Глава 17 (1/1)

1924 год, март, три дня спустя Темнота не уходила, упрямая, настойчивая. Все тянула к нему свои руки, перетекавшие в широкие рукава черного плаща, и мягко звала за собой, убеждая, что так будет лучше. Наверное, туда, где хорошо и не больно, вот только Валерка отчего-то знал, что не может уйти вслед за ней: не время. И отдалялся, упорно шагая спиной вперед в противоположном направлении. Повернуться боялся, будто стоит ослабить концентрацию – и темнота укутает этим безразмерным плащом, спеленает, как младенца, никогда уже не отпустит. Но везение не могло быть вечным, и он оступился, запнувшись то ли о камень, то ли о порожек, да так и упал – спиной в неизвестность. Ощущения пришли разом – тугая боль за грудиной, будто что-то стянуло ребра слишком сильно, и резкая – на вдохе. Еще надоедливо чесался нос, но с этим можно было обождать: Валера только-только начинал чувствовать свои руки. Глаза отчего-то упрямо не желали открываться, и мир воспринимался исключительно через звуки. Грохот оконных петель – кому-то вздумалось подышать воздухом, шарканье нескольких пар ног, чье-то приглушенное ?вот когда очнется, тогда насмотришься, чем ты сейчас здесь поможешь, скажи на милость??, нестройное бурчание в ответ, скрип придвинутого стула, тяжелый вздох… и маленькая теплая ладошка, сжавшая запястье.– Валер, у тебя пульс частит. Давай, открывай глаза. Ребят я пока что выставила из палаты, так что медвежьих объятий ты избежишь, да и нельзя тебе рану тревожить. Но организму надо бодрствовать хоть иногда, иначе долго восстанавливаться будешь.Разлепить ресницы оказалось тем еще достижением. Он прищурился, фокусируя внимание, насколько позволяло зрение. В помещении слепило солнце, и от яркого света моментально заслезились глаза, заставляя моргать часто-часто. Ксанка, а это была именно она, метнулась к окну – прикрыть занавески:– Извини, я не подумала. Лучше?– Лучше... – как-то отстраненно согласился Валерка, припоминая, что вообще случилось. Вспомнил. Изрядно удивился. – Я что, жив? Не самый умный вопрос, но обстоятельства ранения и отчетливое ощущение, что если не по ту сторону, то на зыбкой границе точно побывал, к тому располагали. – Не дождешься, – фыркнула Ксанка, но вяло, без прежнего задора, и он даже без очков заметил, насколько та вымоталась. Бледная, с темными кругами под глазами, осунувшаяся какая-то. Но женщинам, наверное, нельзя говорить подобного. – Ты сама-то когда спала в последний раз? – все же сипло уточнил Валерка, пытаясь замаскировать тревогу под заботой. – Хочешь тоже слечь в... Кстати, а где мы?– Бузулук, местный госпиталь, – отвечать на конкретные вопросы у нее получалось куда лучше, сказывались частые летучки в управлении. – Тащить тебя на лошади, перекинув через седло, мы не рискнули и правильно сделали: с таким ранением это бы тебя убило. А так Яша догнал тот продовольственный локомотив, который басмачам не удалось подорвать.На лице Ксанки впервые за весь разговор вспышкой промелькнула робкая, беззащитная улыбка, и Валера невольно залюбовался ей. Некоторым людям так идет счастье… будто светятся изнутри маленькими солнышками. И он отлично знал причину этого счастья, обыкновенно игравшую на гитаре цыганские романсы.– Это отдельная история, он по крышам на полном ходу так виртуозно прыгает, жаль, ты не видел, – последовало интересное продолжение после крохотной заминки. – В общем, Яшка объяснил машинисту ситуацию, показал документы, и нас подобрали. Лошадей, правда, пришлось отпустить, там же вагоны продовольствием набиты, места почти не было. Тебя вообще еле довезли: в поезде, сам понимаешь, ни камфоры, ни санитаров, только небольшая группа сопровождения, но что с них толку? Перевязки делали из чего придется... – Погоди, не части, – попросил Валерка, пытаясь собрать в кучу разбегавшиеся от безостановочно поступавшей информации мысли. Попробовал было принять сидячее положение, но увидел резкий отрицательный жест рукой, мол, лежи, и остался на месте. – Как мы сюда добрались, я понял. С раной что?