Часть четвертая, ?В дрожаниях растерянного света?. Глава 15 (1/1)

1923 год, ноябрьВалера резко проснулся, судорожно глотая воздух: казалось, что пепел намертво забился в горло, заставляя надсадно кашлять. Сердце заходилось суматошным ритмом, гулко отдаваясь в груди, а желание было одно, жадное и оголенное: надышаться. Надышаться впрок. Паника отступала медленно, неохотно выпуская его из своих когтей, будто не положено, не заслужил. Прошла бесконечно долгая минута, прежде чем Валерка перевел дух и вспомнил, что сейчас двадцать третий год, поздняя, но совсем еще неснежная осень, а все увиденное и только что пережитое – не более чем отголоски прошлого, не в меру разыгравшееся воображение да причудливая проекция стихотворения на собственные неприглядные грехи. Ну и память, конечно, всегда память. Подобные сны о прошлом для него не были в новинку, менялись только декорации. Чаще других приходила именно бильярдная и лицо штабс-капитана, подстрекавшего, теперь Валера был в этом просто уверен, его к удару. Иногда тот говорил Валерке куда большее, чем ?не промахнитесь?, но утром он никак не мог вспомнить, что именно. Иногда Овечкин спокойно сдавал ему шифр и даже сообщал, когда именно полковник Кудасов будет совсем в другом месте, а не в ставке, Валера же кивал и находил страховочному бильярдному шару совсем иное применение – от всей души топил тот в море с ближайшего обрыва, и взметнувшийся фонтан брызг служил лучшими овациями бескровно проведенной операции. На этом моменте Валерка обычно просыпался с довольной улыбкой от уха до уха, которая не задерживалась на лице и двух минут: реальность возвращалась слишком быстро, растворяя иллюзии без остатка. Сегодняшний сон, тревожный и до дрожи реальный, был иным. Сначала он сделал свой последний удар, и шар покатился по зеленому сукну, превращая доселе безобидную игру в смертоносную ловушку. Валера зажмурился, чтобы не видеть того, что будет дальше… но взрыва не последовало. Открыв глаза (неужели промахнулся?), с удивлением понял, что и бильярдная куда-то пропала, и пейзаж вокруг совсем не похож на августовскую Ялту, не говоря уже о том, что на дворе стояла глубокая зима и вьюга пробирала до самых костей. Валерка неуверенно побрел вперед, чтобы согреться – стоять на месте и планомерно превращаться в живой сугроб показалось глупым – но везде было одно и то же: белый снег как бесконечный плен. Протерев ладонью заслезившиеся от ветра глаза и водрузив на место очки, в белом мареве он внезапно приметил некоторое отличие: размытую темную фигуру, то пропадавшую, то появлявшуюся в вихрах налетевшей метели. Валера ускорил шаг, и вьюга, бьющая в спину, будто желая помочь, подтолкнула вперед достаточно для того, чтобы фигура оказалась от него в двадцати пяти саженях*. Узнаваемая и по знакомому светло-серому пиджаку не по погоде, и по сутулости, и чему-то еще, неуловимому. Валерка бежал к этому человеку, перемахивая сугробы. Ноги по колено увязали в снегу, тот предательски забивался в ботинки, метель в отместку за полное пренебрежение препятствиями тоже не отставала: хлестала по щекам наотмашь, но Валера не чувствовал ни холода, ни боли. Штабс-капитан был здесь, и он был жив. Овечкин смотрел мимо Валерки, и так же, как и в их последнюю встречу, разочарованная пустота поглощала все еще не родившиеся слова. И пока он мучительно долго преодолевал оставшееся расстояние, тот задумчиво пробормотал:– Оставленный всеми, как инок, стоит он средь бледных снежинок, подняв воротник своей шубы…**Валерка споткнулся и чуть не влетел носом в очередной сугроб, потому что текст был ему знаком. И про холодную вьюгу, и про незнакомого друга, и про вечную печаль. Хуже был только сквозной взгляд штабс-капитана, будто Петр Сергеевич в упор не видел Мещерякова, замершего