Глава 18 (1/1)

1924 год, июль Они стояли в кабинете начальника ОГПУ, вытянувшись в струнку. Решительные, со спокойными лицами, хотя и не сказать, чтобы это спокойствие не было напускным. На самом деле, не нервничал тут, пожалуй, только Яша – ему было все равно, примут рапорт или нет, цыгана бы устроил любой исход. Идейным вдохновителем того, что ребята сейчас переминались с ноги на ногу под испытующим взглядом Ивана Федоровича Смирнова, стараясь делать это непосредственно и черпая друг в друге незримую поддержку, стал, конечно, Валерка. Что, если подумать, было вовсе неудивительно. Полученное под Бузулуком ранение не привело к комиссации, чего он втайне опасался, в основном благодаря удачному стечению обстоятельств и упрямству комиссара Мещерякова, стойко выдержавшего восстановительный период в госпитале – и не на лекарствах, с которыми все еще наблюдались перебои, а дружеской поддержке и, как метко выразилась Ксанка, терапевтическом цинизме неких газетных публикаций. Запрета на работу ?в полях? оно также не накладывало. Положа руку на сердце, ранение даже сложно было назвать бескомпромиссной поворотной точкой: полноте, у Валерки их к тому моменту набралась целая вереница. И все же именно Бузулук почему-то послужил достаточным толчком, чтобы задуматься о дальнейшем образовании. И чем дольше он об этом думал, тем менее ему нравилось то, что выходило. Что за ним, Валерой, было? Недавно, в мае, ему исполнился двадцать один год: давно уже не мальчик, а почетный красноармеец, успевший за ускоренную событиями в стране юность вдосталь помотаться по горящим точкам, понахватавшись опыта по верхам. А кроме этого? При богатой боевыми подвигами метрике в прошлом – меньше пяти классов гимназии, среднее образование – и то не окончено. И как все это приложилось бы к мирной жизни, о которой каждый из них втайне мечтал? Можно было сколько угодно придумывать дерзкие комбинации и с риском для жизни совершать невозможное, но остро не хватало фундаментальной школы: не все сдавалось кавалерийскому наскоку. Можно было в самом деле поверить, что они неуловимые и всенепременно вытащат друг друга из любой западни, как альпинисты в связке, но – что будет потом, когда все это окажется ненужным? С непривычными мыслями в последние месяцы дела вообще обстояли неважно. Не покидали они облюбованного места в его голове, мешали сосредоточиться на работе. Валерка, после Бузулука с ярым энтузиазмом окунувшись в привычную круговерть, внутри невыносимо чах даже над тем, что ранее приносило радость. Тогда-то, в первой декаде мая, у них с Ксанкой и состоялся прелюбопытный разговор. В приемной управления было пусто – секретарь Елена Иванцева томно удалилась на перерыв, пользуясь тем, что с деловым видом товарища Смирнова дожидались не непонятно кто, а двое из неуловимой четверки. Валерка по опыту знал, что отсутствовать она будет куда дольше положенного: хватит и кипятка налить со свежей заваркой, и со знакомой из учетного словечком перемолвиться. Но до легкомысленности секретаря управления ему не было ровно никакого дела, пока Валеру исправно дожидались газеты с чужими мыслями, формальными новостями, выдержками из хроники и зарисовками о жизни. Впрочем, возможно сегодня товарища Иванцевой на месте не будет и вовсе дольше обычного: прежде чем удалиться, она вручила Валерке, ошарашенно поднявшему взгляд от газеты, дефицитное яблоко, хотя и самое маленькое из трех, лежавших на блюде. То ли задобрить пыталась, то ли их не любила. Странная разборчивость для послевоенного времени, когда в основном наесться не могли, вспоминая то полуголодные пайки, то разоренные огороды и пустые рынки. Таким образом, привычная пауза перед летучкой, исчисляемая при удачном раскладе получасом, изначально пошла не так. Проводив равнодушным взглядом секретаря и вернувшись к вдумчивому чтению, он так и замер с яблоком в руке, углядев коротенькую заметку-ремарку. Про ненужный трофей и забыл вовсе, пока дружеский тычок в бок не прилетел:– Опять изображаешь процесс поглощения пищи вместо того, чтобы им заняться? – Ксанка, разнообразия ради тоже уткнувшись в газету, кажется, ?Известия?, заглянула через плечо. – Что там у тебя? – Да вот, – откашлялся Валерка, рассеянно протянув ей яблоко: все равно бы отдал, а тут и вовсе аппетит пропал, – Юзовку переименовывают по решению президиума ВУЦИК. Теперь Сталино* будет, – губы слова произносили, послушно озвучивая строчки, но все понять не мог, что ему сдалась это короткая заметка и не все ли равно, как теперь называется город детства? Прислушался, взбаламученную тоску внутри ощутив: не все равно оказалось. Перелистнул страницу и как в теплый песок окунулся: знакомый стиль в заметке ?По старому Парижу? отметил, заскользил взглядом по строчкам, впитывая в себя ехидно-плавный нынче слог. – Сейчас многое переименовывают. А у меня вот про безработицу среди врачей пишут, – невесело отозвалась из-за спины Ксанка. – И весьма приличную. Тех, кого все же трудоустроят, закрепят за губернскими и уездными больницами, их содержание предполагается из местного бюджета, что с таким притоком незанятых граждан неудивительно. Валерка на этих словах поднял голову, мысль интересную за хвост ухватив. Не давалась она ему раньше, ускользала, а сейчас вот оформилась в слова, давно ведь спросить хотел. Чинный мальчик Валера точно образцовый гимназист напустил на себя как можно более безразличный вид и задал пространный вопрос, ответ на который, тем не менее, был странно важен: – Ксан, а ты никогда не думала, чем бы занималась… в иных обстоятельствах? – Думала, конечно, – фыркнув, спокойно заметила Ксанка как само собой разумеющееся. Досужему интересу не удивилась ничуть. – Даже в двух вариациях. Судебная медицина, это если говорить о том, чего еще до революции хотелось. Красивый, но, увы, не особенно достижимый сейчас вариант.