Глава 3 (1/1)

После пополнения кошелька и благословения на новые бильярдные подвиги Валерка привычно свернул к штабу контрразведки, перед этим для достоверности основательно выпачкав ботинки в пыли. Была б его воля, вообще их в море выкинул: Яша как накаркал тогда, когда рассматривали купленные обновки и выявили печальную нестыковку с размером: утром ноги всовываешь, так давят, будто и не носил до этого целый день. – Познакомился я с тем штабс-капитаном, – довольно заметил Валера склонившемуся над его обувью Даньке. У него было хорошее настроение и звонкая монета в кармане, все шло по плану. Вот только Даня его радость разделить явно не спешил:– Щупал тебя?А хороший вопрос. И да, и нет. По-хорошему, Петербург они и впрямь проскочили слишком быстро, словно штабс-капитан таким объяснением, больше похожим на кальку, чем на живой кусок биографии, сполна удовлетворился. Ну а разговоры о трактате к проверке отношение вряд ли имели. Вот и что ответишь Даньке? ?Толком нет, возможно, часть экзекуции приберегли на сегодня? или ?да, но кое-что мне понравилось?? Может, потом он и расскажет. А сейчас надо было отвечать быстро и по сути. – Было. Ну я ему рассказал про маму-папу, где был, что делал.– Ты поосторожнее, Валер, – не принял его легкомысленного тона Данила, посмотрел остро так, почти сердито. – В этом доме дурачков не держат. Если что толком – приходи. А так – зря глаза не мозоль. Этот разговор Валерку порядком расстроил. Он даже не понял вначале, чем именно. Потом дошло: Валера привычно обратился к Дане за одобрением, будто они снова в Збруевке, и одобрения не получил. Что ж, он сам виноват. Взялся разрабатывать Овечкина, слежку отменил, ребят отпустил? Хотел научиться самостоятельности, планированию одиночному и кто знает, чему еще? Так учись, Валера, и учти, что не все твои действия встретят понимание. Некоторые и вовсе осуждать будут, если еще и про ваши неформальные беседы со штабс-капитаном узнают. Так что в бильярдную Валерка пришел сильно заранее, не дожидаясь вечера. Будто и его после разговора с товарищем Андреем, а потом и с Даней, что-то гложило, не давая усидеть на месте: то ли стремление покончить с заданием побыстрее, то ли нервы – а ну как биографию ему не засчитали за складный и правдивый рассказ? Он даже не задумался о том, что штабс-капитан вполне мог еще быть в ставке полковника или вообще где-то в городе. Решил все же проверить бильярдную, а потом придумывать, если придется, чем занять себя до условленных семи вечера. Валерка уже почти толкнул неплотно прикрытую дверь, когда слух, сработавший на упреждение и ранее не раз его этим выручавший, уловил пение под гитарный аккомпанемент, звучавшее отчетливо, перекрывавшее все другие звуки, которые сегодня и так были будто приглушены. Где суета, шутки, когда сальные, когда нет, одобрительно-разочарованные возгласы, непременные сопроводительные атрибуты игры?Не было их. А слова незнакомого романса – были. ... Вся Россия истоптана, слезы льются рекой – это родина детства, мне не нужно другой*.Мещеряков так и застыл на пороге, потому что узнал голос штабс-капитана. К баритону Перова, иногда сопровождавшему партии, он уже успел привыкнуть, а вот то, что Петр Сергеевич тоже падок на романсы, как-то не ожидал.Пользуясь тем, что дверь бильярдной оказалась приоткрыта, не иначе как чтобы разбавить накуренный подвал августовской жарой, Валера вслушивался в слова, не желая обозначать свое присутствие. И постепенно понимал, что оно было бы и вовсе неуместным: это вообще не предназначалось для его ушей как действующего красноармейца. А для кого-то, кем пытался стать... так не существовало того юноши на самом деле, это все задание: он, Валерка, не был ни пай-мальчиком, ни чинным гимназистом. Наше лето последнее, уж не свидеться нам.Я земле низко кланяюсь, поклонюсь я церквам.Все здесь будет поругано, той России уж нет,и как рок приближается наш последний рассвет.Так прощайте, полковник, до свиданья, корнет,я же в звании поручика встречу этот рассвет.Шашки вынем мы наголо на последний наш бой.