четко напротив. Словно он уже был там, по другую сторону, несмотря на то, что казался сейчас как никогда живым, из плоти и крови. Тот берег, не хранивший печатей чужих ошибок и непройденных дорог, очевидно, казался куда привлекательнее и чище. Да наверняка таким и был, раз Овечкин застыл, не замечая того, кто все еще упрямо ждал одного заплутавшего штабс-капитана по эту сторону границы. Валера звал его простым именем-отчеством, но метель коварно относила слова в сторону, так что приходилось кричать, срывая голос, и горло перехватывало, как в детстве: ?Валерочка, не разговаривай на морозе: ты простудишься и заболеешь?. Да плевать ему было на простуду, когда история повторялась, и Валерка опять упускал нужного ему человека по своей вине. Вскоре он отчаялся дозваться, переключить внимание на себя, пробить невидимую стену, и тогда, подобравшись ближе, просто схватил Овечкина за руку. Горячую, твердую, живую, где у запястья толчками бился пульс, отсчитывая секунды. Штабс-капитан, наконец, перевел на него взгляд, неожиданно теплый и снисходительно мягкий. Сердце Валеры, дрогнув, пропустило удар: Петр Сергеевич смотрел на него точно так, как было до рокового дня в бильярдной, без примеси ненужного знания и торжества разоблачения. Когда-то Валерке очень хотелось, чтобы Овечкин признал в нем равного собеседника, и то его пожелание некоторым образом сбылось. Но оказалось, что этого было недостаточно. Что не хватало бесконечно малого, неожиданно необходимого: мягкой насмешки и какого-то особенного выражения направленных на него глаз, под которым Мещеряков заметно терялся. ?Хорошо, – с облегчением подумал Валера, – что штабс-капитан все же не погиб в Крыму. Ведь хорошо же, наконец, узнать это наверняка, не корить себя, не гадать, не надеяться понапрасну?. Щеке, некогда оцарапанной взрывом, снова стало жарко, и он не удивился, заметив, что Петр Сергеевич шагнул к нему вплотную и свободной ладонью провел по месту затянувшегося шрама, словно не угадывая, а зная наверняка. Потом и дальше, к виску, убирая за ухо непокорный вихр, растревоженный метелью.Валерка не хотел ничего менять. Метель, сугробы, отсутствие дороги, неувязки во временном отрезке не имели значения, пока человек напротив смотрел на него – так. Все было хорошо. – Однако, партия, Валерочка, и партия ваша, – усмехнулся вдруг Овечкин и вмиг рассыпался в руках пеплом, щедро брошенным в лицо вновь разыгравшейся метелью. Внутренности скрутило в тугой комок от ощущения невосполнимой потери. Остался только пепел, разносимый вьюгой по степям, прошитым пулями... при чем тут степи, удивился Валера, если перед ним только снежная равнина? Но пепла было так много, что он боялся задохнуться, хотя, может, так было бы и правильно, и по заслугам… а в следующий миг уже открыл глаза в Москве. Сердце потихоньку успокаивалось, пульс тоже больше не частил, угнетало только ощущение неправильности, казалось, разлитое прямо в воздухе. Жить с ним за прошедшие три года Валерка так и не научился. И дело было не в том, что когда-то он убил человека. Даже то, что убил знакомого человека, не служило причиной давно сросшейся с ним бессонницы. Но настоящей причины Валера не знал.Он все же добрел до окна, где непроглядная чернота потихоньку выцветала, сдавая позиции раннему утру. На улице протяжно заскулила собака, на соседней кровати беспокойно заворочался Данька, возмущенно посапывая – тому тоже, видимо, снилось нечто неприятное.Валерка подошел и тихонько потряс друга за плечо, желая, чтобы хоть чьи-то кошмары отступили еще на подступах к границе. Даня приоткрыл один глаз и сквозь ресницы посмотрел на него, с трудом фокусируя взгляд.