Он недоуменно приподнял бровь, ожидая пояснений: по-настоящему недостижимого обычно бывало мало, если только уже безотменное. – Все просто: вначале туда пойдут фронтовые медсестры, поездные врачи, фельдшеры и санитары, у которых уже есть медицинское образование и навыки, кроме как делать перевязки. Им осталось приложить только криминалистику. Направление же развивается медленно, мест мало, и распределят их быстро, как раз сотней из тех пяти тысяч, о которых здесь в очередной раз написали. Стране некогда ждать, пока молодые специалисты подрастут, перераспределить бы сначала тех, что есть. И так она это сказала, сознательно и хладнокровно, хотя и с некой остаточной внутренней болью, что Валерка понял: не выгорела мечта, лучше не углубляться. Спросил вместо уточнений: – А второе?Ксанка улыбнулась как-то печально, отложив в сторону газету. Ее руки больше не были скрыты разворотом, и он увидел, как те переплелись, чтобы послужить опущенному на них подбородку своеобразной опорой. – Я бы хотела иметь отношение к детским домам, Валер. Хоть какое-то. Знаешь, сколько беспризорников до сих пор по улицам бродит? Сирот, лагерных, из семей расстрельных бывших, тех, у кого судьба родителей не решена еще? А им, чтобы что-то есть и где-то спать в одежке не по сезону, нехорошими вещами промышлять приходится: кто бродяжничает, кто побирается, кто ворует или что похуже. Им ведь можно помочь, с кривой дорожки увести или вовсе не дать на нее ступить... Хотя курировать детдом мне никто не даст, конечно.– Почему? Вот сейчас он искренне не понимал. В представлении комиссара Мещерякова, Ксанка как нельзя лучше смотрелась бы директором какого-нибудь детского дома, тем более что с подачи Ивана Федоровича** этот вопрос получил широкое освещение. У Валерки вообще было много разных знакомых, и по долгу службы, и в довоенной юности, но среди них редко можно было встретить человека, доброту и чуткость которого настолько не смогла сломить жизнь. – Потому, Валер, что это большая ответственность, которая не только отчетностью и распределением пайков определяется. И это не для девчонки, только несколько классов окончившей, что давно быльем поросло, пусть даже переученной ускоренно на семилетку, хотя и этого пока нет, – криво улыбнулась она, но Валере показалось, что сказать совсем не это хотела. Или не только это. Но прежде, чем он уточнил, Ксанка повернулась – и Валерку аж до мурашек пробрало знакомой глухой тоской в глазах. Не хватало только ищущего чего-то взгляда поверх бокала с вином и извечной сигары. – Хотя ты бы знал, как у меня сердце за них болит. За всех, понимаешь? Он понимал. К тому же, для Ксанки это была дважды личная история. Чтобы не вышло, как у них с Даней: сиротами в гущу военных действий, где обыкновенно умирают больше, чем выживают. И чтобы не получилось, как с Красниковыми, которые опального ребенка скрывали, да вот только не уберегли, так жестоко за это поплатившись.– Ну а ты?Валерка смущенно закашлялся, как-то разом почувствовал себя не ?умной гимназией?, а неучем, каких еще поискать. Он-то спросил просто, чтобы поделиться только-только намечающимися мыслями, а Ксанка взяла и вот так сходу выложила ему готовый расклад аж в двух возможных вариантах. Дальновиднее, чем он, Валера, оказалась.– Я… – он неосознанным движением разгладил газетный разворот. То, что ?Последние новости? были раскрыты на очередной зарисовке Каверзника, значения, разумеется, не имело. – Не знаю. Журналистика? Валера и сам почувствовал дилетантство ответа, который вышел наугад, импульсом, но никак не взвешенным решением. Неудивительно, что и Ксанка уловила там солидную тень неуверенности: – В тебе говорит очарование чужими заметками. А свои ты писать пробовал?Валерка помотал головой. Не пробовал, он и думать-то на эту тему до нынешней весны себе запрещал. И, сказать по чести, вообще не был уверен, что потянет: жизнь приучила или делать что-либо хорошо и до конца, или не делать вовсе. Вот и от статей, случись они с ним, хотелось не меньшего, чем своего рода искусства. Чтобы кто-то также наслаждался его игрой слов и ироничным тоном, а не просто листал заметки, вычленяя под остывший чай на общей кухне сухие факты.Правда, были у Валеры Мещерякова наметки стихов, но оскольчатые какие-то, неловкие. Он и не записывал толком строчки: те приходили, когда вздумается, и уходили так же без исключений. Пустые, неинтересные, и возиться, складывать их, ключи подбирать не хотелось: про ?кровь-любовь? могли, не стыдясь бездарности рифмовки, сочинять только хрупкие барышни, но никак не герои войны.Хотя одна такая строчка, пришедшая к нему на фелюге привычным огрызком, до сих пор сидела в голове, дразня своей незаконченностью: что-то там про прорастающие слова и почему-то цветок. Дальше дело застопорилось, и не потому, что Мещерякову не за что было присвоить звание почетного садовода: он прекрасно отличал маузер от люгера, но в цветах признал бы разве что розы с ромашками. Нет, цветок, разумеется, предполагался явлением сугубо метафорическим, но вот как тот обозвать Валерка все равно не знал. Это раздражало, потому что мало чем отличалось от неуютного ощущения, что мысль-то давно сформировалась, но вот всплывать на поверхность отказывается, ухватиться не за что. – Не переживай ты так, – Ксанка и у него отобрала газету, очевидно, заподозрив, что Валера предпочтет с умным видом уткнуться в разворот, не найдя достойных аргументов. Предположение было верным. – Успеешь еще подумать. Хотя не увлекайся особенно: опасные это мечты, потому что в определенный момент их уж слишком хочется себе сюда, в текущее настоящее. А в настоящем стране нужны рабочие руки полезных членов общества. – Это тогда техникум, профшколы после семилетки, фабрично-заводские... Рабфаки, опять же, в будущем формирующие пролетарскую интеллигенцию, – Валерка увлеченно размышлял вслух: идея с учебой его по-настоящему захватила. – Три года, потом оттуда уже в высшие учебные заведения, куда после рабфака сразу без экзаменов зачисляют хоть на техническое, хоть на биологическое направление. – Ты там зачахнешь, любитель книжек, – покачала головой Ксанка, оптимизма его не разделяя. – Извини, но я как-то не вижу в тебе инженера или, положим, крупного хозяйственника. У Валеры против воли улыбка на губах заиграла тающим воспоминанием:– И зря: инженер был бы наследственным.