Эх, земля моя русская, я прощаюсь с тобой. Валерке показалось вначале, что это – романс о заочном поражении. Заранее признанный, сознательно обреченный и оттого особенно пронзительный в своей грусти. Или о тех, кто эмигрирует – кто по морю, в Констанцу, кто в другую сторону, с греками, в Турцию. О тех, кто не верил, тех, кто все же сдался, тех, кого было кому ждать на другом берегу и тех, кто уже не мыслил себя на этом… Странно, зачем о таком петь?Потом он прищурился задумчиво, прислушался внимательнее, оценивая текст в целом, а не конкретные слова. И понял, что ошибся. Потому что тот, кто пел – да и тот, кто писал текст, если на то пошло – считал, что они и в самом деле уже проиграли, причем задолго до того, как вообще обособились в белогвардейцев да антисоветскую оппозицию. И что романс вообще сейчас не о том, уступят ли белые Крым, займут ли Кубань, разобьют ли тех завтра или месяцем позже под Севастополем, получится ли вернуть упраздненный табель о рангах, созвать новое Временное правительство… о чем там эти потомственные дворяне да офицеры еще мечтают? Это был романс ушедшему, светлому и невозвратимому, которое не повторится, сколько ни зови. Валера мог это понять, хоть и в корне не был согласен с тем, что страна до реформ была лучше той, за становление которой они боролись сейчас. Но, вместе с тем, это была война в рамках одной страны, а не против внешнего агрессора. С одной стороны, несоизмеримо правильная, потому что кому еще стоило строить новое коммунистическое будущее, как ни им, горящим сердцем и убеждениями, но с другой – отчаянно глупая. Опасные мысли, которым точно было не место в голове бойца РККА, Валера с усилием отгонял, но те упорно возвращались. Да зачем он вообще сюда притащился так рано? Утром кровью окрасятся и луга, и ковыль,станет розово-алою придорожная пыль.Без крестов, без священника нас оставят лежать,будут ветры российские панихиду справлять. Из бильярдной вышли штатские, переговариваясь, разбивая мерное течение песни, и, чтобы его не сочли бездарно подслушивающим под дверью, как шпиона-недоучку, Валерка изобразил, будто подошел только что, быстро просочившись внутрь. Поздоровался со всеми, кивнул уже знакомым офицерам, расстегнул пуговицы на пиджаке – видно, никакое проветривание этому подвалу сегодня не поможет. Когда оттягивать было уже некуда, поискал глазами штабс-капитана. Нашел. Петр Сергеевич сидел полубоком ко входу и пока что Валеру не замечал. В руках Овечкина покоилась гитара, и те обрамляли гриф, трепетно обнимая его как самое дорогое. Левая зажимала струны, правая, Валерка смутно припомнил аппликатуру, перебирала минорные аккорды. Это было даже красиво. К тому же, в свете неверных настенных ламп человек с гитарой казался и вовсе чем-то вне времени, пойманным случайно. Валера на миг почувствовал себя неуютно, будто подсматривал за недозволенным, но оторваться не мог. И с чего он решил, когда про невезение и карты от Яшки выслушивал, что Овечкину не пойдет гитара? Перов стоял здесь же, рядом. Прислушивался. Да все они слушали с неподдельным вниманием. Такого единства не породил гимн монархизму, но здесь был и не чинный "ПаласЪ" с его разнопестрой публикой, а офицерская бильярдная, для своих, последний оплот надежды на торжество превратно понимаемой теми справедливости. Степь, порубана шашками, похоронит меня,Ветры с Дона привольные, заберите коня... Петр Сергеевич на мгновение умолк, чтобы через несколько секунд вступить на полтона ниже, финальным, хриплым аккордом. Замедлился, падая в последние слова как в пропасть, чтобы звучать оттуда долгим незатухающим эхом: Пусть гуляет он по степи, не доставшись врагам.Был он другом мне преданным, я ж друзей не предам. Это раскатистое ?