окна заметно дуло, и лучше было сидеть хоть и в колючем, но свитере, чем мерзнуть в рубашке. Мимо гостиницы проезжали повозки, где-то раздавался смех, где-то – ругань на оттоптанные ноги и закрытые на обед магазины. Шумная, размеренная жизнь городского центра. Это только для Валеры, маявшегося в прохладе, время ползло медленно, лениво. Новая чашка заняла свое место в фигурно выстроенной на подоконнике композиции ?приказано стать полукругом?. От кофе предсказуемо не хотелось спать, на что и был расчет, а вот кульбиты желудка в ответ на предательски доносившиеся с кухни запахи оказались неприятным сюрпризом. Но полевая жизнь разведчика предусматривала и не такие неудобства, так что Валерка мужественно держался: держал глаза открытыми, а от еды отвлекал себя мыслями о прочитанных некрологах. Со скуки даже принялся выдумывать, учитывая скудно описанный характер преступлений, чем вообще могли помешать эти люди и кто из их окружения лучше подошел бы на роль убийцы. Верное средство от сонливости оказалось, в детстве ведь тоже любил додумывать альтернативные истории. Сказкам, конечно, не некрологам. В четыре пополудни, когда Валера меланхолично прикидывал, что добьет его раньше – бездействие на фоне чужой, бьющейся за окном жизни или критическое отсутствие новой информации к размышлению – дверь четыреста тринадцатого номера открылась. Он заинтересованно повернул голову, и подошедший Овечкин – вновь собранный, бессовестно выспавшийся, в костюме, хотя и без галстука – оценив батарею из чашек кофе на подоконнике, проронил в забавной манере сочетания иронии и констатации: – Я собираюсь пообедать, ну или скорее уже поужинать как нормальный человек, то есть в весьма пристойном ресторане внизу, а не в номере, словно политический заключенный, если управлению совета народных комиссаров в вашем трепетном лице предъявить мне нечего. Валерка с ответом не нашелся. Предъявлять было и вправду нечего, с домыслами тоже не складывалось, а ощущение, что Петр Сергеевич вел какую-то свою игру, могло смело отправляться по непечатному адресу, это и без того очевидно. Он перевел на штабс-капитана хмурый взгляд с немым вопросом, мол, зачем тому его оповещать вздумалось, вроде не надсмотрщик, запретить не может. Овечкин не разочаровал, просто поставив перед фактом: – Так как нам с вами друг от друга, очевидно, не отделаться, составите мне компанию. По старой памяти, так сказать. Вы и без того должны мне неоконченную партию, вот и компенсируете за неимением бильярдного стола задушевным разговором, раньше у вас это неплохо получалось. Возражения имеются?Валера про себя усмехнулся. Неоконченная партия, как же, прерванная, скорее. Мотив штабс-капитана был ему вполне понятен: тот предпочитал контролировать все, даже чужой неусыпный дозор. Но и само предложение интриговало: как-то живо вспомнился Бузулук и молчаливое сетование на то, сколько еще не узнал, не спросил, не успел понять. Шанс сам плыл в руки, хотя декорации, конечно, предполагались неоднозначными. Валерка прикинул, насколько этично делить трапезу с объектом слежки, и пришел к выводу, что, когда все изначально пошло не так, этичность может и подождать. Кроме того, ну не сидеть же ему опять в фойе, только теперь не укрывшись газетой, а заглядывая голодным просителем в высокие резные двери ресторана. Да и про ресторан этот он, если подумать, ничего не знал. Из ?Паласа? в пылу разыгравшейся драки, помнится, уходили черным ходом, с Петра Сергеевича станется этот маневр повторить. А сидеть по разным столикам в ресторане и делать вид, что незнакомы… Глупо будет, наверное. Овечкин, как и всегда, просто не оставлял ему иных вариантов. – Хорошо, Петр Сергеевич. Только без глупостей.