Ксанка кивнула, поняв, что подумал он про отца. Но, к Валеркиной досаде, убежденной не выглядела.– Решать, конечно, тебе, у тебя и голова светлая, и интуиция хорошая, но цифры с расчетами – это не твое. Равно как и медицина с сельским хозяйством. – Значит, в истинно рабочие элементы буду вливаться, труд человека облагораживает, а стране нужны борцы за идеалы рабочего класса и умелые строители коммунистического общества, – оттарабанил Валерка, как с агитационного листа наркомпроса прочитал. – Стране, Валера, нужен человек, который будет счастлив приносить ей пользу, а не делать это из-под палки, потому что не удосужился должным образом подумать, а передумать оказалось поздно, – понизив голос, заметила Ксанка. – И я точно могу сказать, что ты хороший организатор, а не исполнитель. Раньше, возможно, и нет, но ты вырос, неужели сам не видишь? В Ялте и вырос, когда операцию повел, чего раньше избегал. Ну вот куда ты пойдешь, если тебя сейчас лишить погони да заданий, которыми пока еще горишь? Токарем? Водителем трамвая? Валерка, помнится, тогда не пришел ни к какому выводу и первую половину лета промаялся, переосмысливая разговор и так, и эдак. Удивился мимолетно, что Ксанка знала-то его, оказывается, очень хорошо и тонко угадала, что точно не по сердцу будет: пополнить строй рабочих элементов даже в мыслях по должном размышлении оказалось странно, когда привык все же головой думать, а не руками работать. Но точила Валеру мысль об образовании беспрестанно, добив аккурат к середине июля. Решил подавать заявление на техническое направление рабфака: будет почти как отец, куда оттуда, в проектировщики, в государственные инженерные разработки с военным уклоном? Разберется, не самый плохой вариант. С ребятами поделился, аргументировав, что и в будущем пригодится, и к текущей деятельности приложится. Ксанка с его выводами согласилась, многозначительно намекнув, что помнит несколько эпизодов, которые могли бы иметь совсем иной результат, если бы неуловимая четверка не полагалась на авось, а потом мытьем да катанием не выбиралась из непродуманных загодя ситуаций. Даня, по-видимому, тоже что-то такое припомнил, а Яшка просто руководствовался принципом ?куда все, туда и я?. В итоге рапорты они написали все вместе, подали секретарю на подпись также вместе, а сейчас стояли в кабинете шеренгой, причем неосознанно именно в том порядке, в котором на это подписались. Валерка изучал носки форменных ботинок, вердикта ожидая. Замер отчего-то тревожно, не по себе от паузы выдержанной сделалось.– Прочитал я ваши заявления, – произнес, наконец, товарищ Смирнов, не глядя на них, но в его тоне не было ни осуждения, ни разочарования, только легкое сожаление. – В отставку подаете, учиться хотите? И я мечтаю увидеть вас образованными людьми. Но с этим придется обождать: дело предстоит серьезное.Валера, хоть и расстроился, что рапорты отклонили, воодушевленно приподнял голову, будто уже к заданию примеривался: серьезные дела он любил. Остальные тоже завозились: Данька переступил с ноги на ногу, Яшка гордо повел плечами, Ксанка прищурилась с интересом. – Вы только не подумайте, что кроме вас некому бороться с врагом, – усмехнулся начальник ОГПУ в ответ на это оживление в их стройных рядах. – Речь пойдет о ваших старых знакомых… Садитесь, ребята. Товарищ Смирнов взял со стола документы и устроился за столом по-простому, будто тоже член группы неуловимых: между Валерой, от нетерпения поправившего очки по старой, въевшейся за годы привычке, и Ксанкой. Раскрыл черную папку и достал из нее первую фотокарточку. Валерка мазнул по ней взглядом… и оторопел. С фотографии на Мещерякова смотрел человек, забыть которого, даже полагая мертвым, он был не в силах. И акварельный рисунок реальности, к которому Валера уже привык и даже отчасти принял, на глазах размывался будто неверной рукой да беспощадной кисточкой юного шалопая-художника, за которым не доглядели. Ему даже показалось, что еще немного – и под мокрыми бесформенными пятнами проступит первозданная фактура желтой бумаги. Тряхнул головой, наваждение отгоняя, да вот только оно с ним было.– Узнаете? – протянул товарищ Смирнов снимок Ксанке. Валерка, растерянный до чертиков, проводил карточку нечитаемым взглядом, хотя с такого ракурса ничего, кроме общего силуэта, уже было не различить. – Овечкин, – подтвердила она, передав снимок Дане, и тот добил окончательно, исключая возможность ошибки: ?штабс-капитан врангелевской армии?.– Живет в Париже и мечтает вернуться в Россию, – ухмыльнулся Иван Федорович, показывая, как он ?