Глава 16 (1/1)

1924 год, март Но вскоре Валере стало не до поисков счастья или признания печального факта его отсутствия. Время не щадило, не оставляло и минуты на пути, чтобы задуматься, оглянуться. Зима вообще пролетела как один миг, измотав напоследок пронизывающим холодом и стальным небом, а заступившая на смену весна, громкая и говорливая, намекала на то, что уж она-то точно не пройдет впустую. Впрочем, весна куда больше играла, чем жила: манила мнимым теплом, обманывала, насмешкой над чужой доверчивостью прятала солнце и как обиженная кокетка точечно била ливнями, перемежая те днями легкой туманности сообразно Валеркиному настроению. Впрочем, предаваться гротескной хандре ему тоже было некогда: война, хоть и была завершена, на деле все еще велась – скрытно, подпольно, в наиболее уязвимых точках, и текущее задание это только подтверждало. Обычное задание, уже не первое по счету после перевода в Москву. Товарищ Смирнов с загадочным выражением лица, правда, намекал, что сие событие не рядовое, а лишь первое звено в цепочке, которую надлежит размотать до последней нитки, а они ребята резвые, молодые, им и карты в руки. Вот только Валера замечал и другое за рамками здания на Лубянке. Общее настроение на улицах, по которым каждое утро ходил в управление, далекое от радужного или хотя бы уверенного. Что в лавке сапожника, что у разносчика газет, что на рынке сгустилась некая напряженность, отражаясь на людских лицах угрюмостью и недоверием. И пока в кабинетах старательно строили новое будущее, у простого народа не очень-то складывалось текущее настоящее. Папки, у которых на титуле помимо стандартного номера дела теперь приписывалась другая нумерация через дробь – для внутренней пересылки в соответствующее подразделение управления. Ничего примечательного, если подумать, если бы не то, что все чаще там фигурировал код Петербурга, но никаких срочных операций в городе на Неве так и не случилось. Стопка газет на столе секретариата, которую всегда венчали презираемые в управлении милюковские ?Новости?, придирчиво изучаемые начальником ОГПУ в последнюю очередь, а потому неизменно оказывавшиеся сверху, тоже вызывала вопросы. Валерка, косясь на ежедневную прессу, поначалу осторожничал, а ну как неправильно расценят его интерес к эмигрантским изданиям. Но товарищ Смирнов налагать вето на изучение спорных газет не стал. Напоминал только неустанно, что все, там сказанное, считывать стоит разве чтобы выведать общие настроения, а публикуемые факты делить на десять, сверять с ?Правдой? или спрашивать напрямую, если потребуются уточнения. Больше никто из их четверки рвения к публицистике не проявил: Яша все новости и без того узнавал одним из первых, ну чисто вольный цыган с неиссякаемым кругом знакомых в самых разных кругах, Дане и Ксанке же поступавшей информации и так хватало с избытком. А Валерке нравилось разбираться в хитросплетении слов, отделять намеки от фактов, правду – от вымысла, да и вообще видеть изнанку истории с другой стороны, пусть и в большинстве своем ошибочной. Еще ему весьма импонировал тон публикаций в ежедневных ?Последних новостях?, разительно отличавшийся от лаконично скупых или возвышенно мотивационных статей в советской ?Правде?. Нет, ?сухари? были и здесь, но встречались и персонажи куда колоритнее. Про себя Валера быстро изобразил их Обличителем, Витуном и Каверзником. Впрочем, за Обличителем легко могла скрываться и группа авторов: слог там варьировался, публикации появлялись не в каждом выпуске, да и общий их тон, несмотря на тасуемые факты и смелые заявления, скорее тяготел к бесстрастности, которую подделать куда проще, чем искрометный юмор или тонкую издевку. Господа Витун и Каверзник же совершенно точно были неизменны. Даже полоса за ними обычно была закреплена одна, третья или вовсе четвертая, перед объявлениями, куда реже – вторая и никогда – первая. Витуна, которого зачастую хотелось переименовать в рыцаря печального образа, читать было любопытно. Писал тот хорошо, легким слогом, хотя и довольно длинными предложениями, даже видно было, где судорожно сокращал текст, чтобы уместиться по количеству знаков в отведенные две колонки. Валера мог бы легко обозначить его романтиком за сквозившую в строчках любовь к жизни даже там, где речь шла о политике, вроде ?