– Как можно, Валерий Михайлович, как можно, – штабс-капитан насмешливо поднял руки ладонями вверх, будто сдаваясь. Привычным Валере жестом, принятым внутри их маленькой группы, и весьма неожиданным здесь, сейчас – от Овечкина. – Всенепременно совершу хоть одну, если вы и дальше будете так забавно злиться. Мещеряков только что зубами не заскрипел, но оставил этот выпад без комментариев. Соскочил с подоконника – взвод чашек в форме полумесяца грустно таращился вслед кофейными ободками – и подстроился под шаг неожиданного компаньона, чтобы идти вровень: рядом, а не позади, изображая из себя конвой. До того момента, как они прошли в не столь многолюдный в этот час ресторан – изысканный, торжественный, даже помпезный, Валерка в таких отродясь не бывал – заняли угловой столик и уткнулись в одинаковые книжицы солидного вида, обещавшие гурманское великолепие и количеством страниц, и ценником, ни он, ни Петр Сергеевич не произнесли ни слова. Хотя причины наверняка разнились: почему хранил молчание Овечкин, Валера не знал, сам он вдумчиво листал меню от аперитива, закусок и салатов к горячему, и растущий в процессе перелистывания ценник совсем не радовал, заведение было не по карману. Потому, углядев среди хитроумных названий знакомую картинку на развороте, он выдохнул и заметно расслабился – не нужно буржуазных деликатесов, вот уж увольте. То ли дело память детства, вкусное повседневное блюдо: отец его очень любил, и мама иногда шутила, что у нее два растущих организма, а не один…Поэтому подошедшему официанту Мещеряков смело озвучил: – Мне макароны по-флотски. И, – что? Кофе? Нет, только не кофе, Валерку аж передернуло при этой мысли, – морс, пожалуй. У вас есть клюквенный? Официант – бабочка, вежливая стеклянная улыбка, легкая походка, будто тот по залу не шел, а плыл – взирал на него с явным недоумением. Валера даже украдкой осмотрел свой внешний вид, пытаясь понять причину такого удивления. Да нет, брюки чистые, свитер тоже. Петр Сергеевич мог похвастаться похожим выражением лица, разве что недоумение у него получалось сдерживать лучше. А вот уголки губ все равно подрагивали, маскируясь под странное выражение, которое Валерка у штабс-капитана до того не видел, а потому разгадать не мог. – Молодому человеку – спагетти Болоньезе. А мне – говядину по-бургундски. И, пожалуй, бутылочку Cabernet Sauvignon... терпковат, да, то, что надо. – Два бокала? – покосившись на Валеру, невозмутимо поинтересовался официант, отходя от стола. – Два, – коротко кивнул Овечкин и добавил на полтона ниже уже для Мещерякова. – Вы бы еще картофель в мундире попросили. Это ресторан, ориентированный на европейскую кухню, а не советская забегаловка на углу. – Ну не все же привыкли к изысканным заграничным блюдам, некоторым и привычного достаточно, – невольно ощерился Валерка, которому невозмутимость не давалась никак, куда там, когда сам себя поедом ел. Картинка знакомая, ну конечно! Что, не хотелось мучительно выбирать что подешевле, снисходительные взгляды на себе ловить и прекрасно понимать их подоплеку? Выбрал, молодец. А в списке названий кто тебе, дурню, перепроверить мешал? – Было бы чем гордиться, – пожал плечами штабс-капитан, аргументом явно не впечатленный. – Так и проживете всю жизнь на ?достаточно?? Валера четко уловил, что речь не только о еде, но намек предпочел проигнорировать. Удивился только вяло, ершистость свою подальше задвинув, хватит уже: – Морс-то вам чем не угодил? А вот Овечкин в намеках явно был не стеснен: – Грешно, Валерий Михайлович, предпочитать морс красному вину. Тем более каберне. Тем более вам, разведчику, да на задании. Изучайте привычки объекта. Или вспоминайте, это уж как вам угодно.От неловкой паузы спасло пресловутое яблоко раздора, поданное к столу и разлитое все тем же официантом по бокалам. У Валерки невольно закрался вопрос, каким же предполагается содержание беседы, если трезвость в ней является помехой. Но вопрос был скорее несерьезным – можно подумать, для штабс-капитана разговоры за бокалом вина в новинку. Вино, кстати, и вправду оказалось довольно терпким, в неофициальном офицерском бильярдном клубе красное было куда слабее.?Вспоминайте привычки объекта…? Если бы. Вспоминать и не требовалось. Будто тебе снова семнадцать, и кельнер подливает вина, пока плетутся разговоры – полуправда и полуложь: что-то от никому не нужной искренности, что-то от безобидных суждений, которые и мог бы сдержать, а не вышло. И сидишь, не в силах вытряхнуть себя из этого состояния, опасливым вором загребаешь моменты странного комфорта, жадно, торопливо, что получится ухватить. А в воздухе меж тем витает запах табака и неуловимое ощущение недоговоренности, да в голове немилосердно отщелкиваются минуты, напоминая о том, что пребывание в Крыму заканчивается. Сквозь клубы дыма под потолком ялтинского подвальчика и жар нагретой за день мостовой пробился голос штабс-капитана – ровный, негромкий: – Все хотел у вас поинтересоваться, да как-то к слову не пришлось: где вы научились так хорошо играть в бильярд?