верит? в сказочки господ эмигрантов о тоске по родине. Фотография перешла к Яшке, взглянувшему на снимок особого без интереса. – Да у него же руки по локоть в крови! – возмущенно негодовал Даня, а Валера… Валера вцепился в протянутую цыганом фотокарточку, будто желал лично вытащить человека со снимка прямо в кабинет ОГПУ и… наверное, допросить. Или сначала узнать, как тот вопреки всему умудрился выжить, а потом допросить? Или поинтересоваться, зачем же штабс-капитан так упорно преследовал его в кошмарах, если все это время вопиющим образом был жив? Нет, последнее точно было лишним. Валерка вглядывался в это лицо с каким-то мазохистским упрямством, узнавая и не узнавая одновременно. Собранный, внимательный, цепкий, смотрел настороженно-пристально, тяжело, будто даже от фотографа нападения ожидал. Возраст, конечно, никого не красит, но вот глаза… глаза у Овечкина уже совсем не те: в них не было живости человека, привыкшего брать у судьбы реванш за каждый исход, который его не устраивал. Носогубная складка, кажется, тоже прорезалась резче, острее. И усы тот носил иначе, чем раньше, непривычно совсем. Париж, значит? ?Вот так вот, комиссар Мещеряков, Париж. А что предлагал ему ты в далеком двадцатом где-то между прощальным бокалом с вином и взрывом? Констанцу, румын? Видишь, и без тебя все устроилось, притом куда лучшим образом?. А в кабинете меж тем вовсю шло обсуждение и других господ, просившихся на родину. ?Еще один заблудший волк в овечьей шкуре… атаман Бурнаш… тоже мечтает вернуться?.– Нельзя этого допускать, Иван Федорович, – с нажимом произнес Валера, решительно оторвавшись от изучения фотокарточки штабс-капитана и переключившись на снимок Бурнаша. Но атаман был таким же, каким он запомнил того еще по Збруевке, и на размышления вокруг своей персоны совершенно не вдохновлял. Кудасов в списке визитеров тем более уже не удивил. Да и зачитывая информацию из архивов царской охранки на Нарышкина, или Пухов-Дульского, или кто там разберет, как этого прохвоста на самом деле звали, Валерка все видел перед глазами ту, первую карточку. Хотя про Нарышкина кое-что интересное все же прорезалось… трюки на Эйфелевой башне, значит, надо будет потом разузнать, какие. Профессиональный вор в голове Валеры с трюками на потеху публике сочетался плохо. Так же плохо, как и Овечкин, в бытность свою белогвардейским штабс-капитаном всю душу ему проевший тоской по прежней России и изрядно Мещерякова этим запутавший – с Парижем. Ну вот, опять, так или иначе все возвращалось к Петру Сергеевичу, как заколдованное… – Но ведь это настоящие враги! – с горячностью какой-то мальчишеской, давно неуместной, воскликнул он, искренне не понимая, почему остальные сидели с такими спокойными лицами, а Даня с Ксанкой так и вовсе тихо переговаривались. – И я не верю в их раскаяние, – успокаивающе посмотрел на Валеру Иван Федорович, разводя руками, будто извиняясь за господ-эмигрантов, не удосужившихся состряпать легенду поверибельнее. – Овечкин – крупная фигура в белоэмигрантском центре. Там до сих пор рождаются бредовые планы реставрации царской России...– Зачем же они сюда едут? – для порядка спросил Валерка, хотя на самом деле все ему уже было ясно: и в чем состоит задание, и даже почему в Москву планировался визит столь разнопестрых туристов или кем они там прикидывались в своих анкетах.Люди, всегда были нужны люди. Если Иван Федорович прав, то господам белогвардейцам как воздух требовались старые связи. Не всех их раскидало по миру – кого в Харбин, кого в Турцию и Румынию, кого и в места поинтереснее. Далеко не всех: многие, слишком многие так и оставались в России, и вся эта отжившая свое буржуазия легко могла оказаться союзниками и эмигрантов, и иностранных капиталистов. Получалось так удачно, что в Москву прибудут четверо теперь уже иноземцев, их самих тоже было четверо, значит, каждому по эмигранту, организовать наблюдение будет просто. Ксанка, хоть и не старшая по группе, предложила интересную жеребьевку: Нарышкина, как субъект интересный и неизученный, самоотверженно взяла на себя, Яшке достался целый полковник – тот аж раздулся от гордости, Бурнаша по старой памяти отдали Даньке, а Валере… Впрочем, стоило ли удивляться. На вопросительный взгляд из-под очков Ксанка коротко кивнула, подтверждая невысказанное: да, специально. Перетасовывать и отказываться Мещеряков и не подумал: он не был трусом, а бояться прошлого – так и вовсе глупо и недостойно. – Да-а, у этого Овечкина душа, должно быть, гвоздями к телу приколочена, что не вытрясти! – вдруг фыркнул Даня, недобро косясь на карточку в руках Валерки. Забрали-то они все черно-белые изображения ожидаемых гостей, хотя на деле надобность была только в Нарышкине: вряд ли Данька запамятовал Кудасова и Бурнаша, о Валере и вовсе говорить нечего. – Какая еще душа? – косо посмотрел Яша на горящего праведным негодованием комиссара Щуся. – Это все поповские пережитки, вот уж от тебя не ожидал. – Значит, отсутствие совести, впрочем, какая совесть у этой сволочи быть может, – ничуть не смутился Данька. – Вот как он выжил, а? В огне не горит, на пароходе не тонет, они ж наверняка из Ялты на гражданских судах уматывали, в эмиграции тоже не упокоился. Да и вообще на лицо прежний, а не этот… как там звали уродца из твоих книжек, Валер? Ну, хромой, горбатый, ты нам отрывки читал, до Збруевки еще… – Звонарь с обезображенным глазом, да еще и глухой? – подхватил Валерка со смешком: какие, однако, у Дани избирательные познания своевременно обнаруживались. – Это из Гюго. Квазимодо. – Но-но, – поднял вверх палец Яшка, – этот ваш отверженный горбун был цыганом, а у нас уродцев нет.– Только непосредственности, – рассмеялась Ксанка, подхватив легкий тон. – И ты неправ, Дань: Овечкин сильно сутулится.