р?, надрыв, который не замаскировать; cлова, то ли удачно и кропотливо подобранные, то ли пришедшие разом уже готовыми строчками; то, что штабс-капитан этот текст без преувеличения проживал – все разом отбросило Валерку в собственный довоенный капкан памяти. Мама любила петь романсы на их маленькой кухне в Юзовке. Кружилась с полотенцем вместо пестрых платков, прикрывала глаза на особенно трогательных строчках, верхние ноты брать не старалась – напротив, главные слова допевала тихо и мягко, лукаво глядя на отца. Который, как-то засмотревшись на зардевшуюся жену, сказал любующемуся ими Валерке, что есть просто красивые песни, а есть те, кто делают их такими – прожив, прочувствовав, органично дополнив своими переживаниями. И что ему повезло заполучить себе такого вот человека с золотым сердцем. Теперь и Валера понял разницу. Вместо повтора последних строк штабс-капитан просто доиграл мелодию переборами, вариативно трижды повторив аккордами ?я ж друзей не предам? , с каждым разом все тише. Наконец, гитара замолкла оборванным плачем на прощальной ключевой ноте. А Валерка не знал, что и думать. Это… это было прекрасно. У них тоже пели патриотические романсы, были среди них и те, что на разрыв, и шутливые, вроде песенки про сатану и солдатку. Но этот – прошитый грустью будто пулями, тоска по ушедшей России, тоска по сдаваемым позициям и потерянному себе – этот был совсем иным: правильным, если отбросить политические моменты, и чуть-чуть нездешним. Валера, пожалуй, впервые всерьез задумался над тем, что беляки, которых они с легкой руки народной молвы, подпитываемой агитацией, записали в сволочей да нелюдей, на самом деле костяк, уничтожив который на корню, Россия действительно потеряет многое. Цвет интеллигенции, образование, боевой опыт германской войны. В конечном итоге, людей, которые белогвардейскими сволочами, конечно, стали, но не родились. Поражала и реакция собравшихся: воцарилась абсолютная, мертвая тишина. Ни аплодисментов, ни одобрения, ни порицания, ни привычного стука костяных шаров, разговоров, кельнера, наливавшего у барной стойки, дежурных шуток – ничего. Бильярдная застыла на тягучую, долгую минуту, словно дань памяти павшим. Тем, кто ушел, еще уйдет, самой России. Валера невольно отметил, что это очень достойная традиция. У них бы это были поминальные тосты или краткая речь. Но вот так – выдержанно, с истинным достоинством, когда молчание говорит больше слов... В РККА так было не принято. Быть может, что и зря. Петр Сергеевич, отмерев, вернул поручику гитару, тот принял ее с едва заметным кивком головы, за поклон не засчитать – и бильярдная как по условному сигналу ожила, наполнилась звуками, возвращаясь к привычному ритму. Валерка, поддавшись общему ажиотажу, чуть сместился вперед, пропуская спешившего к бару корнета, и Овечкин, дернув шеей, повернул голову в его сторону. Заметил, посмотрел прямо в глаза своими, все еще бродившими где-то в степях, прошитых пулями:– Добрый вечер, Валерий Михайлович. Вы нынче рано. Желаете партию?Мещеряков, все еще под впечатлением, разомкнул губы. Выдал действительно искренне и почему-то слегка сипло:– С удовольствием, Петр Сергеевич.Они облюбовали себе дальний стол: сегодня в бильярдной, несмотря на многолюдность, оказалось на удивление мало знакомых лиц, а потому никакого представления из их партии никто не делал. Тем лучше. – Не знал, что вы играете, – Валера придирчиво подвинул пирамиду, установленную с первой попытки не параллельно короткому борту, а чуть под углом. Что-то он нынче рассеян, не к добру это, нужно собраться. Виной тому определенно были последние пять минут, проведенные за наблюдением, и выражение лица штабс-капитана, когда он повернулся к Валерке и, не ожидая обнаружить того в бильярдной, видимо, не успел перестроиться.До этого момента Мещеряков полагал, что успел составить весьма неплохое представление о том, что из себя представляет Петр Сергеевич. Даже понял, что именно его смутило еще в первую их встречу, будто не вязалось с образом белогвардейского офицера. Уловил-то раньше, еще когда китайский трактат на две головы разбирали, а вот сформулировать смог только сейчас. Не считая эпизода в ресторане и известной страсти Овечкина к бильярду, а также простительной личной ностальгии, штабс-капитана можно было назвать довольно сдержанным человеком, которого, кроме обозначенных исключений, давно ничто не трогает. Но меж тем выгоревшие глаза человека, оживающего только от партии до партии, этому Овечкину