– Спи дальше, – посоветовал он, пояснив в ответ на сонное недоумение. – Ты ворочался, вот я и разбудил. У нас жизнь и без того веселая, чтобы по ночам кошмары смотреть, успеется еще. Данька потер кулаками веки и глубже укутался в одеяло. Разговор явно давался ему с трудом: подушка была куда притягательнее. – А, да не кошмар, так, ерунда какая-то снилась, но мутная, я и не помню уже. Спасибо, – зевнул Даня и перевернулся на другой бок, спиной к светлевшему оконному проему. – Сам тоже не маячь, нам утром в управле-ение. Через несколько минут предрассветную тишину нарушало только мерное посапывание человека, которого по ночам ни мучали ни фантомы, ни призраки, ни собственные неприглядные дела. Счастливый он был человек, Данька. Валерка вот свою ерунду не мог так же спокойно отбросить в сторону и уснуть крепким снов праведника. Что-то ему подсказывало, что и Ксанка тоже.В который раз подумалось: ну ведь не у него одного из их компании имелась совесть и проявляющееся моментами безусловное ?так не должно быть?. Ксанке тоже не удалось избежать истории, когда из-за тебя обрывается чья-то жизнь, хотя она и очень старалась, и ведь даже получалось. До нынешней весны. Вспоминать об этом случае не хотелось категорически, но ошибки, на этот раз чужие, почему-то позволяли примириться с собственными. Мелочно, как сказал бы один известный штабс-капитан, но Валера не мог иначе. Впрочем, отчасти в том эпизоде была и его вина. Их новым заданием была семейная пара, Красниковы, в которой муж, работавший на заводе токарем и, по словам соседей, образцовый гражданин и семьянин, на самом деле не только бесстыдно сочувствовал побежденным белогвардейцам, но вел с теми активную оппозиционную переписку. Угадать за этим формирование очередной подпольной контрреволюционной организации, что росли как грибы после дождя, было нетрудно. Переписку требовалось изъять, а дом в назидание поджечь, потому что формально предъявить токарю пока было нечего. Валерка спросил, почему бы тогда не проследить Красникова до почты, где к ящику до востребования подойдет связной, почему не установить личность того и не выйти на всю банду разом, зачем нарушать налаженный обмен корреспонденцией, если можно организовать подставное лицо, к которому эти письма будут утекать... Как выяснилось, думал товарищ Мещеряков слишком много, и все о том, о чем не положено. Связной и верхушка организации управлению были уже известны, поэтому во всех этих хитроумных ходах руководство смысла не видело: управлению требовались письма – и только. К новоявленным подпольщикам шли вдвоем: Яша и Даня получили другое, такое же не терпящее отлагательств задание. Их собственная миссия была проста. Отправляться всем четверым следовало незамедлительно. День для операции был выбран не лучший – с самого утра непогодилось, тучи нависли над городом, но небо все никак не хотело разрешиться дождем, а время поджимало. У деревянного дома, в цветущей вишне, аромат которой был особенно отчетлив перед грозой, а потому мешал конструктивно спорить, они в первый раз серьезно повздорили. Ксанка считала, что идти в дом должна она – найти письма, забрать те и поджечь дом с учетом того, что они своими глазами видели, как интересующие их люди утром ушли, в доме никого больше не было. Валерка же полагал, что это лучше сделать ему, а Ксанке – следить за подходами к дому и куковать, если кто-то из хозяев вдруг вернется раньше положенного: меньше риска. ?Вот сам и кукуй, а я чужой почерк лучше разбираю, быстрее управимся?, – не согласилась Ксанка и, неожиданно резво пробравшись через вишню, вмиг оказалась у заднего входа в дом. Дверь аккуратно открылась и тут же закрылась, когда она аккуратно прошмыгнула внутрь. Возражать теперь не имело смысла.