– Пуля навылет не прошла, застряла в мягких тканях, сантиметром правее – раздробила бы кость. Вынимали ее уже здесь, в поезде для этого условий не было. Ты вообще очень везучий, Валера, – Ксанка устало улыбнулась ему. – Сердце не задето, кость не задета, кровопотеря приличная, но не критическая, в сознание только долго не приходил.У Валерки стали закрадываться нехорошие подозрения относительно этого ?долго?. – И сколько я так провалялся?Ксанка сверилась с настенными часами.– Третьи сутки недавно пошли.Новость была... странной. Он никак не мог понять, много это или мало. Одна часть Валеры ехидно напоминала, что двое суток – ничто в сравнении с вечным покоем, другая расстраивалась, что они всей гурьбой помчались в Бузулук, потому что он так по-идиотски подставился. Да и командованию не доложили...– Ксан, а телеграмма? – спохватился сознательный чекист Мещеряков.– Давно отправлена. И о дошедшем по назначению грузе, и о тебе. И восстанавливаться ты будешь здесь, – с нажимом заметила Ксанка. – Еще не хватало, чтобы по дороге в Москву рана повторно открылась.Валерка открыл было рот для возражений, но она с упрямым выражение лица отчеканила:– Неделя. Раньше тебя никто на поезд не посадит. И не спорь, это бесполезно: личное распоряжение товарища Смирнова. – Что, – не поверил он, – всю неделю в палате прохлаждаться? – Это уж как пойдет, – недовольное бурчание на Ксанку не подействовало. – Здесь есть чудный садик размером с пятак. Разрешат прогулки – освоишь. Перспективы были так себе, но спорить смысла действительно не имело: если в ОГПУ решили, что комиссар Мещеряков будет отлеживаться в Бузулуке, значит, он будет там лежать. Но кто сказал, что будет это делать безвкусно? Нет, Валерка был намерен получить от своего вынужденного бездействия если не все, то хотя бы причитающийся привычный минимум, значит… – А разжиться газетами-то тут можно? Даже если вчерашними. – Я подозревала, что ты питаешься исключительно информацией, – ответно улыбнулась Ксанка на его примирительную улыбку и, протянув руку к столику, помахала сложенными там газетами. Цинизм, с которым только что говорила о садике, растворился, как не бывало. – Вчерашняя ?Правда? и ?Красная звезда?, чего изволите? Валерка разочарованно вздохнул: как-то быстро привык к тому, что милюковское издание тоже входит в ежедневный рацион. Поинтересовался этак небрежно: – А ?Последних новостей?, случаем, нет? Ксанка задумчиво накрутила прядь волос на палец по старой, не изжившей себя привычке, обозначавшей задумчивость, но с обновленной стрижкой этот фокус окончательно перестал удаваться. – С собой нет. Но это поправимо, когда знаешь, где взять, – она легко поднялась и с коротким ?Я сейчас? выскользнула из палаты. Отсутствовала Ксанка минут пять. За это время Валера, украдкой косясь на прикрытую дверь, все же попробовал сместиться немного повыше на больничной койке. Но задумку пришлось оставить почти сразу – боль в груди в полусидячем положении нарастала, возможно, совет лежать и отдыхать был дельным. Левая рука тоже ощущалась как не своя, да и тянущее ощущение в простеленную конечность потихоньку возвращалось. Он лениво задумался, что, если верить рассказам бывалых, теперь пулевое в плече будет ныть на плохую погоду, и чем дальше, тем сильнее. Мрачно ухмыльнулся: с подобной работой не факт, что к старости о таких мелочах вообще придется беспокоиться. – Вчерашний выпуск, – вернувшаяся Ксанка гордо выставила перед собой добытый трофей на манер транспаранта. – Взяла у главврача под торжественное обещание, что не будешь своевольничать и саботировать выписку, а то ты у нас пациент буйный и можешь плохо отразиться на статистике вверенного ему госпиталя. Валерка ошарашенно моргнул, а Ксанка, которую он совсем не знал, оценив реакцию, заговорщически продолжила:– Я же, в свою очередь, не раскрою, с каким упоением товарищ Поплавский читает эмигрантскую прессу, там даже вырезки из январских выпусков есть. Взаимовыгодное сотрудничество с сознательными гражданами. На том и сошлись.