совсем не подходили – и этим настораживали. Словно был портрет, который художник-пропойца оставил незаконченным, не дойдя однажды от кабака до своей лачуги, найдя последнее пристанище в канаве. И вот пришел другой, юный, взглянул на холст оценивающе да присвистнул: а хорош, чертяка. Взял в руки грифель, дорисовал недостающее. Только не было у него перед глазами оригинала, и холст получил выверенную, подобающую изображенному человеку усталость, подходившую тому по возрасту, статусу и прочим приметам. А выражение темных глаз с их полнотой жизни, бьющейся чеканным шагом, спившийся пропойца безвозвратно унес с собой, в могилу. Сейчас глаза штабс-капитана смотрели на Валерку исключительно с уже привычным вежливым вниманием. Хотя какой еще реакции он ждал на свою пространную реплику? – Иногда играю, – Овечкин задумчиво натирал мелом кий и никак не комментировал сегодняшнюю кособокость партнера по игре, идущую вразрез с привычной уверенностью. Будто и самому штабс-капитану нужна была эта пауза, чтобы настроиться на партию. – Поручик больше дружен с гитарой, но и репертуар у него более… светлый, если можно так выразиться. Мещеряков понимал, о чем тот говорит. Адъютант Кудасова и вправду пел о выверенной грусти и романтизированной тоске, но умеренно, сдержано, без надлома. Не так, как Овечкин, растревоживший своим баритоном что-то такое, от чего он до сих пор не мог собраться. – Вы не верите в правильный исход? – дипломатично поинтересовался Валерка, внутренне поморщившись от того, что правильный и единственно возможный исход для него был совсем другим. Но нужно было поддерживать легенду, чтобы сойти за своего. – Это просто романс, Валерий Михайлович, хотя и, несомненно, хороший, – мягко заметил Петр Сергеевич, не соглашаясь с его трактовкой. Добавил решительно. – А мы еще повоюем. Однако, прошу. Сегодня разбивать довелось Валере. Вышло не слишком обнадеживающе, и следующую четверть часа они методично гоняли шары по зеленому сукну, сохраняя незначительный перевес в сторону штабс-капитана. Первая партия осталась за Овечкиным, вторая тоже, третью разыгрывали с полчаса, неспешно, примериваясь, выверяя. В бильярдной сегодня все было немного слишком – слишком многолюдно, слишком душно, слишком азартно: ни Петр Сергеевич, ни загоревшийся чужим азартом Валера не желали уступать друг другу. Потому, покончив с третьей партией, из которой победителем достойно вышел Мещеряков, они, не сговариваясь, обосновались у барной стойки. – Значит, вам нравятся романсы, – штабс-капитан нынче был настроен благодушно. Виной ли тому выигрышное количество партий или общий заданный вечером лирический лад, но Валерка безошибочно уловил разлитое в воздухе настроение, из которого ушли и задор, и напряженность, оставив после себя только расслабленное спокойствие. Он легко подхватил заданную собеседником тему, при этом все же увильнув от прямого ответа: – Они нравятся маме, а мы с отцом – ее постоянные невольные слушатели.Вообще идея поговорить о родителях в настоящем времени пришла неожиданно и была всецело одобрена интуицией. Только коротко сжалось сердце: ?уж не свидеться нам? — это ведь и о них тоже. Как же он по ним скучал... Когда были живы, силу этой глухой тоски и вообразить себе было нельзя: они были такие юные, счастливые, гордящиеся сыном. И все казалось, что нескоро, не сейчас, не оба сразу. А вышло так, как вышло. Воскресить их в разговоре было самым малым, что Валера мог сделать, чтобы не дать давно накопившейся тоске прорваться. Тем более он все равно будет вынужден сдерживаться и следить за словами, чтобы не дать Овечкину повода для лишних подозрений. – Вот как. Так плохо поет?– Да нет, – растерянно возразил Валерка. – Красиво, – ?