Валерка обрадовался этому вопросу, перекрывшему некстати накатившие воспоминания, тем более не праздность, неподдельное любопытство там ощущалось, и вполне мирно ответил:– В гимназии. Я там многих обыгрывал, и партии быстро заканчивались, поэтому практику в основном нарабатывал в одиночестве. Знаете, разбил пирамиду – и забиваешь уже без счета, до зачистки стола, пока не устанешь, да и руку в форме поддерживаешь. – Знаю. Да, достойные соперники всегда были счастливой редкостью, в военном училище мне на них не везло примерно также, как вам. А вот в Париже, как ни странно, эта игра не столь популярна… Кстати, – без перехода продолжил Овечкин, – кто одобрил разрешение на въезд? Я его запрашивал не в первый раз, и все предыдущие попытки встречали решительный отказ принимающей стороны. Любопытная перемена негостеприимного ветра, заставляет мучиться, теряясь в догадках… Вы меня не просветите? – попросил штабс-капитан очень вежливо и очень сдержанно, прямо-таки сама любезность. – Я не понимаю, о чем вы, Петр Сергеевич, – покачал головой Валерка, не задумываясь, так, как учили. Чем дольше размышляешь, подбирая ложь поискуснее, тем очевиднее, что сказанному верить не следует.– Полноте, Валерий Михайлович, вы же из ЧК, – снисходительно смерил его взглядом Овечкин, давая понять, что врать, не имея продуманной заранее легенды, Мещеряков так и не научился. – Ни за что не поверю, что это не всплывало на повестке дня. Нет, так у нас с вами разговор не пойдет, если на каждый мой мало-мальски интересный вопрос вы норовите отмолчаться, как пленный красноармеец на допросе. Если вы не заметили, война окончена, молодая советская республика знает своих героев, и вражеские застенки вам не грозят. – Дело не в застенках, – Валера с досадой отметил, что рядом с этим человеком теряется непозволительно часто. Мысль эта натолкнула на внезапную идею: схема диалога-то была знакома, так что в эту игру вполне можно играть вдвоем. Он решительно посмотрел на штабс-капитана и бойко выдал, как дуэльный вызов с требованием сатисфакции озвучивая. – Есть такой принцип, Петр Сергеевич, qui pro quo. Предлагаю уравнять позиции. Овечкин засмеялся. Открыто, искренне. Как на вокзале, только теперь, ближе, это выглядело откровенно завораживающе. Он и вправду чуть откидывал голову, и улыбка пересекала лицо, как горный ручей – скалистую местность. Местность неуклонно преображалась. Валерка заметил, что в своей оценке не одинок. За соседним столиком дама в строгом, но все же явно вечернем платье (он бы не удивился, если у нее в багаже оно вообще единственное, в самом деле, сейчас несколько рановато для подобных туалетов) оценивающе разглядывала штабс-капитана. Ее сухопарый спутник рассеянно изучал меню, не уйдя дальше первой страницы, потому перемены настроения за своим столиком не уловил. Петр Сергеевич, к тайной радости Валеры, внимания к своей персоне тоже не замечал, всецело забавляясь за его счет. Посему даме не оставалось ничего другого, как склониться над собственным перечнем блюд и вступить в ленивую дискуссию с сухопарым о превосходстве рыбных кулинарных изысков над мясными, в противном случае выбор ужина рисковал затянуться окончательно. – Валерий Михайлович, это прелестно, что вы апеллируете к латыни. Однако все же quid, не qui**, если имелся в виду равноценный обмен информацией, а не путаница, что человека принимают не за того, кем он является – для нас с вами это уже пройденный этап. Впрочем, дело принимает любопытный оборот. Извольте. Предлагаю исключить из тем некоторые моменты… положим, вашу работу в ЧК и цель моего пребывания в России – ни один из нас все равно не скажет о том правды, так что это разумные исключения. В остальном я вас не ограничиваю. Прошу. Карт-бланш за авторством штаб-капитана предсказуемо породил множество вопросов, и Валерка, не желая терять преимущество, поинтересовался нарочито равнодушно:– И как там, во Франции? – Умеренно-терпимо, – прикинув что-то, резюмировал Овечкин. – Послевоенный экономический кризис, взвинтивший цены на продовольствие в десяток раз, с предсказуемыми забастовками