Нет, такую мелкую шантажистку Мещеряков точно не знал. Но она ему определенно нравилась. Валерка протянул было ладонь – за очками и газетой, но Ксанка против ожиданий уселась на стул рядом с добытым выпуском в руках. – Мне тут напомнили, что глаза тебе напрягать пока нельзя. Сегодня, во всяком случае, так что извини, но нет. Меня ты и так видишь, а газета… Хочешь, я почитаю. Скажи только, что. Вряд ли тебя интересуют объявления. Это был хороший вопрос, жаль, такого же хорошего ответа на него не существовало. Ксанка нетерпеливо пошуршала страницами, и он сдался, буркнув досадливо:– Да не знаю я, что именно искать. Посмотри второй и третий разворот на заметки о кино, театре или же просто нечто в язвительном ключе. Обыкновенно вверху страницы. Впрочем, досадовал Валерка скорее на себя: заставил искать ему газету, а ведь даже не факт, что в этом выпуске будут заметки Каверзника. Он давно уже подозревал, что пишет тот не только в ?Новости?.Ксанка никак не прокомментировала эту странную просьбу и послушно углубилась в чтение, перелистывая страницы. А минут через пять выдала:– Кажется, нашла. Ты прав, это о кино. Слушай, ?Белая роза?* называется. Гриффит мог назвать свою картину ?Путь на Юго-Восток? и был бы прав. ?Белая роза? отличается от ?Пути на Восток? только качеством и географическим местоположением: этакий заезженный повтор, обыгрываемый заново. Действие происходит в Каролине. У Мэри Каррингтон, дочери знатных родителей, есть жених, будущий пастор Жозеф Богард. Он отправляется посмотреть свет в Каролину, заходит в гостиницу и тут же встречает там кассиршу Бесси Уильямс – трогательно невинную, но истинную кокетку. Она, как водится, без памяти влюбляется. Богард порывист и увлечен, но вскорости покидает ее, думая, что на самом деле Бесси легкомысленна, потому возвращается к своей невесте. Вопрос его собственной легкомысленности, особенно волнительный при духовном сане Богарда, оставим пока в стороне. Скоро он становится пастором. У покинутой Бесси рождается ребенок, и хозяйка прогоняет ее. Она не может найти работу и обретает приют в семье старой негритянки, служащей у Мэри. Бесси при смерти. Зовут священника, и волей счастливого случая приходит Богард. Он покаянно раскаивается, Мэри милосердно прощает – и Богард тут же, отказавшись от сана и невесты, женится на Бесси, которая от радости скоропостижно выздоравливает. Мэри играла Кэрол Демпстер, роль у нее довольно краткая, нетрудная и невыигрышная. Роль героя исполняет Айвор Новелло, молодой артист, выбранный, очевидно, главным образом за красоту: играет корректно, ровно… и тускло – глотком пресной воды, достаточным, чтобы не умереть, но никогда не избираемым, чтобы вкусить и насладиться оттенком. Лучше всех Мэй Марш в роли Бесси, мы уже видели ее в ?Рождении нации?, где та играла сестру героя. Играет она очень хорошо, тонко-уныло, много мелочей превосходно переданы. Но ее не сравнить с Лиллиан Гиш в аналогичной роли, как чадящей лампе никогда не сравниться с солнцем. Поставлен фильм, конечно, хорошо. Для любого фильма это было бы даже очень хорошо, но для Гриффита это – плохо. От него мы вправе требовать большего: медленный монотонный темп и до приторности красивые пейзажи невыразимо огорчают. Простота выродилась в лицемерное однообразие, за которым позже так и не оказалось ничего достойного. Гриффит в последних своих работах делает ставку на большую публику, халтурит – и вот он наказан блеклым повтором в самом своем творчестве. Режиссер хотел подать идиллию вечной любви под соусом условной новизны, а получилась сладенькая сентиментальная история, коих тысячи и которая ничему не учит. И это символично. Валерка ничего не мог с собой поделать: он улыбался. И несправедливо покинутая Мэри, и страдалица Бесси, выторговавшая у судьбы справедливый поворот, и даже ловелас Богард, выбравший окончательно лишь тогда, когда к тому принудили обстоятельства, а потому заслуживающий лишь порицания – все эти призрачные герои никогда не видимой им киноленты на глазах обретали плоть, подчиняясь силе печатного слова. Абсолютно чужие персонажи, попавшие в шторм выдуманной истории, вызывали в Валере основательно позабытый коктейль чувств: грусть, осуждение, сопереживание, тоску, гнев, умиление. Именно за этой живостью, приправленной нахальством и ерническим суждением, Мещеряков обыкновенно и штудировал ?