почти как вы сейчас? промелькнуло в голове, но, конечно, осталось непроизнесенным. – Просто это же лирика, вроде как не ко времени. – А вот тут вы ошибаетесь, – покачал головой штабс-капитан с видом бывалого знатока. – Хотя это и простительное заблуждение. Никогда жизнь не бывает такой насыщенной, как в смутное военное время. И лирика это только подчеркивает. Аккуратно-аккуратно Валера попытался прощупать почву. Да и будет поистине странно, если при их довольно плотном общении интересоваться собеседником будет один Петр Сергеевич. Никаких конкретных предложений, никаких наживок. Пока – только узнать, что вообще представляет из себя господин Овечкин. В конце концов, бильярдом, гимном и расстрелом в спину подпольщиков его образ вряд ли ограничивается. – Хотите сказать, что люди счастливы и сейчас? – он намеренно выбрал вопрос, на который подразумевавший долгий пространный ответ, вот только получил совсем иной. – Бесспорно. Внешние факторы, как ни странно, к этому имеют столь малое отношение, что можно не засчитывать его вовсе. Более того, в плане творчества подобные кризисы обычно приводят к его всплеску, а не упадку. – Позвольте с вами не согласиться, Петр Сергеевич. Расцвет творчества – это другое: возможность высказать то, что беспокоит, вызывает противоречие или идеологическое неприятие… – Правильно, – мягко перебили его, и Мещеряков озадаченно умолк, потому что готовность спорить оказалась разбита согласием с его же высказанными мыслями. Впрочем, на Валеру штабс-капитан смотрел снисходительно, с довольной улыбкой, как на неразумное дитя, так что согласие предполагалось чисто формальным. – Но почему всему этому не происходить в мирное время? Война, Валерий Михайлович, не создает ничего принципиально нового. Она только обнажает уже существующее, которое отнюдь не безоблачно, а все больше безобразно. И воспринимается происходящее острее, ярче. Люди выбираются из своих размеренных жизней и проживают каждый день сознательно, полно, как последний. Это косвенно как раз способствует развитию поэзии, прозы, музыки и всего остального, особенно касающегося патриотической или любовной лирики.Помолчав, словно нехотя, Овечкин добавил нарочито бесцветно:– Если угодно, услышанный вами романс писался тоже отнюдь не в спокойной обстановке, а в окопах, ему и двух лет нет. Какая-то мысль промелькнула в голове, но, увлеченный спором, Валера не успел ее поймать. – Пусть так. Но творчество – это ведь только часть жизни. В целом же лет пять назад, когда не было ни германской, ни гражданской, люди были куда счастливее, – Валерка поймал на себе насмешливый взгляд штабс-капитана и договорил уже совсем не так уверенно, как начал. – Вы ведь не можете всерьез утверждать обратное…Вышло по-детски неразумно, так что он бы не удивился короткому ?могу? с полуулыбкой, семафорящей собеседнику предельно ясное ?не дорос еще?, но ошибся. – И что вам так далось это счастье? Были, не были... Впрочем, понимаю, юность, да-с. Попробую объяснить иначе, – Петр Сергеевич достал сигару, вынул бокал у него из рук, притом ненавязчиво разворачивая Валерку корпусом к себе, и заговорил размеренно, негромко, но он отчетливо слышал каждое слово. – Забудьте про войну на две минуты. Изобразим мирное время и среднестатистическую пару, даже без деления по сословиям, положим, в этом они равны. Как вы полагаете, в каком случае эти люди будут счастливы?Валерка невольно призадумался. Для него образцовой семьей всегда была родительская. И несмотря на то, что мать проигрывала отцу в образовании, была проще, оба они слыли людьми душевными, заботящимися, любящими, внимательными друг к другу, да и видно это было невооруженным глазом. За годы брака или нет, но имели столько общих мелочей и привычек, что иногда казалось, будто они – Михаил и Варвара Мещеряковы – всегда были вместе и никогда – по-отдельности. – Думаю, что счастливы будут похожие люди, – осторожно проронил Валера, боясь ненароком выдать лишнее, разом превращаясь из расслабленного юнца в мальчика-гимназиста, тщательно выверяющего ответ.– Любопытная мысль, – штабс-капитан прикурил сигару и продолжил все тем же размеренным тоном. – А скажите-ка мне, Валерий Михайлович, на сколько эти люди, по-вашему, должны быть схожи?