духовных и душевных основ эмиграции?, но придерживался изначального наименования. Через некоторое время он предположил, что автор, скорее всего, поэт из тех, что легко декламируют строчки перед своими, но вот подлинные их мысли так и останутся слишком личными, никогда не уйдя в печать. Впрочем, даже если и так, Витуна это не смущало ничуть: тот вовсю отыгрывался на чужой личной жизни и скандальных похождениях советских дипломатов то в кабаре, то к танцовщицам, и на протяжении нескольких месяцев ни разу еще не повторился с причиной эпатажа на грани скандала. Но вот тем, кто действительно занимал Валерку куда сильнее прочих журналистов, был Каверзник. Заметки этого персонажа заставляли его то раздраженно хмуриться, то возмущенно давиться воздухом, то усмехаться уголком губ, потому что открыто смеяться в приемной ОГПУ как-то не положено. Валера и без того как наткнулся впервые в январе на зарисовку о ?Трамвайной беседе?*, так и не смог сдержать предательской улыбки, тактически спрятавшись за спасительным разворотом. Вроде ну что с говорливого пьяницы возьмешь, но покаяние-то какое пафосное тот на суде выдал: ?не то что ногу отдавят, на голову сядут – и то буду молчать?! Это на первый взгляд. Вторым планом явно просматривались три месяца принудительных работ за язык без костей и ремарка о ложных слухах, дискредитировавших власть, что раньше, в обычной жизни, оказалось бы пустой базарной болтовней без веса. Валерка умел читать между строк, чем всегда особенно гордился. Сейчас же качество это играло против него, стирая улыбку с лица быстрее, чем он успевал отдать должное саркастичному подходу автора. Каверзник, впрочем, осторожничал: когда обвинял напрямую, но делал из читателя соучастника, сознательно вовлекая в конфликт, а когда ставил вопрос, не обозначая собственной оценки, хотя последнее случалось реже.Чужие публикации медленно, но верно увлекали. С интересом прочел он и историю треугольного ножа, переданного в музей революции. По сути, единственного клинка, сделанного по рисункам короля, недовольного имевшимися орудиями, и использовавшегося при казнях вплоть до девятого Термидора. Примечательно, что именно от него сам король и погиб. Да уж, и вправду жуткая реликвия**. Хорошо, что собственный Валеркин набор ножей пока подобными историями не оброс и вряд ли доведется, иначе Мещерякову пришлось бы его выбросить: лучше уж тому покоиться на дне реки, чем такая позорная слава. Порой Валере казалось, что и в заметках о кино*** просматривалась все та же узнаваемая рука Каверзника, чей острый ум прекрасно сочетался с живой издевкой. В январском номере: ?… французы судят фильмы по театральности, русские по литературности, немцы по пышности, американцы по интересу… надо посочувствовать и позавидовать американцам: им легче, за ними нет ни искусства, ни традиций?. В февральском, об ?Императорских фиалках? и исполнительнице главной роли: ?играет не Бог весть как, но миловидное лицо ее отчасти искупает сравнительную скудность игры?. С удивлением Валерка заметил ту же манеру изобличать, невольно вовлекая читателя в окончательный вердикт, в театральной заметке о пьесе ?Испытание счастьем?. Постановка была о забастовке, которую устроил солдат, прошедший войну и по возвращении с фронта окончательно разочаровавшийся в агитациях. Впрочем, Каверзник против ожиданий отыгрался не на непринятии публикой такого героя, а на ?добросовестном скромном наблюдателе?, поставившем пьесу – за открытый конец: ?… автор не дает ответа, покорный гибельной привычке многих нынешних драматургов, избегающих делать выводы во имя будто бы правды жизни, чтобы не быть хоть сколько-нибудь обвиненными в предвзятости?. С азартом выискивая зарисовки недостижимого автора о жизни и творчестве в ежедневном издании, невольно находил чекист Мещеряков и другое. Письмо в редакцию от легионеров из Марокко****, в котором нотой отчаяния к русским женщинам была просьба о переписке, чтобы ?