Последние новости?. Его способ примириться с реальностью, остальное же обтекало Валерку как чужое, ненужное, не оставляя эмоционального следа. – Меня несколько удивляет твой восторг от циничного разноса какой-то киноленты… – деликатно заметила Ксанка, возвращая его из мира немого кино в чистенький госпиталь Бузулука, с светло-зелеными стенами и казенными койками. – Ты вот даже улыбаешься. Знаешь, как на самом деле редко ты это делаешь? – Циничный… – задумчиво протянул Валера, перебирая в уме слова в поисках нужного. Нужное находиться отказывалось. – Да нет, скорее харизматичный, меткий. Живой, в отличие от похожих обзоров в ?Правде?. Не типичный журналистский тон, это верно, но такие люди имеют свое странное очарование, обезоруживая собеседников искренностью суждений.Он рассеянно потеребил повязку здоровой рукой, прикидывая, чем еще объяснить свою тягу к этим заметкам, чтобы прозвучало основательнее. Вот только думал в этот момент совсем не о Каверзнике, неизвестном и далеком в своем Париже или где там располагалась редакция ?Новостей?, а почему-то о том, с кем название ?белая роза? перекликалось куда лучше. Занимательная такая роза, знакомая, с шипами и обманчиво тонкими лепестками, дрожащими на ветру. – Валер, – тем временем неуверенно позвала Ксанка, отвернувшись к окну, вроде как и не к нему обращаясь. Отложила газету, вдумчиво поправила занавески и коротко посмотрела в ответ на вопросительный взгляд то ли виновато, то ли несколько смущенно. – Ты же знаешь, что мы с Яшей встречаемся, да? Переход был странным и Валерке отчего-то не понравился. Не то чтобы у него была возможность это событие пропустить, конечно. Хотя, если так подумать, оказалось, что Мещеряков не мог с уверенностью припомнить, когда именно симпатия между друзьями переросла во что-то большее. – Думаешь, это там, у Бурнаша, когда он песни про девчонку за высоким забором распевал, началось? – эхом к его мыслям вторила Ксанка. – Или в Ялте, когда уходили от погони, когда карусельщик засыпался? Нет. То есть это все очень яркие моменты, конечно, но не определяющие. Как бы тебе объяснить... Вот я однажды поняла, что Яша есть всегда. И, думаю, поняла-то давно, просто верить отказывалась. А вскоре заметила: ты живешь как жил – но то и дело оглядываешься на себя, на то, что делаешь. Думаешь при этом, а что бы он сказал, как бы отнесся, что бы посоветовал. Воспринимаешь мир через еще одну призму и не ждешь, что там непременно будет молчаливое одобрение и безусловное принятие. Мне вообще кажется, все просто. Или человек постоянно с тобой, даже когда он на самом деле далеко, или нет, тогда и говорить не о чем. Валерка ошеломленно рассматривал ее, непривычный к подобным откровениям, цели которых пока не понимал. Интересно, это девушки столь хитро устроены или в принципе у всех так, когда они влюбляются? Яшку, что ли, спросить для сравнения, простыми словами иногда доходчивее бывает.– Ну, я рад за вас. Яша тоже вон весь светится, когда о тебе говорит, – заметил Валера, потому что это была чистая правда, да и ей приятно будет. – Спасибо. Знаешь, у тебя эти два дня горячка была, я дежурила постоянно, – сообщила вдруг Ксанка без всякой связи с предыдущей темой. Мещеряков незаметно напрягся. – И переносил ты ее не молча, а разговаривая, притом довольно много. Всегда догадывалась, что гимназическое прошлое не прошло даром. Спорил с кем-то, убедительно так, аж заслушаться можно. Битый час вел диалог о каком-то трактате, кажется, китайском, никак не называя собеседника. Трактат, кстати, любопытный. Потом извинялся. Потом просил отойти от стола. О, еще стихи цитировал. На стихах Валерка, до того застывший натянутой струной, пропустил судорожный вдох, потому что догадывался, холодея, что это могли быть за стихи. И нигде-то от Овечкина было не скрыться, даже в собственном подсознании, полагавшем, видимо, что он и так молчал слишком долго, и решившем проблему выбора, молчать ли дальше, без Валериного участия.