– Все равно не похож он на жертву диверсии в бильярдной, – категорично стоял на своем Данька, не переупрямить. – А сутулость или там походка – так это старо как мир: контузия или оскольчатое, в любом случае, давнее, а не приобретенное. Смотри, Валер, чтоб гад этот второй раз от тебя не ушел. – Не уйдет, – кивнул он, напряженно смотря перед собой да карточку в ладони сжимая. Еще бы внутренняя уверенность составляла хотя бы половину от этого решительного заявления. ***Вечером Валерка, чувствуя себя откровенно паршиво, подбирал себе неприметные вещи на завтра. И строгий костюм, и форма комиссара ОГПУ на вокзале, как и в любом другом людном месте выглядели бы слишком заметно, привлекая внимание, когда, напротив, требовалось что-то неброское. Обычная белая рубашка с рукавом до локтя и темные брюки отыскались сразу. А сверху… пиджак? Нет, не то, и не это, и уж конечно не ялтинский вариант, еще чего не хватало. Он машинально проверил карманы клетчатого пиджака, в которому доселе не притрагивался, и неожиданно вытянул на свет скомканный платок: мятый, в серых следах от песка, перемежавшего гальку на памятном техническом пляже. Еще одно напоминание о реальности Ялты. Раздраженно затолкал находку обратно, для верности визуально рабочей формой прикрыв, аж спокойнее сделалось. Потом задумчиво вытянул из недр шкафа тонкий шерстяной свитер с V-образной горловиной, подаренный Ксанкой ко дню рождения: заметила все-таки, что после перенесенного ранения Валерка стал мерзнуть даже бессовестно теплой в этом году поздней весной, от которой нынешнее лето мало чем отличалось. От подарка отвертеться не удалось, но вот опробовать пока не доводилось, зато завтра будет в самый раз, тем более что и цвет у свитера как по заказу: неприметный, светло-серый. То, что надо, учитывая, что на продуваемом всеми ветрами вокзале, да еще и без солнца, наверняка продрогнешь в два счета. Дежурили с ночи, задолго до рассвета. Термос с чаем, припасенный запасливой Ксанкой, передавали по кругу: в такое время ничем горячим на вокзале не разжиться, все давно закрыто. Вели разговоры ни о чем, все чаще срывались на паузы, на ленивый осмотр безлюдных перронов и ожидание прибывающих поездов. Пустой термос к рассвету осел у Яшки в кармане, куртка цыгана осела у Ксанки на плечах, сам же Яшка обнимал ее через куртку и мягко целовал в макушку, не тушуясь перед ними: свои ведь. Это было так просто и по-домашнему, что Валерка даже немного завидовал. Мелькнула мысль, что вот у него не могло бы быть так, на виду, не боясь осуждающих взглядов. Следом, хотя должно было бы быть первым, пришло язвительное: о чем он вообще думает. И о ком. Валера очень, очень не хотел себе признаваться, что ждал и одновременно боялся увидеть одного предателя родины, к которому питал спутанные, смутные чувства. Жизнь на Белорусском вокзале с пяти утра била разом – голосами с разным диалектом, суетливыми окриками, стуком колес, пронзительными гудками отбывающих составов. И, отсмотрев для порядка пассажиров с поездов, прибывших не из Франции – немного, всего три состава за полтора часа – в шесть тридцать с прибытием поезда из Парижа четверка разделилась. Даньке повезло первому – своего клиента он опознал легко, и, подмигнув Валерке, кивнул в направлении Бурнаша, удалявшегося в смешном берете тяжелой, размашистой походкой. Дане не составило труда последовать за ним тенью, тем более Бурнаш даже не оборачивался. Нарышкина, солидного джентльмена с зонтиком в руках и задранным вверх подбородком, будто тот не по земле шел, а по чему-то более эфемерному, признав сходство с фотографией, вела спокойная и какая-то собранная сегодня Ксанка, так что вскоре они с Яшкой остались вдвоем. Цыган задумчиво отстукивал песенный ритм ботинком: его полковник появляться не спешил. Толпа редела, оставляя на платформе или не спешивших никуда пассажиров, или приезжих, обложенных тюками, которые за один присест не перенести, или явных туристов – приехали, что называется, столицу посмотреть, вот и начинали осмотр прямо с вокзала. Как эта дама в шляпке у третьего вагона, которая явно прибыла в столицу надолго: ей помогал спускать все многочисленные сумки-чемоданы не только проводник, но и мужчина в темно-синем костюме, поддерживавший с ней непринужденный диалог. Дама заливисто хохотала, переливы смеха даже отсюда слышно было, кокетливо поправляла шляпку, что-то объясняла, жестикулируя экспрессивно, наигранно. Мужчина в ответ на эту пантомиму чуть откинул голову назад и, наверное, тоже засмеялся, только тихо совсем. Впрочем, Валера видел не настолько хорошо, чтобы наверняка ручаться за это, да и стояли те довольно далеко: дама – боком, мужчина – так и вовсе спиной. Мещеряков невольно отвлекся на более громкое звуковое представление слева: уставшая мать тянула свое чадо в сторону выхода в город, озираясь по сторонам и, очевидно, высматривая встречающих. Мальчишка же заприметил игрушечного медведя, привязанного к сумке расположившейся неподалеку семейной пары с девочкой помладше. Заныл, чтобы мать остановилась, недовольно показал на развязавшийся шнурок, коварно тормозя продвижение вперед. Та вздохнула, но покорно остановилась. Валерке с его наблюдательной позиции хорошо видно было, что шнурок одним движением запихнули обратно в ботинок без каких-либо попыток его завязать, ребенок же алчно сверкал глазами в направлении игрушки и недовольно сопел, видимо, от мнимого усердия в борьбе со шнурком. Маневр грозил перейти в вооруженное наступление с захватом крепости, но сама крепость о том пока не подозревала: девочка упорно тянула родителей в сторону, противоположную выходу с вокзала, и показывала на смешной головной убор пассажира последнего вагона, к этому моменту как раз добравшегося до середины состава. Надо же, подумал он, во все глаза глядя на эту обычную жизнь. Само собой пришло вдруг начальным абзацем, будто вправду статью писал из жизни московских вокзалов: ?