и социальными требованиями трудящихся, которые никого особо не волнуют, при растущем дефиците бюджета. Впрочем, восьмичасовой рабочий день на мануфактурах все же утвердили. Вопрос возвращения нашей с вами родиной довоенных займов Франции пока тоже висит в воздухе, но гроза не разразилась, еще нет. – Я спрашивал не об этом, – досадливо прищурился Валера. Досадовал, впрочем, скорее на себя, знал ведь прекрасно, что на такой вот неконкретизированный вопрос ответят. Сам бы ответил также, обвинять некого. – Впредь формулируйте вопросы четче, иначе быстро растеряете фору, – светским тоном заметил штабс-капитан, подтвердив его догадку. – Если вы хотели спросить о том, каково русскому человеку за границей, обратитесь к Троцкому с его резолюцией против высылаемых писателей и профессоров, условных контрреволюционеров: ?расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно?. Впрочем, это скорее про культурно-неугодную интеллигенцию, для таких, как я, мера слишком мягка… Однако, quid pro quo, Валерий Михайлович, quid pro quo. Какую историю вашей жизни до Крыма вы мне поведаете теперь? Только, умоляю, не надо Пушкина, придумайте что-нибудь другое. Придумывать, изощряться, кромсать ответы, выбирать среди осколков кусок повесомее... полно, а надо ли? Петр Сергеевич был прав: сейчас ему не грозил допрос с последующим расстрелом за неосторожное слово, напротив, его собеседник прекрасно представлял, с кем имеет дело. И ни прошлое красноармейца, ни принадлежность Валеры к управлению, ни наличие служебного оружия для того не было секретом, а значит...– Про родителей и гувернера я солгал, – как-то легко признался он. – Как и про все остальное, – Овечкин удивленным не выглядел. – И все же?– На тот момент писать мне было уже некому, – пробормотал Валерка, испытывая при этом непонятное, почти осязаемое облегчение. Тогда, в двадцатом, оживлять родителей, пусть и в рамках разговора с белогвардейцем, было заманчиво, будто они и вправду ждут, когда сын доберется до Констанцы. Будто все образуется, стоит только захотеть, и никаких игр в разведчиков, никакой вовлеченности в войну. Придуманная история придуманного столичного гимназиста, светлого мальчика, не знавшего изнанки жизни, любимца родителей, она казалась столь реальной, что даже однажды приснилась там, в Ялте. И утром щеки были предательски мокрыми, чего с Валерой не случалось уже давно. – Бедный мальчик, совсем один в этом городе, – с кривой усмешкой тоже припомнил штабс-капитан. – У остальных также? Чистильщик, что Бурнашу покоя не давал, цыган, девчонка еще была, Перов рассказывал, как они лихо на лошади от будки карусельщика уносились, только пятки сверкали... Молчите? Значит, также. Дети революции. Она вас ломает, а вы и рады стараться. Валерка сначала порывался бойко возразить, что ничто их не ломает, но потом нашелся с ответом получше да повыдержаннее: – Это уже второй вопрос, Петр Сергеевич. Вам его как, авансом засчитывать или придумаете другой?И опять поймал отголосок непонятной эмоции в лице напротив. Одобрение? Удивление?– Не стоит, я и так знаю ответ. А вы быстро учитесь. Не ожидал, – кивнул Овечкин каким-то своим мыслям. Все же удивление. – Благодарю, – чуть наклонил голову Валера, чувствуя себя все лучше, а тут еще официант поставил перед ним тарелку, блюдо в которой пахло просто умопомрачительно. И что было так смотреть, интересно, когда они заказ составляли? Ну как есть фарш и макароны, формы только другой, вот же понапридумывали названий...Валерка взял в руки приборы, а потом задумчиво отложил их в сторону. Как-то невежливо набрасываться на еду, когда штабс-капитану еще ничего не подали к столу. Может у него и имелся солидный пробел в образовании, а вот с манерами все было в порядке. Петр Сергеевич же на эту рокировку только взмахнул рукой, мол, ешьте. Но Валера оказался упрямей и вместо спора попросил нейтрально, тщательно замаскировав любопытство: – Расскажите про германскую. За что вам ордена тогда пожаловали.