– Ну, это же бред, – он все же попробовал списать все на свое состояние. – Спутанное сознание, мало ли что привидится. Я не Менделеев, мне таблицы элементов в горячке не являются, а вот такая вот ерунда перемешанная – запросто. – Я тоже так подумала, – натянуто протянула Ксанка, не отрывая взгляда от его лица, – пока не разобрала, как ты у Кошкина требуешь другой, менее мощный бильярдный шар. Жутковато было это слышать, честно говоря. А вот такой удар получился уже куда болезненнее, главным образом тем, что лишний раз напомнил: затея не удалась. Ведь окажись тогда у аптекаря материалы и начинка – все могло сложиться иначе.– Что жутко? Что я не хотел становиться убийцей? – бесстрастно поинтересовался Валерка, потому что пауза затянулась, а какой реакции ждала от него Ксанка, он понять не мог. Ответ оказался неожиданным:– Нет. Что ты настолько… правильный, Валер, что тебя это мучает уже несколько лет. – Ксан, – Мещеряков помедлил, не зная, как объяснить, не объясняя. Потому что его кошмары должны оставаться только его ярмом на шее. Это Валерка был подлецом и предателем, а не Ксанка, не Данька, не Яшка, вся эта грязь не должна коснуться их. – Мне надо было убраться оттуда живым, чтобы вскрыть сейф и достать схему, без жертв бы не получилось. Если бы иначе – промахнулся, не рвануло – так это один путь: в кудасовские застенки, и потом – к стенке, зачем им красные лазутчики? Схема бы ушла в Джанкой – и все зря, все напрасно, неужели ты не понимаешь? – Понимаю, – успокаивающе согласилась она. – И что без жертв никак, тоже. Только – кто говорит о всеобщем благе? Ты беспокоился о вполне конкретном человеке. И к аптекарю в самом деле ходил, правда ведь? Потому что я тебя тем утром в гостинице не застала. Валерка с силой прикусил губу, потому что такого разоблачения, особенно нелепого спустя несколько лет, не ожидал. Да уж, в гостинице его тогда и вправду не было – юный красноармеец Мещеряков, помнится, занятно убивал время под деревом у обрыва, невидяще гипнотизируя море.– Валер, пожалуйста, скажи правду, – тактично и очень тихо попросила Ксанка. – Или, если хочешь, я не буду дальше расспрашивать. Не закрывайся только, ладно? А то ты иногда как в оборонительную стойку встанешь, так подступиться страшно. Он кивнул, соглашаясь с этой просьбой, которую собирался уважать и которая настоятельно сводилась к простому ?по возможности не ври и не отгораживайся?, не исключая вариант отмолчаться. Промолчать было уже привычно и весьма притягательно. Но Валерка, странное дело, сдерживался, чтобы не промолчать. Говорят, в темноте легко быть искренним. Ошибаются, наверное: полгода назад в предрассветных сумерках, выбитый из нетипичного кошмара, с Данькой такую роскошь он позволить себе так и не смог. Сейчас же прятаться не хотелось. И, отказавшись от идеи и дальше изображать вежливое непонимание, Валера ожесточенно произнес, убеждая то ли Ксанку, то ли себя:– Овечкин мертв. – Но не у тебя в голове, – ничуть не удивилась она. Прищурилась. – Кроме того, ты видел тело?– Да там стол в щепки, и столп огня – по живым людям... – сипло прокаркал Валерка и поморщился: показалось будто наяву все, раз даже свежий мартовский ветер, легонько и не всерьез теребивший ставни, принес фантомный запах копоти. – И все же, – упрямо не отставала Ксанка. – Видел или нет?– Я не проверял, не до того было, – нехотя признал Мещеряков то, за что корил себя потом не раз. Если уж у него хватило смелости совершить подлость, должно было хватить и на оценку ее результатов: убедиться, что все кончено. Но нет, сбежал, как распоследний трус, чтобы не видеть, и кому от этого оказалось легче? Уж точно не ему. – Значит, наверняка тебе ничего не известно, – мудро рассудила она. – Мало ли, как там вышло.