И пока одни никак не могли уложить в головах мирные ритмы и губительное отсутствие погони, другие просто проживали их жизни куда лучше, потому что могли?. – Валер, не зевай, – пребольно ткнул вбок Яшка забывшегося наблюдателя. – Смотри, твой идет... Да он сегодня прямо франт. Валерка повернул голову в указанном направлении. Моргнул, долго опуская ресницы, потому что не верилось. Выхватывал детали, даже не пытаясь сложить пока те в единую картинку. Темно-синий пиджак, жилет, белая рубашка, наглухо застегнутая до горловины, и единственная вольность среди этой кричащей строгости – несколько ослабленный узел галстука. Тонкий портфель в правой руке – с таким ходят дипломаты, небольшой чемодан с вещами – в левой. Начищенные до блеска ботинки, Данька бы оценил, уверенная походка. А Петр Сергеевич, оказывается, умел легко смеяться, как с той дамой, у которой вещей целых полкупе. Какой же Овечкин был… здесь не уместно никакое другое слово. Красивый. И хорошо, что Ксанка уже ушла и этого Валеркиного взгляда на штабс-капитана не видела: она и без того знала слишком много. Он взял Яшку за рукав и молча развернул их обоих вполоборота к выходу с перрона, чтобы Петр Сергеевич не заметил слежки. И так уже казалось, что слишком долго смотрел на штабс-капитана, надо было отвернуться раньше. Валера отметил боковым зрением, как Овечкин дошел до первого вагона, минуя редкие группы пассажиров, и столкнулся с давешним мальчуганом, предпринявшим-таки попытку добраться до заветной игрушки: тот ринулся наперерез штабс-капитану, пока мать обнималась с запоздавшей встречающей. Извиняющее ?экскюзе муа? ласкало слух позабытыми интонациями – мягкая, торопливая насмешка – и чужой язык шел им также, как русский. Валерка думал, что может в точности представить это лицо: насмешливый изгиб губ, легкую ехидцу в глазах, хмурую складку между бровями, выражавшую крайнюю степень сосредоточенности. По памяти изобразить, еще бы, после стольких-то кошмаров. А оказалось, что без живого взгляда, узнаваемой походки, звучавшего знакомым тоном голоса Овечкин, существующий в памяти, был недостаточен и преступно мал. И щемило легонько в груди от понимания, что и в этот раз это ненадолго. Валера продемонстрировал чудеса выдержки и осторожности, когда дал Петру Сергеевичу преспокойно выйти с перрона без сопровождения, к стоянке повозок, и договориться с кучером одной из них. Следил напряженно, как готовая к броску змея, как тот забирался внутрь, называл адрес. И лишь тогда сорвался следом, когда нужная повозка тронулась. Коротко бросив кучеру ?за ним? и ускорив процесс понимания удостоверением, он пустился в непривычную погоню, где не было ни азарта преследования, ни загнанного коня, ни перестрелок да вечной оглядки назад, не подоспела ли к врагу подмога с тыла – только повозка неспешно везла Валерку по улицам еще одного чуждого на самом деле города. Путь пролегал к центру, мимо трамвайной линии на Петровском бульваре, перетекающей в Сретенский, и далее, по Мещанскому району, мимо Лубянской площади. На развилке свернули на Рождественку, и Овечкин спешился у отеля с лаконичной вывеской SAVOY. Расплатившись с кучером, Валера скользнул в холл и оперативно оккупировал фойе, уткнувшись деловито в раздобытую накануне газету, увы, не милюковскую, впрочем, оно и к лучшему: точно не отвлечется на текст, а будет тщательно, как говорит Ксанка, изображать процесс. Наблюдал поверх разворота, как Петр Сергеевич, вольготно прислонившись к колонне – спокойный, даже умиротворенный и такой совсем незнакомый ему – терпеливо ожидал своей очереди на заселение. Впрочем, перед штабс-капитаном маялось всего двое будущих постояльцев. Нет, теперь уже один. – Извините, вы прибыли только что? – неожиданно звонким голосом спросили откуда-то сбоку. Валерка повернул голову, выскользнув из-под газетного прикрытия, и портье в форме гостиницы с самым доброжелательным видом продолжил явно заученное наизусть. – Расчетный час в нашем отеле в два пополудни, но при наличии свободных номеров для постояльцев, прибывших утром, мы… – Нет, – Валера выдавил из себя вежливую улыбку, кинул быстрый взгляд в сторону регистрационной стойки: Овечкин как раз занял место напротив улыбчивого администратора, – я жду друга, он живет в этом отеле и скоро должен спуститься, – и изобразил еще одну улыбку, для верности. Ложь не была слишком искусной, но такое, наверное, вполне могло бы быть. С кем-то другим, не с ним, сросшимся с маской гимназиста, казалось, еще с Ялты и пользовавшимся ей с такой завидной регулярностью, что самому тошно становилось. – Может быть, пока желаете кофе? – не отставал услужливый портье, подойдя ближе, обзор собой закрывая. Валере отстраненно интересно стало, они все здесь такие доброжелательные, что аж зубы сводит? Мещеряков злился, потому что в его планы входило узнать номер Петра Сергеевича, по-тихому отозвав администратора в сторону и показав удостоверение, проследить штабс-капитана до двери и караулить того на этаже, но не разбрасываться же было этим говорящим документом сейчас, привлекая внимание? – Благодарю, но это лишнее, – он покачал головой, отбросив уже напускную вежливость, толку от которой было чуть. Портье изменение тона уловил и к Валеркиной радости спешно откланялся: – Тогда хорошего дня. На тот момент, когда надоедливый портье отошел, наконец, в сторону, Овечкина на прежнем месте уже не было. Не было его и у колонны, с которой тот почти сросся с момента прибытия. Валера лихорадочно обшаривал взглядом помещение: стойку регистрации, фойе, выход, лестницу, ведущую наверх, снова фойе – и пришел к неутешительному выводу: упустил. А если Петр Сергеевич вообще не планировал заселяться в этот отель и все-таки заметил его тогда, на вокзале, пока Валерка стоял и открыто смотрел как дурак последний? А что, сделал вид, что не почуял слежки, доехал сюда и, воспользовавшись тем, что Мещеряков отвлекся, вышел. Могло такое быть? Да легко! Свободные повозки у отеля, несмотря на раннее время, стояли, когда они приехали, Овечкин взял