О дальнейших событиях Валера знал только со слов Ксанки, вытолкнутых быстро, безнадежно, когда тем же вечером вышли из управления. Позже она говорила об этом крайне редко и только с ним. Яше и Дане они по молчаливому сговору не рассказали, в чем было дело, да и вернулись те только через два дня, когда на лице Ксанки уже поселилось это бесстрастное выражение, позволившее бросить вскользь ?у нас порядок, как у вас все прошло??. Никто не уличил ее во лжи. Никто даже не понял, что это была защитная маска, чтобы не расспрашивали, чтобы не ходить кругами, во всеуслышание проигрывая ситуацию в голове снова и снова, а тихо заниматься самоедством, когда ни защитить, ни оправдать тебя некому. Как это было знакомо... Валерка видел, что при этом подсознательно Ксанка ждала – вопроса, недоверия, просьбы рассказать поподробнее, прямого обвинения, наконец, потому что поверить в то, что они знали друг друга не настолько хорошо, чтобы обмануться спокойным лицом и удовлетвориться сухим комментарием, до того было невозможно. Но пришлось.Никто так и не спросил, как оно было на самом деле. А было так. Пробравшись с заднего входа в дом, Ксанка отправилась искать кабинет Красникова, где должны были храниться бумаги. Дважды ошиблась дверью – нашла спальню и маленькую подсобку, в которой книги почему-то хранились прямо в коробках. Потом нашла кабинет, хотя по размерам то была скорее просторная каморка с окном, где нефункционально разместился стол, съедая добрую половину пространства. Стол Красникова вообще оказался просто находкой для шпиона – или, вернее, его преждевременной гибелью, потому что был просто погребен под бумагами. Личные, деловые, скрупулезные хозяйственные подсчеты, газетные вырезки – и все это без какой-либо разумной сортировки. Ксанка с минуту взирала на этот художественный беспредел, потом начала аккуратно разгребать завал на столешнице. Быстро поняла, что там ничего нет, и полезла в выдвижные ящики. Верхний оказался закрыт, а ключ обнаружился в углублении настольного абажура: новоявленный оппозиционер на профессионала явно не тянул, хуже был бы только ключ под половиком.Но и в открытом ящике ничего не оказалось, так, хозяйственные бумаги и пухлая тетрадь, больше похожая на дневник, чем на смету. Она все же пролистала ее и в конце наткнулась на список с номерами напротив фамилий. Номера разнились от двух до шестнадцати и были написаны в произвольном порядке. Цифра могла означать что угодно – страницу в книге, номер строки, номер слова, отсчитываемый от начала абзаца... с тем же успехом это могли быть вообще не книги, а газеты, которых там валялось в избытке. Впрочем, версия с газетами отпала сама – каждый раз искать среди этого беспорядка нужную представлялось крайне утомительным занятием.Разгадка нашлась случайно. Осмотрев стол еще раз, Ксанка стала искать что-то неправильное в самом кабинете, заметное глазу, но при этом подсознательно игнорируемое как нечто обыденное. Осмотрела полки, подоконник, два раза – короб двери, пока не наткнулась на застекленный книжный шкаф, буквально ломившийся от книг, расставленных в нем так же без всякой классификации. Тем показательнее было собрание сочинений Пушкина, выставленное аж на двух полках ровным рядком, книга к книге. Книг было шестнадцать. Дальнейшее оказалось уже проще. Сверившись с тетрадкой, Ксанка вытащила нужные книги (правильным оказался отсчет с верхней полки налево, а не ожидаемый – с нижней направо), которые вандалом-оппозиционером были превращены в схрон. Неровные края в страницах явно были оставлены ножиком, когда делалось углубление, чтобы хранить внутри свернутые письма, для экономии места – без конвертов. Захватив тетрадку и извлеченные письма, она убрала их в сумку, вернула опустошенные книги на место, подожгла стол, чему способствовали разбросанные по столешнице бумаги, легкие оконные занавески… Подожгла и сам шкаф – изнутри, чтобы скрыть факт хищения (стекло – не открытые полки, книги могли недостаточно хорошо прогореть). И поспешила к выходу, у порога банальнейшим образом запнувшись о свернутый половик перед лестницей, который, видимо, до того задели ботинком, да так и оставили.