– Это когда шар-то прямо перед лицом был? – с сомнением пробормотал Валера. – А у тебя прямо за спиной был меткий стрелок, которому в последний момент не повезло, – Ксанка смотрела в ответ прямо и открыто. – И его стараниями ты сейчас красуешься всего-то здесь, изможденный, но живой. А мог бы... сам знаешь. – Даже если и так, – сдался Мещеряков, – и кривая дорожка нас когда-то столкнет, штабс-капитан же меня пристрелит, как только разглядит. Я бы так и сделал, – пошутил он невесело, на деле совершенно не чувствуя веселья. Непривычная это была мысль, что Овечкин мог оказаться жив. Неуверенная, волнительная и до того запретная. Валерка вдруг вспомнил, сколько на самом деле еще не спросил у Петра Сергеевича, когда был в Ялте, и сколько спросить хотелось, но у них были только те несколько дней. Не самое подходящее время, чтобы вспомнить об этом. Ксанка его легкий шутливый тон не поддержала и, задумавшись, уточнила словно невзначай:– Валер, а на набережной что было? Он вздрогнул, как морозом продрало по коже. Сердце, до того по нелепой случайности избежавшее пули, получило глухой удар посерьезнее: хватило и шести слов. А еще отчетливо захотелось взвыть – банально, от несправедливости. Ладно, разговоры и стихи, ладно даже Кошкин, пускай, но это-то – это-то за что выплыло?Валера обреченно молчал, даже не надеясь, что проницательная Ксанка милостиво спишет внезапную бледность на ранение. Горло отчего-то пересохло. Вопрос не проигнорировать, хотя оставить тот без ответа было бы и чудесной идеей. Потом подумалось: а хорошо, что Ксанка, Данька бы не понял. – Глупость, – хмуро выдал Валерка самый дипломатичный ответ, который непосвященным бы все равно ничего не пояснил. Ведь не знал наверняка, сколько ей известно из путаного бреда, потому новых штрихов добавлять не спешил.– Глупость, Валера, не грызет несколько лет подряд, да и говорить о мертвом как о живом она тоже не подталкивает, – покачала головой Ксанка, и стало очевидно, что его ответ попросту не засчитали. И что знает она, к сожалению, и эту часть истории тоже. Даже если не доподлинно, додумает, и скорее всего правильно: голова у нее светлая, а интуиция хорошая, даром что женская. – И подумай еще вот о чем. Ничьи слова ты не запоминал так хорошо, ничья гибель тебя так не выламывала, и, думаю, ничьи насмешки ты не воспринимал так болезненно. Многовато веса у глупости выходит. Злость на Ксанку за растревоженную память, до того жужжавшая надоедливым комаром, нарастала. Если бы Валерка дал себе труд задуматься, почему так раздражается от правдивых, в общем-то, вещей, его бы ждал удар посерьезнее уже испытанных. Но он только клокочуще сердился на Ксанку, без зазрения совести ворошившую его прошлое, и мечтал, чтобы она это делать перестала.Но та, видимо, озвучила еще не все: – Не хотела тебе говорить, да придется. Один ваш диалог ты настолько часто повторял, что, уж извини, не запомнить было тяжело. Про хождение через бурелом и про людей, ищущих себе что-то большее, чем зеркала. Знаешь, а ведь он умный человек и в этом прав.– Ксан, это личное, прекрати в нем копаться уже! – выпалил, не выдержав, Валера. Ощущение вины, нетерпение закончить разговор и глухая боль от каждого вскрытого факта той истории взвинтили его настолько, что стало не до светских условностей. Мещеряков закрыл глаза, чтобы проще было дышать на счет, давно ему не требовалось это упражнение. В детстве, лет до девяти, Валерка был впечатлительным ребенком – легко расстраивался, отчаянно радовался, тяжело прощал и сердечно переживал за родительские неприятности, о которых ему почти ничего не говорили, но он же не дурак, видел, что все совсем не радужно. Иногда противоречивые эмоции случались со слишком коротким интервалом, и без того раскачивая только формирующуюся детскую психику. Перепады настроения вовремя научила гасить мать, правда, техника была хороша до перехода нарастающей тревоги в панику, а не после. Что характерно, ни мать, ни отец никогда Валере и слова дурного не сказали про эту его не самую мужскую черту, напротив, без всякого осуждения показали, как с этим мягко управляться.