– Тогда, Валерий Михайлович, это когда? – с живейшим интересом уточнил Овечкин. – Когда уже был офицером, проливающим кровь за Россию наравне с будущими красноармейскими апологетами? Или когда еще не стал белогвардейской дрянью, врагом коммунизма, недобитым монархистом да и вообще сволочью беспринципной, каких еще поискать? Валерка замер, когда привычные ярлыки, слышимые им ранее – досужими пересудами – в коридорах управления, злыми плевками – в окопах, оскорблениями, цедящимися сквозь зубы – в личных разговорах – посыпались на него разом, приправленные точной направляющей рукой. И ведь Петру Сергеевичу, судя по всему, до них дела не было никакого, зато сам Мещеряков почувствовал себя гадко, будто помоями облили. – Что же вы молчите? – поторопил его штабс-капитан, не дождавшись какой-бы то ни было реакции, ухмыльнулся холодно. – Вы перечисляйте, перечисляйте, что я там еще забыл? – Зачем вы издеваетесь? – как показалось Валере, спокойно поинтересовался он, но вышло неожиданно горько: уныние пополам с отчаянием все никак не могли поделить право голоса. – Сколько можно...Запнулся, потому что дальше напрашивалось или беспардонное ?тыкать носом?, или экспрессивное ?в грязь макать?, а он себе слово дал, что не сорвется на эмоции и вообще горячность свою подальше затолкает. И откуда она сейчас только вылезла так не к месту? По счастью, его поняли и без уточнений. – Ну же? Сколько можно знакомить вас с вашей же двуличностью? – Петр Сергеевич смотрел на Валеру незло, но непонятно. Вроде как скучающе и оценивающе одновременно, как на диковинный экземпляр, требовавший всестороннего изучения. Уж лучше бы язвил. – Так вы сами ее за собой признаете, поэтому так реагируете. Вы слишком интеллигентны для классовых оскорблений и видите конкретных людей за рамками агитационных листовок и служебных инструкций. Это не упрек. Это даже умилительно, с вашей-то богатой на точечные операции революционной борьбой.То ли насмешка, то ли выверенная издевка в последней фразе прошла мимо цели. Валерка намек, разумеется, оценил, вот только не до возражений ему было: сидел ни жив ни мертв и обескураженно переваривал любезно выпрошенную им же самим резолюцию. Не представлял, что она окажется такой точной. И что Овечкин знал его настолько хорошо, чтобы сейчас спокойно цедить в лицо все то, что себе самому не раз в вину вменялось, тоже не представлял. – В вас нет той клокочущей классовой ненависти, которую вы столь старательно пытаетесь в себе разжечь, и это, поверьте, ощущается очень хорошо. Вы вообще не способны на абстрактную ненависть без нюансов и полутонов, – меж тем бесстрастно выносил Петр Сергеевич приговор всем его надеждам когда-нибудь научиться ходить на задания не сомневаясь, не оглядываясь. Как Даня, как Яша. Позорил, как есть позорил Мещеряков и службу, и звание героя молодого советского государства. Никакой Валера был не герой, так, красивый плакат с зарубками былых заслуг, за которым – ничего, тоннель в никуда. И дыру-то тот прикрывает лишь до поры до времени: обветшает, отсыреет, так или иначе придет в негодность. Вспомнилась опять Ялта, после которой он так и прожил четыре года как неживой. Думал, что только интерес к жизни утратил, став полым бильярдным шариком, зато заделавшись рьяным, отчаянным борцом с врагами еще похлеще прежнего. Но нет, теперь и рвение к защите советских ценностей оказалось недостаточно усердным даже на сторонний взгляд. Стрелянная гильза в обойме нового строя, комиссар Мещеряков, вот ты кто. И вскрыли-то ведь так легко, как у Овечкина получилось только? Непонятно было другое. По всем правилам, Петру Сергеевичу полагалось его презирать за дилетантство и мягкотелость. В самом деле, в Крыму Валера увлекся, превратив операцию непонятно во что: дружит он, видите ли, со штабс-капитаном, так с ним лучше работается. Додружился: не то что не добил, не проверил даже. Уже здесь, в Москве, слежку повел неграмотно, что его срисовали в первые же пять минут. Сейчас тоже сидел дурак-дураком: не узнал ничего, интересного управлению, и, похоже, разоблачить штабс-капитана Овечкина, подловив того особо каверзным вопросом, Мещерякову грозило разве что в мечтах. Не кавалер боевых орденов, а салага-переросток, маузер не держит как лопату и ножи метает не хуже циркачей – вот и все сомнительные достижения. Но в тоне Петра Сергеевича, обычно сочившемся снисходительной насмешкой, презрения не было, было что-то другое, доселе им неслышимое. Если бы Валерка мог предположить, что это возможно, сказал бы: уважение и какая-то светлая грусть. Но то были понятия