– По возможности, во всем, – честно озвучил уже сформировавшуюся мысль Валерка, чувствуя, однако, подвох в вопросе, который пока не мог разоблачить. Еще было неловко, что все его размышления на данную тему оказались почерпнуты из книг, а собственной точки зрения за отсутствием влюбленности пока не имелось. Выступать в роли ученика было непривычно, привычнее было на равных – о бильярде, о его фальшивом Петербурге, о совсем нефальшивой войне. Однако роль, хоть и навязанная, на проверку оказалась волнительна и интересна, потому что Валера нутром чувствовал, что сейчас перед ним приоткроют некую неочевидную тайну, до того исследованную более опытным кладоискателем. – Разве это неправильно, когда у двух сошедшихся людей совпадают взгляды, привычки, даже мысли?Петр Сергеевич отпил вина, задумчиво изучив грани бокала на просвет, и спросил несколько отстраненно, будто и не его вовсе: – Что совпадает-то, Валерий Михайлович? Соотношение чайной заварки и кипятка, расстановка тапочек у изножья на дюйм друг от друга, а не вместе? Или, может, манера переворачивать подушку холодной стороной вверх – это же истинно непримиримое противоречие? – и совсем иначе, будто горечью выстраданного решения, добавил, даже потеряв где-то неизменное отчество в обращении. – Любить, Валерий, надобно различия. Только тогда это имеет смысл. – Мне казалось, в книгах всегда сводится к тому, что два абсолютно разных человека никогда друг друга не поймут, – Валерке и интересно, и странно было разговаривать на эту тему с политическим врагом. Меж тем он понимал и то, что их со штабс-капитаном разделяло ни много ни мало пятнадцать лет, целая жизнь. И военного, и житейского опыта – не сравнить. Даже если правда Овечкина во многом была ошибочна – взять хоть его политические убеждения – в чем-то другом тот вполне мог оказаться прав. Кроме того, истина ведь рождается в споре… А еще лучше – в диалоге. – Нет, там пишут не об этом, если это, конечно, не новеллы в журналах, имеющих к литературе весьма опосредованное отношение, – Мещеряков прикусил язык: попадались ему как-то такие журналы, попадались. Штабс-капитан оставил в покое свой бокал, невольно дернул шеей – контузия – и отрешенно произнес с некоторым удивлением, будто озвучивал что-то, с чем сросся давно, но вот объяснять другим как-то не привык:– Возможно, вам в силу возраста еще не встречались подобные вещи или же это можно заметить, только поняв самому, но любовь на самом деле – это безусловное принятие другого. И преодоление собственного эгоизма, которому куда проще приноровиться к человеку, похожему на тебя самого, чем заниматься расшифровками чужих книг, устраивать экскурсии по местам чужих поражений и – на взгляд сторонний – совсем неважных побед… Знаете, в чем парадокс, Валерий Михайлович? Люди, совпадающие во всем, не знают друг друга: они знают себя, и весьма односторонне, но никак не человека, с которым живут, потому что не смотрят на него по-настоящему. И не посмотрят в таком союзе, довольствуясь общностью, которую не надо для себя ни расшифровывать, ни пересматривать. – Что же они, несчастливы при этом? – попытался вернуться Валера к исходной точке возникшего противоречия. Он в целом понял, к чему клонил штабс-капитан, но это звучало как построение излишних препятствий с их последующим преодолением. Наверное, геройским, иначе зачем все так усложнять?– Отчего же. Счастливы, хотя видят в другом только свое отражение, чему, собственно, и рады. Для человека же, привыкшего заглядывать за зеркало, этого бы было преступно мало. – Но это несколько… нелогично, – нашелся Валерка с корректным определением, потому что интуитивно чувствовал: ?глупо? произносить нельзя. Да и вообще лучше было не давать резких оценок сейчас, а спокойно обдумать все потом, когда внимательные глаза не будут ловить на его лице отзвуки еще не оформившихся мыслей, с которыми он и сам-то пока окончательно не определился. – А любовь и не измеряется логикой. Вернее, выбрать понятно и логично можно. Как раз такого вот похожего человека. Только для выбравшего это будет, с позволения сказать, не мир любви, а мир без нее. Впрочем, бесспорно, стабильный, простой, комфортный, так что при любом раскладе партию можно выиграть и не остаться к старости в дураках, печальным и никому не нужным, – Петр Сергеевич все же уловил в его лице