впервые за три с половиной года услышать живое слово и поделиться мыслями, чего здесь каждый давно лишен?. Бесконечные сообщения о бедствующих регионах и принятых мерах с продолжавшейся экспроприации церковных ценностей. Краткие заметки о высылке чуждых классовых элементов, чьи преступления не заслуживали ни каторги, ни высшей меры, прямо рядом с аналогичной ремаркой о высылке Врангеля из Югославии, что было несопоставимо. Усиление оппозиционного настроения на железных дорогах с прямым указанием не препятствовать движению составов, в противном случае действо будет караться по законам революционного времени. И тут же, через несколько выпусков – постановление о неприкосновенности судей. Таких противоречий, которые, если подумать, совершенно не следовало выискивать, было слишком много. Но что он мог сделать, если не искал те сознательно, но все равно находил? Хорошо, что в управлении всегда вовремя находилось задание, способное отвлечь Валерку от этих бесперспективных мыслей. Можно было целиком сосредоточиться на поручении и не думать о том, о чем не стоило. Вид с песчаных дюн к тому же открывался прекрасный, а наглость противника поражала своей бесцеремонностью: на продовольствие для советских граждан покушаться, ладно бы на локомотив для солдат, так нет же, для мирных жителей… Но глупо взывать к чужой совести, ведь многим она только мешала жить. Около железной дороги группа энтузиастов, по виду, басмачей, в ожидании локомотива старательно закапывала взрывчатку близ путей. Рядом на лошадях, поторапливая, прохаживались люди поважнее. За всем этим просматривался именно тот планируемый срыв поставки хлеба голодающему Поволжью, о котором и доложила разведка. И который надо было предотвратить, за этим они и здесь. Их заметили. Засвистели предупреждающе, кажется, кто-то призывал, судя по жестикуляции, тепло встретить нежданную красную кавалерию, но ветер относил слова прочь, и четверка, больше не теряя времени, поскакала вниз. Теплый прием? Это еще кто кому его обеспечит. Просвистела пуля, и вороной под Валерой вздрогнул всем телом, а после упал замертво. Он, не удержавшись, кубарем свалился в песок, от неожиданности даже не успев как следует сгруппироваться. Песок был везде, даже в глазах, потому что очки при падении подвисли на одной дужке и, кажется, сломались. Валерка повернул голову, прищурился, ища взглядом меткого стрелка, столь оперативно сбившего его с ног да еще в придачу лишившего коня. И будто провалился в прошлое, разом, как с головой под лед ушел.Валерка увидел Кудасова, из своеобразных окопов руководившего засадой, или, вернее сказать, эту засаду в окопах тактически пережидавшего. Трус, крыса тыловая, как был, так им и остался! Увидел и поручика Перова, сверлившего его странным изучающим взглядом и державшего револьвер дулом в другую сторону. Впрочем, иллюзий, что тот не будет направлен на него, Валера не питал, а потому на ощупь потянулся к поясной кобуре, где всегда хранились метальные ножи. Не те, что в гражданскую, когда хорошего клинка днем с огнем было не сыскать и все ножи оказывались из разных наборов. Эти уже другие: добротные, сбалансированные, из одной серии, они удобно лежали в руке и не раз его этим выручали. Среди старых знакомых, по иронии собравшихся прежним кругом, но в других, не ялтинских декорациях, не хватало лишь одного, вполне конкретного лица. Хотя представить себе Овечкина, пакостившего на пару с басмачами, чтобы взорвать продовольственный локомотив, Валерка, как ни старался, не мог: слишком мелко и для штабс-капитана откровенно не по статусу. Было бы. Проклятая несбыточная условность.Прошедшее время, когда мысли так или иначе сворачивали в сторону Петра Сергеевича, вообще почему-то добавлялось не сразу, хотя с событий Ялты минуло уже более трех лет, можно было и привыкнуть, но нет. Вечно выходило как у доски, когда, рассеянный и невнимательный, решая уравнение и почти засыпавшись, ?минус? к ответу приписываешь в последний момент. Перов прищурился в его сторону и поднял руку с явным намерением выстрелить. Валера не стал дожидаться развязки и предупредительно метнул в поручика нож. Метил, честно говоря, в ухо, а попал правее, в щеку, чудом не задев тому глаз. Поняв причину осечки, с раздражением нацепил на нос очки: оправа оказалась изрядно покорежена, но на переносице, тем не менее, держалась. Дальше внимание Перова привлек Даня, на Ксанку накинулись сразу несколько басмачей, и вся группа живописно покатилась по насыпям. А Валерка, загребая ботинками песок, добрался до своеобразных окопов, в которых до того отсиживались полковник с поручиком – назвать те бруствером было бы преувеличением – и поискал глазами нож, ведь видел же, что тот вертикально в песок вошел. Но ножа на месте не оказалось, впрочем, в такой кутерьме тот вполне мог затеряться, припорошенный сверху взметнувшимся песком. Даже в мирной обстановке на поиски