Падение вышло весьма болезненным, благо, лестница была невысокой. Приземлившись на разбитую коленку и пересчитав перед этим боком ряд ступенек, Ксанка, поднявшись на ноги, нечаянно толкнула дверцу чулана, открыв ее: оказалось не заперто. И первым же делом среди хозяйственного инвентаря увидела сиротливо притулившуюся у стеночки детскую кроватку.Ксанка, кусая губы, клялась, что ничто в доме не указывало на наличие маленького ребенка – не было ни игрушек, ни погремушек, ни разбросанных по полу детских вещей, ни еще каких-то мелочей. И тут эта кроватка...Она метнулась обратно, лихорадочно распахивая двери, но сумела обойти только первый этаж: в кабинет, из которого валил дым, войти уже было невозможно, дым застилал глаза, а в хозяйской спальне никого не оказалось. Сунулась было на чердак, но у того, располагавшегося прямо над кабинетом, уже вовсю горели половые доски, дерево предупреждающе трещало, грозя вскорости обвалиться. И тут Ксанка услышала приглушенный кашель, доносившийся откуда-то сверху. И смутные подозрения стали реальностью.С лестницы на чердак ее, упиравшуюся и молотившую по воздуху ногами, силком вытащил Валера, заметивший, что дым уже валил вовсю, а Ксанка так и не вернулась. В треске огня слов было не разобрать, и только на улице, в пресловутой вишне, которая не просматривалась с соседских участков, услышав Ксанкино истеричное ?да пусти же меня, там ребенок!?, он оледенел и обернулся. Дом выбрал именно этот момент, чтобы крыша, не опиравшаяся больше на вдосталь облизанные огнем балки, обвалилась, погребая под собой и чердак, и второй этаж. Валерку пробрал мороз от осознания, что вот это уже не исправить, никак, никогда. Ксанка же, обессилев, села на корточки и отчаянно завыла на одной ноте, бормоча, что это она виновата. Соседи уже толпились под забором у парадного входа: кто с ведрами воды, кто охая и причитая, и было только вопросом времени, когда их самих обнаружат. Воды у Валеры не было, и как еще успокоить Ксанку, он не знал. Пришлось, поморщившись, тоже присесть на корточки и хлестнуть ладонью ей по колену, влепить пощечину рука бы не поднялась. Ксанка ойкнула от мимолетной боли и плюхнулась на землю, потеряв равновесие, но истерика прекратилась. Выбирались осторожно, сквозь кустарник и пролесок, но это было излишним: своенравный апрель без предупреждения ударил ливнем, да таким, что Ксанка в своей кожаной куртке вмиг стала похожа на промокшего грача: темные пряди змеились по плечам, челка прилипла ко лбу всклоченными перьями, глаза взирали на мир с очень странным выражением, и поза, надломленная, без шифровок выдавала тяжесть знания, которое отныне придется нести. А потом она раскинула руки и резко подставила лицо дождю, смывавшему позорные слезы. И стояла так, маленькая и бессильная, не замечая, как колотит от холода на ветру, пока Валерка не обнял со спины, не в силах ни защитить, ни облегчить боль. И в этот момент ей, дрожавшей под весенним ливнем, было не больше пятнадцати лет. ?