любую – и ищи его теперь… На плечо, перекрывая рой суетных мыслей, задумчиво опустилась рука. Но порыв вскочить и вытащить маузер угас, сдохнув еще в зародыше, потому что рука-то узнаваемой оказалась. Валерка и не думал, что человека опознать вот так можно, моментом, спиной, еще не увидев, а вот поди ж ты – ему и видеть не требовалось: знал, что не ошибся, просто уверен был. Но он все равно обернулся. – Валерий Михайлович, вам следовало бы помнить, что у разведчиков действует такое же правило, как при стрельбе из-за угла: не высовываться, – мягко заметил Петр Сергеевич без любезных расшаркиваний и приличествующего политеса, глядя все на ту же приглянувшуюся колонну, не на него. – И газета вам в этом не поможет, тем более что за десять минут вы не перелистнули и страницы, по-дилетантски упустили объект и оказались не готовы к тому, что вам зайдут за спину. Роковая ошибка, будь место безлюднее и будь у меня в руках стилет. На ваше счастье, он в другом костюме.Овечкин будто специально повторял свой инструкторский тон четырехлетней давности, вновь указывая Валерке на список допущенных огрехов и ошибок. Потом перевел, наконец, взгляд с лепнины на него, и иллюзия развеялась: выражение глаз было ерническое, даже насмешливое, но не та разочарованная пустота, пробиравшая до костей, от которой малодушно закрыться хотелось.– Топорно работаете, раньше учителя у вас были толковее. Доброго вам дня, господин чекист, продолжайте наблюдение. Валера только и успел, что ошарашенно проводить глазами штабс-капитана, уверенной походкой свернувшего в сторону лестницы. Да, не так он представлял себе эту встречу, а уж нарисовать ее в воображении за сутки, минувшие с момента, как Петр Сергеевич официально перешел из разряда покойников в объект для слежки, Мещеряков успел не раз. Идеальным, конечно, был вариант, что его не заметят в принципе, увы, теперь очаровательно недостижимый. И все равно жгла до сих пор, будто щеку, Ялта. Их Ялта. Тем более сейчас, когда Валерку разве что носом не ткнули в эту часть собственной биографии. Умел же, гад, и где только белогвардейцев такому учат? Ему бы тоже не помешало, чтобы пара слов – и у оппонента нет ответа, кроме жгучей злости, которой грош цена. ?Ничьи насмешки ты не воспринимал так болезненно…? – эхом билась в голове Ксанкина фраза, которая сейчас была совершенно излишней. Валера, конечно, не думал извиняться перед Овечкиным за бильярдную, потому что за такое не извиняются. Кроме того, это была война: или ты, или тебя. А его правильность, которую, как оказалось, ничему не вытравить, и желание следовать принципу расплачиваться за подлость сверх того… то был только его личный эшафот, о котором чем меньше знали другие, тем лучше. Меж тем хотелось уже как-то перелистнуть эту страницу, и начать если не с чистого листа, то хотя бы без взаимных упреков, в которых вариться можно бесконечно, только кому бы стало от этого лучше? Петр Сергеевич же игрок, всегда им был, должен понимать, что ту партию сделал Мещеряков, промажь он тогда – расклад бы поменялся. Значит, решено.И Валерка, наплевав на конспирацию – хотя какая, к лешему, конспирация, Овечкин опять его разоблачил почти играючи – узнал номер постояльца (удостоверение нынче открывало почти любые двери) и будто не по своей воле наверх потащился, вяло ступени пересчитывая. Неужто Петр Сергеевич специально выбрал этаж повыше, чтобы было время передумать? Что это: мелкий демарш, запоздалая мстительность? Он мог бы посмеяться над самим собой, и внутренний голос оказался с этим солидарен: ?не то и не другое, штабс-капитану вообще до твоих пробежек по лестницам дела нет, а номер наверняка был заказан заранее. Лучше бы о другом подумал, что скажешь, импровизатор, а не надеялся на вдохновение?. Но думать было уже поздно. На аккуратный стук дверь номера открылась почти сразу. Овечкин, уже без галстука, меланхолично перевел взгляд с откинутой крышки брегета на Валерино лицо и нехорошо ухмыльнулся:– Ровно четверть часа. Вы как специально подгадывали. Валерка сначала подумал, к чему это он. Пятиминутное опоздание вроде по женской части и на свидание, хотя нет, те и на дольше опаздывали. Потом отщелкнулся перевод. Четверть. Пятнадцать. А правильно, на самом деле, Мещеряков же за этим сюда пришел. – Вы позволите? – переступил он с ноги на ноги, неосознанно оттягивая разговор. – Разве я могу отказать вам, Валерий Михайлович? – тонко улыбнулся Петр Сергеевич, сделав приглашающий взмах рукой, внутрь. Жизнь в эмиграции определенно пошла ему на пользу: вечная сутулость штабс-капитана, по которой того раньше легко было распознать, больше таким определяющим маркером не служила. Прямо-таки разительная перемена. Валера осмотрелся с любопытством. Номер как номер, хотя обставлен с изыском. Кровать, гостевой диван в углу, светильник на столе, таращившийся на него своими роскошным абажуром. Пиджак на спинке стула у окна, само окно и балкончик с видом непонятно куда: отсюда было не разобрать, а попытку пройти дальше Овечкин пресек на корню. Ненавязчиво так опирался ладонями по обе стороны о косяк входной арки, ведущей из коридора в зал, голову наклонил с хищным прищуром, всем видом своим показывая ?слушаю, внимательно слушаю?. Держать посетителя в коротком коридоре, практически на пороге – дурной тон, ну так это если посетитель желанный, а не навязанный. У Валерки иллюзий касательно того, к какой категории отнес его штабс-капитан, не было, тем более что выжидающий взгляд Овечкина подталкивал или начать уже, или проваливать. – Я хотел… Запнулся. Не ситуация, а сущая нелепица. Ну почему именно сейчас проснулось косноязычие? Да и что он мог сказать? ?Мне жаль?? Разумеется. Правда, но за давностью лет бессмысленная.?Я не хотел?? И вовсе неправда. ?