клинка ушли бы часы, сейчас же было и вовсе не до него. Потасовка – а иначе эту возню было не обозначить – продолжилась с попеременным успехом. Кудасов с Перовым аккуратничали, особо не высовываясь, остальные группками атаковали двух оставшихся наездников, Яшу и Даню. Они же с Ксанкой, прицелившись, с земли планомерно лишали противника ездовых лошадей, уравнивая шансы. И хотя численный перевес все еще оставался не за неуловимой четверкой, басмачи отчего-то засомневались. Переглянулись, приняв решение, и время замерло, качнувшись потревоженным маятником в обратную сторону: противник побежал прочь. – Трусливые шакалы! –громогласно надрывался Кудасов, без разбору паля по своим же, но тщетно: все, кто мог, уносили ноги. Победа вышла безоговорочной, хоть и неожиданно быстрой. Валера, основательно увязнув в песке – без лошади передвижения давались не столь резво – все же добежал до железнодорожного пути, да там и застыл. Слева в дымке маячил приближавшийся поезд, но он был еще далеко, прямо дотлевал фитиль взрывчатки. А справа, по песчаным дюнам, на лошадях уносились двое. И были пока что в зоне досягаемости пули. Хотя вернее, конечно, следовало палить в лошадей, чтобы наверняка, вздумайся Валерке стрелять, но можно было рискнуть и по живым мишеням меньшего размера. Проблема была в том, что он не хотел. Разумеется, то, что Валера не застрелил бы никого из знакомых по Ялте белогвардейцев сейчас, не вернуло к жизни Овечкина, навсегда оставшегося в Крыму. Равно как один правильный поступок не искупил бы другого, полноте, комиссар Мещеряков, чудес не бывает, а война их и вовсе давно запретила.И все же он дал им уйти, оперативно переключившись на устранение диверсии, потому что сейчас это было важнее. Фитиль у двух взрывчаток, так и не закопанных до конца в песок, они перебили на пару с Данькой. Мимо – в социализм и по назначению – стрелой пронесся подоспевший локомотив, не подозревая, что был на волосок от гибели. Валерка, как единственный невольно спешившийся, подошел ближе к путям, глядя вслед промелькнувшему поезду. Дело было сделано, и все же неясное чувство, будто он продолжает что-то упускать, точившее его уже минут пять, не отпускало.Следовало возвращаться и поискать себе лошадь, наверняка бродил по дюнам конь кого-то из убитых басмачей, теперь уже неприкаянный. Но Валерка отчего-то медлил.Потерянного вороного было жаль. Хотя конь, конечно, был не свой, служебный. Нет, Валера не привязывался к лошадям, он попросту их чувствовал. Кому узду ослабить, кого пришпорить, кто и сам не прочь разгуляться, полететь галопом. С кем обойтись ласковым словом, с кем – твердой рукой. Этому коню еще бегать и бегать, и так нелепо... Если бы не Кудасов... Свиста пули, выпущенной в его сторону, Валерка так и не услышал. От мгновенной смерти Мещерякова спасло только то, что, не иначе как по наитию, он в последний момент повернулся боком, собираясь все же найти себе лошадь. Потому пуля, выпущенная раненым басмачом, прятавшимся в песке, чуть сместилась с намеченной траектории: прошила левую лопатку со спины и ушла в плечо, так и не попав в сердце. Кажется, за этим выстрелом последовал второй, с коротким заячьим вскриком со стороны стрелка, но Валера этого уже почти не различал, зато вот ветер на лице нездешней материнской лаской ощущал отчетливо.Боль по телу разливалась слишком медленно, и этих нескольких вязких секунд хватило на короткую мысль, упрямым повтором бившуюся в гаснущем сознании живой вспышкой:?Как Бубу. Совсем как Бубу – тогда?.Потом на долгие двое суток пришла спасительная темнота. _________________________________________________________________________________________* ?Последние новости? под редакцией Милюкова, выпуск 1133 от 3 января 1924 года, заметка ?Трамвайная беседа?.** ?Последние новости?, выпуск 1139 от 9 января 1924 года, заметка ?Жуткая реликвия?.*** Здесь и далее – заметки о кино и театре в приведенной последовательности: ?Последние новости?, выпуск 1145 от 17 января 1924 года, выпуск 1160 от 3 февраля 1924 года, выпуск 1166 от 10 февраля 1924 года (?Испытание счастьем? Анри Клерка). **** ?Последние новости?, выпуск 1144 от 16 января 1924 года, заметка ?Письмо в редакцию?, позже – ?Последние новости?, выпуск 1162 от 6 февраля 1924 года (о Врангеле и железнодорожном сообщении). Витун – фантазер, романтик, мечтатель.Трек к главе – Riverside ?Before?.