Некоторые люди чувствуют дождь, – подумал тогда Валерка. – Остальные под ним лишь промокают?. Вымокшим он себя не чувствовал. В его голове беспременно сменяли друг друга поезд в огне, разворошенная бильярдная и фелюга, на которой сломанной куклой осел Буба. Теперь вот еще прибавился догорающий дом, который, будто в насмешку, оказался затушен естественным путем без пожарных команд, но поздно, слишком поздно. По пути в управление Ксанка отчаянно прижимала к груди сумку с интересовавшими управление письмами и больше ничего не говорила. Только в кабинете, уже сдав бумаги, спросила по-деловому, хотя голос ломался, что сухая ветка на ветру:– Кто у Красниковых? Мальчик, девочка? Почему не уведомили, что в доме кроме них двоих есть ребенок? Товарищ Белозеров озадаченно посмотрел на нее и потянулся к досье, лежавшему тут же, на столе. Проглядел его и нахмурился:– Да нет у них никого. Ксанка, смахнув мокрую челку, все тем же безэмоциональным голосом заметила:– У вас недостоверная информация. Там был ребенок. Который сгорел заживо, когда обвалилась крыша, если, конечно, до того не задохнулся, это было бы милосерднее. И это на вашей совести, равно как и на моей. После Ксанка еще полгода мужественно и с каким-то мазохистским упорством разбиралась в этой истории, пока все ниточки не сошлись окончательно. У Красниковых не было детей, в этом управление не ошиблось. С одной оговоркой – не было живых детей: восемь лет назад родился мальчик, который спустя два с половиной года трагически погиб, о чем имелась и подтверждающая справка из сельсовета. Отсюда и детская кроватка в чулане, которую родители просто не смогли выбросить. В пожаре же погиб другой ребенок, и это выяснилось почти случайно. Мальчик десяти лет отроду был, судя по всему, сиротой, сыном одного из расстрелянных в двадцатом году белогвардейских офицеров. Его-то Красниковы приютили и тайком выхаживали, как могли, опасаясь репрессий опальному ребенку: мальчик не ходил. История умалчивала, как именно он попал к Красниковым, зато вполне объясняла желание образцового семьянина если не взять в руки винтовку, так хотя бы организовать противовес советской власти.И Валера, хоть и не должен был, понимал его очень хорошо. Еще понимал, что сейчас бы спалил эти чертовы письма, доведись выбирать снова. Спалил, а не отдал в управление. За подпольной организацией на деле не оказалось никакой опасной силы – саботаж изъятия церковных ценностей, только и всего, причем довольно корректный: предлагалось альтернативно снабдить бедствующие регионы продовольствием за счет средств духовенства, не расхищая для этого алтари. Не вышло. Итогом – две непоправимо искалеченных жизни: Красникова приговорили к заключению в сибирский лагерь сроком на три года, его жену – на два – к принудительной высылке за границу, от которой та отказалась, последовав за мужем. Третья жизнь, невинная ничем, кроме отца, которого не выбирают, оказалась и вовсе отнята. ?Не было?, ?не нашли?, ?перепрятал? – сколько существовало возможных вариантов не пустить эти бумаги в ход… Да уж, задним умом все крепки. – Ты бы его не вытащила, – авторитетно заявил Валерка, совсем недавно, осенью, узнав, кто именно погиб тогда. Хотя правда была прямо противоположной: вытащила бы. Уж вдвоем-то с Валерой они вполне могли успеть забраться на чердак и вынести мальчонку на руках – до лестницы. А вот из дома скорее всего выскочить бы не успели, и крыша погребла под собой всех троих. Но озвучить свои соображения вслух просто не мог. Доподлинно знал, каково это: часами обдумывать, где была поворотная точка, возможность поступить иначе, изменить историю в самой малости – чтобы спасти чью-то жизнь. – Это еще хуже, – невпопад заметила Ксанка, да таким тоном, что стало очевидно: дело Красниковых продолжало ее волновать так же рьяно, как и весной. Валера бы не удивился, если этот мальчик, на которого в управлении, понятное дело, не нашлось даже фотографии, приходил ей в кошмарах, куда более пугающий тем, что безликий. – Хуже, что ребенок был не их. Красниковы уже потеряли сына, а из-за меня потеряли и второго, которого выхаживали три года. Да родной ребенок с ними меньше прожил, чем приемный.