И постепенно не давать эмоциям брать над собой контроль вошло в привычку, а время само выровняло пиковые моменты – несколько лет прошли в относительно спокойном ключе, в гимназический период тоже все было в порядке, а позже... Позже, уже как полноправный член неуловимой четверки, а не мальчик-сирота из Юзовки, он не прибегал к этой технике: важность выполнения задания затмевала собой все, переживать кроме как за их жизни было некогда. А вот после Ялты от былого спокойствия мало что осталось. Надо, надо было вспомнить об этом упражнении раньше, но что уж теперь. Валерка долго выдохнул и открыл глаза. Палата была все та же, и Ксанка, смотревшая на него исподлобья, склонив голову набок, тоже не переменилась. Он прислушался к себе, но опаляющее желание нагрубить, чтобы как угодно, но развязаться с разговором, больше не подстегивало, ушло в тень. Теперь оставалось самое важное – дипломатия, в которой со своими Мещеряков был не силен. Валера постарался произнести как можно мягче, но так, чтобы стало понятно – дальше этот вопрос они обсуждать не будут:– Ксан, послушай. Я, конечно, благодарен, что не выслушиваю сейчас нотаций от Яшки или не оправдываюсь перед Даней за неуместное сочувствие к вражеским элементам, но это не дает тебе права лезть в мои тайны. – А Овечкин уже тайна? – лукаво улыбнулась ничуть не обиженная Ксанка. Более того, она выглядела странно довольной, будто Валерка вел себя в точности с ее ожиданиями. – Иногда только вопросы делают ответы очевидными. Вот и спроси себя, почему имеющиеся различия ты никому не был готов так легко простить, как ему. – Я не…– Валер, не надо. Ты себе ответь, а не мне: я и так без разрешения забрела на личную территорию и сейчас тактически отступаю на исходные позиции, – она обезоруживающе подняла ладони: их привычная шутка. – Отдыхай, набирайся сил и к вечеру жди визита двух громогласных чудовищ.– Погоди, – остановил Валерка ее, уже направившуюся к выходу из палаты. – А об этом всем, – он не нашелся с определением и сбивчиво закончил, – ну, о разговорах в горячке, ребята тоже знают? Данька, Яшка?Вернувшаяся Ксанка машинально поправила подушку и понимающе улыбнулась:– Нет, твои личные тайны все еще при тебе. Я ведь практически сразу вызвалась дежурить, и когда ты в беспамятстве разговаривать начал, не пускала к тебе никого. Яша, конечно, жутко ревновал, напридумал с три короба с его-то темпераментом, пришлось рассказать ему о Красниковых, мол, ты был единственным, кто меня тогда поддерживал, – она невесело усмехнулась, – и я тебе вроде как должна.Это была такая огромная неправда, что он не выдержал.– Я же молчал, – с ожесточением процедил Валерка, и слова, казалось, давно приготовленные и дождавшиеся своего часа, пришли сами. Торопились, наслаивались друг на друга, да его сейчас просто колотило изнутри от бесбашенной ярости, оголенной злости на собственное безволие и на то, каким паршивым другом он в действительности был все это время. – И знал, знал ведь все – но говорить об этом не мог, рот свой трусливый открыть не мог, не сделал этого, когда надо было сделать, понимаешь? Все казалось, что если картонными словами, то лучше не начинать, а если нет – то осудишь: и за Кошкина, и за сопоставление, и правильно. Где ребенок этот, а где белогвардейский контрразведчик, который отнюдь не невинен, какие уж тут параллели. Но я молчал и тупо смотрел, как ты отчаянно изводишь себя тем, что изменить не в силах. И ты еще говоришь, что я тебя поддерживал?!– Дурачок, – Ксанка ласково потрепала его по челке. Валерка не в первый раз подумал, что если бы у него была родная сестра, она была бы как Ксанка. Впрочем, она и так была почти сестрой. – Ты понимал, что я чувствую. Этого было вполне достаточно. Что бы дали слова? А так я на тебя смотрела и видела, что ведь с этим можно жить и дальше. Тяжело, но можно. Хоть и не знала, с чем именно, но от тебя такая смесь вины и мрачной безысходности ощущалась, какая, наверное, была и у меня. Все, отдыхай, Валер. Я отправлю телеграмму в Москву, что ты очнулся. _________________________________________________________________________________________* ?Последние новости? под редакцией Милюкова, выпуск 1194 от 14 марта 1924 года, заметка ?Кино. Белая роза?. Публикация приведена по оригинальной канве, но она слишком суховата, так что я дополнила язвительными сравнениями там, где этого не хватало, то есть практически везде. Оригинал, если интересно: http://elib.shpl.ru/ru/nodes/9974-1132-1232#mode/inspect/page/294/zoom/9. Качество скан-копий оставляет желать лучшего, но архива в лучшем виде до наших дней не дошло. Трек – однозначно этот: Birdy ?Strange birds?.