Не хотел – так, пытался минимизировать риски, не получилось?? Оправдания, оправдания, оправдания, и ты навсегда останешься мальчишкой в его глазах, который и разговор-то повести толком не может. Не то, все было не то. – В общем, насчет Ялты… – мужественно предпринял Валера вторую попытку, и Овечкин, будто ждал именно этих слов, посмотрел с мрачным удовлетворением, подхватил с готовностью: – А, вы нынче про Ялту говорить изволите. Ну, давайте, Валерий Михайлович, поговорим про догонялки со схемой, отчего же нет.Довольное выражение на лице штабс-капитана превратилось чуть ли не в мечтательное. Валера окончательно перестал что-либо понимать. – Ах, эти славные времена, я их тоже частенько вспоминаю. Казалось бы, и недели у нас с вами не было в этом портовом городе, зато какие яркие моменты, какая интрига. Особенно, помнится, как-то в бильярдной я все думал, хватит ли у вас силенок подорвать того, с кем вы, можно так выразиться, были некоторым образом близки... душевно. Хватило, и я не успел поблагодарить вас за доставленное удовольствие. Валерка дернулся, голова как от пощечины мотнулась. Потом застыл в изумлении, пораженный услышанным, аж внутри оборвалось все. Такого поворота он не ожидал.– Вы… Вы что, знали? – голос предательски дрогнул, а пальцы вслепую потянулись к переносице, хотя очки и не сползали сейчас. Просто повод занять руки и переключить мысли, отсрочка длиной в короткий выдох. Валера совсем, вот совсем, как оказалось, не знал этого человека, и чем только в Ялте занимался, если пропустил такое? Даже он не был таким отчаянным. Хотя и из окошка в кудасовской ставке перелетал на лестнице, и по крышам прыгал, и по горящему мосту в товарнике проскочил.– Ненаблюдательны вы, Валерий Михайлович, большое упущение для советской разведки. На меня смотрите, что ж вы теперь-то глаза отводите? – жестко приказал Петр Сергеевич, и, когда Мещеряков послушно перевел на него взгляд, сухо продолжил. – Видите обезображенное лицо? При прямом попадании бомбы это было бы неизбежно, я же стоял прямо над вашим доморощенным творчеством, однако не являюсь ни обладателем одного уха, ни повязки вместо глаза и вообще как-то возмутительно жив, – штабс-капитан задумчиво побарабанил пальцами по косяку, будто прикидывал что-то. – Грудину, впрочем, тоже бы разнесло, если бы не убило сразу, но снимать жилет и рубашку, чтобы продемонстрировать, что и там все по-прежнему – увольте, наше знакомство устарело для подобных жестов. Валера почувствовал, что к щекам неизбежно приливает жар, когда не намеком, а явной отсылкой к их общему прошлому – без уверток, так до дрожи не по-овечкиновски – всплыло то, что, в общем-то, и не забывалось никогда. Петр Сергеевич, очевидно, вдоволь насладившись картиной, снисходительно пояснил: – Шарик вас подвел, Валерий Михайлович, или юношеская самонадеянность, тут уж судить не берусь, но чистой слоновой кости там явно не было, цветом не вышла. Ну и прочее, о чем говорить не имею ни права, ни желания. Сойдемся на том, что не добили, но молодости простительно: торопились, очень уж схему присвоить хотелось да побыстрее.– Зачем тогда? Валерка и вправду не понимал. Он знал штабс-капитана как хладнокровного игрока в бильярд, уверенного в себе, умеренно увлекавшегося. О карточных походах Овечкина в Ялте знал только понаслышке, от ребят, и до сих пор плохо представлял, как совместить это со всем остальным. Теперь еще выяснилось, что и про бомбу тот знал заранее…– У людей есть разные пристрастия. Подчас интересные, порой странные. Кому-то нравится взрывать идейных врагов в лицо, – издевательский кивок в сторону ?мальчика-гимназиста?. – Кому-то – шашкой махать с плеча да порезвее. Мне вот нравится воскресать. Кстати, смущаетесь вы совершенно очаровательно. Как раньше, – добил Петр Сергеевич. – Приятно было поболтать, однако прошу меня извинить. Дела, дела. И уже за закрытой дверью номера ошалевший от запоздалых открытий Валера понял, что при всей прямолинейности этого разговора его ловко и умело оставили без ответа на последний вопрос. А еще вдруг сложилась строчка. Та, незабытая, угловатая и настойчивая. Склеилась краями, отпустила, да Валерка и сам отпустил, хотя, пока она клокотала под ребрами, мучала, полон был решимости придумать конец. А тот пришел сам, не спросив, оказался неожиданно правильным – и горьким.… И он спросит невольно, позволив вопрос-глоток напоследок – вердиктом, что вырос давно в цене: – Ну и как называется этот немой цветок? – Это – искренность, мальчик. На полом, увы, стебле***. Да, Валерий Михайлович, однако эту партию вы и в самом деле проиграли._________________________________________________________________________________________* Вообще, согласно Википедии, Юзовка, а ныне – Донецк, была переименована в Сталино только в 1929 году, а до того под именем ?Сталин? проходила с весны 1924 (выпуск 1239 ?Последних известий? от 8 мая как раз это осветил) до 1929, но вот смотрю я газету, и там все же указано Сталино. ** Надеюсь, не надо напоминать, что Иван Федорович Смирнов – прототип ?Железного Феликса? Дзержинского, соответственно, и биография тоже его. ?Корону? снимали в начале семидесятых, и делать прямую отсылку к Дзержинскому, как это сделали во второй части фильма – к Буденному, не стали: это не тот безусловный культ личности и человек-легенда, который бы не вызвал вопросов. Здесь же только партия, только хардкор. *** Стихотворение отчасти аж 2009 года, когда этого текста и в помине не было. Не лучшее, во всяком случае, для меня точно, и откровенно кривое, но Валерка у нас и не поэт, а любитель, и мучить его мне надоело. В профиле есть полная версия, в примечании тоже, если интересно, называется "Искренность".Трек к главе – Red ?Nothing And Everything?.