Она тронула Валерку за рукав и продолжила с ожесточением, вот только направлено оно было не на него: – Как ты думаешь, можно было три года его кормить, мыть, утки убирать, разговаривать, сказки на ночь читать, а днем их придумывать – и не прикипеть при этом душой? Нельзя, Валер. Нельзя. Я не должна была слепо верить сведениям из управления. Должна была досконально проверить дом, а не удовлетвориться лишь тем, что Красниковы утром ушли. Должна была его вытащить. Должна...Валерка понимал. Не он ли с похожим остервенением задавался этим вопросом вот уже несколько лет?И было так просто облегчить ее боль. Рассказать о своем, ведь их истории были так похожи... и не похожи одновременно, потому он не мог. И молчал. Это было хуже всего, но Валера позорно молчал. Потому что никакие слова кроме ответной правды не были уместны. Небо на востоке светлело полосками. Даня, наверное, уже видел десятый сон, а Валерке вдруг стало важно именно сейчас получить ответ на один вопрос.– Дань, – тихонько позвал он, вглядываясь в редевшую за окном темноту. И добавил, не оставляя себе возможности передумать. – Даня…Данька перевернулся на спину и, не дождавшись продолжения, попытался снова уснуть, по-детски обняв подушку руками. – Дань, да проснись уже! – гаркнул Валерка сиплым полушепотом. Это возымело действие. Данька приоткрыл оба глаза и, прищурившись, демонстративно посмотрел в окно, где только-только рассвело. – Ну, чего тебе? Будишь в такую рань второй раз.– А тебе никогда не снятся те, кого ты убил? – выпалил Валера как на духу, без подводок.Даня от такого его непраздного интереса аж сел на кровати, озадаченно моргая и спешно нашаривая подушку за спиной.– Вот те раз. Гимназия, ты чего такие вопросы задаешь? – Просто стало интересно, – Валерка пожал плечами и привычно прикрылся литературой. – В книгах ведь пишут про угрызения совести, ценность человеческой жизни...– Книги тебе и не такое расскажут, верь больше, – презрительно фыркнул Даня. – Они ведь писаны теми, кто и половины не делал, только бумагу марал почем зря. Что ж теперь, жалеть беляков, ценных таких, а заодно ждать, пока враг за тобой сам отправится и разлюбезно штыком продырявит? Или, скажешь, те тоже умных книжек накушались и на упреждение не пойдут? Книжки, тьфу ты! Вздор один. Валера со всей ясностью понял, что разговора не выйдет.– Прав ты, я глупость сморозил. Данька неопределенно хмыкнул и затих. А он лежал и думал, рассматривая причудливые тени на потолке, что с этим вопросом надо было не к Дане, а к Ксанке. Хотя там Валера и так знал ответ.– Снится, – вдруг совершенно буднично ответил Данька, повернувшись к нему лицом и для верности подперев щеку ладонью. – Иногда, раньше чаще. Помнишь, в Збруевке, казачка-погодку подстрелили?– Это вместо которого ты к Бурнашу подался? – смутно припомнил Валерка. – Григорий, вроде бы?– Григорий, Григорий.– Так его же случайно, когда повозку останавливали… Или поэтому?– Да не он снится, Валер, – раздраженно перебил Даня, явно желая поскорее свернуть разговор. – Отец его, Семен Кандыба. Знаешь, его как Лютый к Бурнашу привез, он ведь знал уже все. Знал, но все равно надеялся. А как меня увидел, так с лица спал, только глаза вопрошают, аж всю душу вынимают: "куда Гришку дели?". И так без конца, один вопрос, понимаешь ты, один, тем же тоном, как заговоренный... Данька закашлялся, будто и сам несколько минут подряд задавал только один вопрос, когда спрашивать уже было не о ком.