разного толка и сочетаться применительно к одной персоне не могли. – Когда вы поймете разницу между тем, чего ждет от вас управление, диктует партия, к чему взывают Советы – из Парижа, знаете ли, не видно, что сейчас понастроили в России, выберете сами то, что актуально... Так вот, как вы уясните себе разницу между ожиданиями от вас и тем, что испытываете лично вы, то перестанете так непрофессионально реагировать на безобидные подначки и откровенные провокации, мои или чьи-либо еще. Надеюсь, я вас не утомил. А ордена были за бой у Крупе под Красноставом. Польша, в пятнадцатом, – вполне мирно закончил Овечкин и добавил мягко. – Однако теперь моя очередь. Валера подобрался, как на планерке, ожидая, что вопрос ему вернут такой, что придется оперативно изобретать легенду поубедительнее, но ошибся: штабс-капитана интересовали вещи вполне обыкновенные, даже прозаические.– Почему Петербург? Вы же плавали в улицах, как гимназист в невыученных билетах. – Родители жили там до моего рождения, потом перебрались к родственникам, в Юзовку. Конечно же, это была только часть правды, самая незначительная. Отец рассказывал о Петербурге, но всегда скупо, немногословно. Будто не желал раскрывать счастливые воспоминания, оставляя их себе полноценными и неделимыми. Валерка и про то, как родители познакомились, узнал далеко не сразу. И всегда дико ревновал к этому чужому прошлому, которое категорически не распространялось на него.Мать в принципе всегда была разговорчивее, но в том, что казалось российской столицы, оказалась в обидном молчаливом сговоре с отцом: только сухие факты. Улица, где было общежитие. Поход в синематограф. Дурацкий подаренный на рождение сына светильник с желтым тряпичным абажуром. Светильник ей никогда не нравился, но Валера к нему прикипел всей душой и постоянно тянул любопытные ручки, дергая за бахрому, так что судьба раздражающей вещицы оказалась решена: светильник переехал вместе с ними в Юзовку... В остальном Петербург рьяно охранялся ими обоими, позволяя юному, но сообразительному Валерию сделать простой вывод: там им было хорошо. Намного лучше, чем здесь, в Юзовке. Лет до восьми Валерка даже полагал, что это из-за него. Потом, конечно, понял про родственников и поддержку рядом, не издалека. Но тяга к недосягаемому Петербургу от этого не только не иссякла, но, казалось, упрочилась. ?Когда-нибудь я доберусь туда, – в который раз пообещал он себе. – Когда-нибудь?.– Они почти не рассказывали о Петербурге. Может, не любили вспоминать, – все же пунктирно обозначил Валера прерванную мысль, вернувшись из мечтаний к реальности и Овечкину, ждавшему от него нормального ответа, а не двух куцых фраз. – Поэтому рассказ и получился таким… никаким. – Может быть. А, может, как раз наоборот, – эхо собственных умозаключений в чужом голосе слышать было непривычно. Его даже Данька, верный друг и товарищ, с которым столько пережили за гражданскую, не понимал так хорошо не то, что с полуслова – с молчания о невысказанном. – Люди, Валерий Михайлович, зачастую берегут свое прошлое и не делятся сокровенным. Не потому, что оно постыдно, неприятно или служит дурным примером, напротив, это прекрасное время, которое, увы, безвозвратно прошло и больше никогда не повторится. Так что ни к чему лишний раз ворошить воспоминания и позволять другим, непричастным, лезть туда, где их могила.– Не делятся, значит... Вот только к вам это неприменимо, – выпалил Валерка без колебаний. Потому что помнил прекрасно, как строились их диалоги раньше. И если он скрупулезно и аккуратно подбирал, о чем вообще можно говорить без опаски – он бы и гранату разминировал с меньшей осторожностью – то со стороны штабс-капитана как-то не чувствовалось, что тот свято оберегал свои дела давно минувших дней. Петр Сергеевич многозначительно хмыкнул, оставляя его гадать о том, насколько это замечание соответствовало истине. К тому же, штабс-капитану подали к столу говядину, и на некоторое время за столом воцарилась вполне миролюбивая тишина, прерываемая только стуком столовым приборов. Валера не выдержал первым. Макароны показались переваренными, фарш – безвкусным, и блюдо могло ему понравиться только в одном случае – если сейчас он узнает… – Когда вы на самом деле поняли, про меня? – Желаете резюме? – понимающе протянул Овечкин, вилка драматично застыла в воздухе. – Извольте. Еще в ?