– Сейчас снится уже реже, но все равно утром пришибленным встаешь. И ведь я помню, как это, когда мы с Ксанкой без отца остались… Дети не должны умирать раньше своих родителей, – невпопад закончил он. – Не должны, – эхом отозвался Валерка, думая о своих друзьях, о том казаке, о Красниковых и о многих других, чьи дети так и не вернулись с фронта. Про партизан и говорить не приходилось, там статистика и вовсе куда печальнее. – А тебе кто? – вдруг вскинулся Даня, когда Валера уже подумал, что его неуместное любопытство обошлось малой кровью и ответных расспросов не последует. Попробовал слукавить, буркнув неопределенно:– Да так…Но Даньку, знавшего его не первый год, было не провести: – А я уж подумал, штабс-капитан этот, с которым ты в бильярд играл в Крыму, – он промолчал, чтобы себя не выдать, впрочем, Дане ответ и не требовался. – Но ты это брось, Валер. Овечкин же моль белогвардейская, хоть и шибко умный был, раз тебя раскусил. Он промычал что-то согласное, и Данька, перевернувшись на другой бок, наконец, заснул. А Валерка еще долго таращился в темноту. И чудилась чекисту Мещерякову совсем не белогвардейская моль, не сволочь и не двуличный штабс-капитан, с которым он так и не смог до конца примириться в Ялте, а обычный человек, которого, что уж там, не отказался бы видеть в кругу своих друзей. И который все никак не хотел Валеру окончательно покинуть, всколыхнувшись то строчкой, то фразой, то и вовсе живой картинкой. Не забывался, иной раз спрашивал проникновенно так, будто и вовсе стоял совсем рядом: ?Вы, когда в Ялте допытываться изволили о счастье в военное время, ни слова не сказали о мирном. А меж тем вот оно: война окончена. Победители торжествуют, строят новые порядки, пишут историю под себя. Чудесно, не правда ли? Ну так что же, Валерий Михайлович, вы счастливы??.Валерка от таких вывертов собственного подсознания, назначившего Овечкина голосом совести, терялся, думал не о том. Потом прикидывал, а ну как штабс-капитан и в самом деле был бы жив и спросил о том же, только не по имени-отчеству, а как во сне, иначе. Вопрос не давал покоя. Счастлив ли он?Мысль эта требовала больших стараний, непредвзятого взгляда на собственную жизнь, умения отыскать ответ и не отвернуться от него, и отчего-то страшно было произносить ее вслух, будто суеверия какие: скажешь – сбудется окончательно.Всплыло в памяти мечтательно-наивное, столь любимое им у Гумилева: ?Cегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд… послушай: далеко, далеко, на озере Чад изысканный бродит жираф?, которое прежде всегда успокаивало в самые тяжелые дни, почему-то всегда именно это стихотворение. Увы, но привычные методы не работали. Может, оттого, что Валерка из первых рук знал о судьбе Гумилева, которого расстреляли два года назад, как и прочих фигурантов дела Таганцева***, а потому слова, прежде волшебные, утратили свою силу вместе с исчезновением носителя, даровавшего им жизнь.Счастье, счастье… У Валеры, столь категорично стоявшего в Ялте на том, что не следует усложнять простые и понятные вещи, сейчас не было однозначного ответа на этот вопрос. _________________________________________________________________________________________* Сажень – примерно 2.13 метра, грубым подсчетом за вычетом плавающей части и с пересчетом на метрическую систему измерения (СИ), двадцать пять саженей – чуть больше пятидесяти метров. Метрическая СИ введена в качестве обязательной декретом Временного правительства от 30 апреля 1917 года, на который в период гражданской и после нее плевать хотели, поэтому окончательно ее утвердили уже во времена СССР постановлением СНК СССР от 21 июля 1925 года. ** Из стихотворения Андрея Белого “Незнакомый друг”, 1903 год. Оно же было в первой части.*** Из стихотворения Николая Гумилева ?Жираф?, 1907 год. Что до дела Таганцева, оно имело место в 1921 году. 3 августа Гумилев был арестован по подозрению в участии заговора Петроградской боевой организации, в конце того же месяца расстрелян. Реабилитирован (посмертно, как и всегда) уже в 1992 по факту сфабрикованности данного дела ЧК в связи с Кронштадтским восстанием и против научной и творческой интеллигенции. Трек: Primal Fear feat Simone Simons ?Everytime It Rains?. Не слишком известная и очень мощная вещь.