Паласе?. Вы всегда слишком торопитесь, Валерий Михайлович. Появились из ниоткуда, два дня подряд исправно попадались мне на глаза, а вот с гимном ушедшему монархизму вышла осечка – встали еще на вступлении, будто знали заранее, что ваш Касторский будет исполнять, – Валерка потупился: так он и думал, что штабс-капитан, увлеченный дракой, это все же не забыл, не упустил тогда из виду. – А вы и знали. С театральностью тоже переборщили – стоит, вытянувшись во фрунт, глазами сверкает, вид строгий, ледяным презрением разве что не окатывает всех собравшихся, без разбора... Впрочем, я долго сомневался. Пока не поймали этого вашего чистильщика. Поэтому ваши угрозы Бурнашу уже ничего не решали, только утвердили меня в догадке. Вот так вот, мой недалекий собеседник.– Почему это недалекий? – опешил Валера. Нет, он, конечно, был согласен с тем, что редкостно сглупил в Ялте и не единожды. И в бильярдной уже был с этим согласен, но вот так, в лицо, дураком Овечкин его еще вроде бы не называл. – Потому что близкий, я бы даже сказал, задушевный, – непринужденно улыбнулся Петр Сергеевич и серьезно посоветовал, доверительно так. – Учите семантику.Валерка с каким-то болезненным восхищением посмотрел в ответ, сильно подозревая, что скептическая усмешка, которую старательно удерживал на лице, к этому взгляду не подходит. Вот же невозможный человек, выходит, изначально не оскорбил, зато сейчас несообразительного Валеру поддел, как только представился случай, и ведь не прикопаться.Еще он подумал, что, наверное, безнадежен, потому что разговор, начавшийся скорее вынужденно, прерывать не хотелось: Валерка действительно скучал по таким беседам больше, чем готов был признать. Он привычно поскреб внутренний край ладони, безошибочно находя уплотнение в основании кисти, которое имело дурное обыкновение напоминать о себе, как только так или иначе всплывала Ялта. Даже зуд в предплечьях, преследовавший Валерку, казалось, с самого утра, и тот на второй план отошел. Как проклятие какое-то, но в проклятия кроме тех, что люди создают себе сами, он давно не верил. – Что это? Раньше вроде не было. Валера вежливо приподнял брови, обнаружив, что штабс-капитан обладал завидным зрением и хорошей наблюдательностью. Наверное, это можно было уважать, вот только наблюдательность настораживала: рассматривать его руки кроме как давно, в бильярдной, Овечкину было негде. – Ерунда, стекло застряло, – он сосредоточенно посмотрел в тарелку, на фигурную композицию из убитых макарон и шапок фарша, образующих, если приглядеться, то ли кучерявые облака, то ли раскрытые волчьи пасти. Потянулся вслепую за вилкой, поправить одному такому ?волку? неправдоподобно длинное ухо, но натолкнулся на теплые пальцы, решительно перевернувшие руку ладонью вверх.– Бравые комиссары так куражатся, раздавливая в руке стаканы в свободное от поиска врагов и предателей родины время? Или это результат одной из ваших неуловимых геройских вылазок? Насмешливый тон штабс-капитана не вязался с его же молчаливой лаской: указательным пальцем – по косточке, вправо-влево-обратно, как потревоженным маятником. Но это противоречие странным образом казалось уместным, будто одно спокойно сосуществовало с другим, и так было всегда. – Скорее, коньячный бокал кого-то из стоявших рядом.Валерка был слишком поглощен ощущениями, вспенившимися на поверхности подобно морским гребням, чтобы выдать что-то кроме этой рассеянной ремарки. Потом встряхнул головой, прогоняя наваждение, и аккуратно вытянул ладонь из плена, хотя формально ее и не удерживали. Вооружился вилкой, чтобы правдоподобно занять чем-то руки, снова примерился к рисунку. – И вы до сих пор не вытащили? Странная небрежность. Ждете, пока загноится и начнется инфекция? – Ну не загноилось же за четыре года, с чего бы сейчас? – огрызнулся он и осекся. ?Ухо? волка вышло еще более кособоким, чем прежде.Овечкин сообразил до обидного быстро. Поистине, они просто обречены были сводить разговоры к событиям Крыма двадцатого года. – Неудачное место, но выбирать вам, как я понимаю, не приходилось, – отрешенно заметил штабс-капитан. – Впрочем, горящими бортами и оскольчатыми закраинами по спине, оно, конечно, больнее. Но вы у нас юноша вежливый и об этом не спросите, а я не расскажу. Мещеряков смешался и отвел взгляд, уткнувшись в тарелку. За спасительную вилку уже не хватался, молча свои любительские художества изучал и гадал, как еще штабс-капитан словесно пройдется по ялтинской диверсии, но просчитался. – Валерий, – негромко позвал Овечкин. Он удивленно вскинул голову, не дождавшись извечного отчества. Впрочем, странности на этом не закончились, Петр Сергеевич вот тоже смотрел на Валерку непривычно, будто видел перед собой кого-то знакомого и незнакомого одновременно. – Существует много других способов, чтобы помнить, и носить в себе осколки прошлого в буквальном смысле для этого совершенно необязательно. Это был действительно странный миг, зыбкий какой-то. Такой бы подошел поэтам или писателям, способным отразить дрожание снежинок или перезвон колокольчиков парой удачно подобранных слов так, что ты и в самом деле их слышишь. Или тонко описать вязью словесных кружев какую-нибудь юркую рыбешку, которую в глаза не видел, но каждую чешуйку, сверкающую на солнце, будто наяву представляешь… Вот и у Валерки сейчас возникло ощущение такого качнувшегося мгновения.У Андрея Белого, стихи которого ему как и прежде нравились, было ведь что-то об этом, что-то короткое, ?я, в мороках томясь… я, надышавшийся мне подаренным светом?***, хотя нет, там окончание безнадежное… Валера основательно покопался в памяти и нашел-таки то, про мгновения, которые иногда останавливаются: ?за призраками лет – непризрачна межа, на ней – душа, потерянная где-то... Тебя, себя я обниму, дрожа, в дрожаниях растерянного света?****. Начало стихотворения из головы вылетело, вроде как про поиски былого, а вот последние строчки глубоко в душу врезались. Хотя когда читал, те отложились в памяти как просто красивые, звучные фразы, он бы так сформулировать не смог, тем и запомнились. Сейчас же Валера их прочувствовал чуть более, чем полностью. Он невольно моргнул, и мгновение ушло, как картечью просвистело, разделяя того Валерку, который мучался непонятной природой взглядов человека напротив, и того, который распознал там наконец печальное, горькое понимание. То, на которое способен только равнозначно сопричастный человек. _________________________________________________________________________________________* Надежда Плевицкая. ?Чайка?, 1908 год** Игра слов. Qui pro quo – фразеологизм латинского происхождения, обычно используемый в испанском, итальянском, польском, португальском, французском и русском языках, обозначающий путаницу, связанную с тем, что кто-то/что-то принимается за кого-то/что-то другое. Таким образом, отсылка к Ялте прямее некуда. Quid pro quo – ?то за это?, фразеологизм, обычно используемый в английском языке в значении ?услуга за услугу?. Да, это отсылка к ?Молчанию ягнят?, хотя из Валерочки та еще Кларисса. *** Из стихотворения Андрея Белого, ?Больница?, 1921 год. Не такое уж и безнадежное окончание, Белому вообще формат зарисовок хорошо удается. Мне видишься опять – язвительная – ты... Но – не язвительна, а холодна: забыла Из немутительной, духовной глубиныСпокойно смотришься во всё, что прежде было. Я, в мороках томясь, из мороков любя, Я – надышавшийся мне подарённым светом, Я, удушаемый, в далёкую тебя, – впиваюсь пристально. Ты смотришь с неприветом.**** Строчка дала название текущей части. Из стихотворения Андрея Белого ?Ты – тень теней?, 1922 год. Нетипичная форма, но очень красивое. Ты — тень теней…Тебя не назову.Твое лицо —Холодное и злое…Плыву туда — за дымку дней — зову,За дымкой дней, — нет, не Тебя: былое, —Которое я рву(в который раз),Которое, — в которыйРаз восходит, —Которое, — в который раз алмаз —Алмаз звезды, звезды любви, низводит.Так в листья лип,Провиснувшие, — СветДрожит, дробясь,Как брызнувший стеклярус;Так, — в звуколивные проливы летБежит серебряным воспоминаньем: парус…Так в молодой,Весенний ветерокНадуется... белеющийБарашек;Так над водой пустилась в ветерокЛетенница растерянных букашек…Душа, Ты — свет.Другие — (нет и нет!) —В стихиях лет:Поминовенья света…Другие — нет… Потерянный поэт,Найди Ее, потерянную где-то.За призраками лет —Непризрачна межа;На ней — душа,Потерянная где-то…Тебя, себя я обниму, дрожа,В дрожаниях растерянного света.Трек: Riverside ?Conceiving you?.