оттенок сомнения, потому что усмехнулся понимающе, с легкой насмешкой. – Не смотрите на меня с таким скепсисом, Валерий Михайлович. Каждый выбирает по себе. Легкий путь по протоптанной колее или же извилистую тропинку меж кустарником: здесь глаз выколет, здесь вброд, ноги замочишь, а там и взгорок на горизонте: выдохнешься, пока дойдешь. Правильного или неправильного тут нет. – Вы всегда рассматривали только второй путь? – силился понять Овечкина Валера, внутренне недоумевая: как это – неправильного нет, не бывает ведь так. – Вы считаете меня идеалистом, – с коротким упреком покачал головой Петр Сергеевич, – но, нет, конечно, нет. Не всегда и даже не в том очаровательно юном возрасте, в котором сейчас находитесь вы. Чтобы научиться принимать другого человека таким, какой он есть, а не довольствоваться зеркалом с другими, надо понять и себя. А это не слишком приятный и зачастую болезненный процесс, редко избираемый сознательно. – Получается, что первым, протоптанным путем, зная о выборе, следуют только трусы, – вскинулся Валерка, уловив среди не до конца понятных рассуждений явный намек на отсутствие смелости смотреть своим сомнениям в лицо. Вспомнил и другое. – А как же ?бывают дороги, по которым не идут, бывают армии, на которые не нападают, бывают крепости, из-за которых не борются?? Скажете теперь, что Сунь-цзы в этом ошибался?– Отрадно, что вы запомнили, но нет, это вопрос не трусости, а зрелости. Валера набрал воздуха в легкие, порываясь перебить: намеки он считывал прекрасно, зачем эти увертки? И Овечкин, уловив его бойцовское настроение, примирительно вскинул ладони, гася вспышку, потом и вовсе участливо похлопал по плечу, будто усмиряя каурого коня:– Не горячитесь, Валерий Михайлович, никто не обвиняет вас в отсутствии смелости и разумности. Вы умеете слушать, со временем научитесь и слышать, не срываясь отвечать на выпад прежде, чем он в самом деле наступит… Кроме того, как вы верно подметили, о выборе, вернее, возможности выбора еще действительно надо знать. Что касается так полюбившейся вам выдержки, то оставьте искусство войны войне. Поверьте, не стоит обобщать. – И все-таки, Петр Сергеевич, – с нажимом поинтересовался он, не в силах остановиться. Выпалил чуть ли не скороговоркой, так велико было желание получить на свой вопрос вполне однозначный ответ, – вы считаете, что правильным является тот самый, окольный, кочками и буреломами, а все остальное – колея проторенная, да и не дорога вовсе? И это Валера еще не все сказал, просто деликатно подобрал формулировки помягче. К тому же, он задумался, что с таким подходом к жизни – это же сейчас не только про отношения было? – Овечкин до последнего будет держаться за Россию и голову сложит здесь же, может, уже даже совсем скоро. А ведь была у Валерки мысль предложить штабс-капитану эмиграцию в обмен на сведения, была. Потому что это ведь только он невольно знал разного Петра Сергеевича, а не исключительно идеологического противника. А когда проигравших белогвардейцев повяжут, кто там разбираться будет, что еще в человеке есть, кроме беляка проклятого: расстреляют – и дело с концом. Конечно, для эмиграции мало будет попасть на борт парохода или мелкой фелюги, еще и средства нужны, это у товарища Андрея надо уточнить... Нет, Валере Мещерякову определенно не хотелось видеть этого человека мертвым: пусть живет. Где-нибудь не здесь только. Штабс-капитан неопределенно покачал головой, не отрицая и не подтверждая это предположение, и посмотрел именно так, как Валерке давеча хотелось – как на достойного собеседника, хотя ни правильных вопросов, ни равноценной беседы об обсуждаемом предмете он предложить не мог. – Путей все же два. Не стоит корить себя, если в итоге вы выберете не окольный. Просто теперь вы знаете. А моя оценка, Валерий Михайлович, она ведь только моя, – тепло заметил Овечкин, разглядывая смешавшегося Валеру своими темными глазами так, что становилось неуютно: слишком пристально, изучающе. – Вы найдете свою, потом. Валерка еще не знал, что к этому разговору они больше не вернутся, потому что через две минуты Петра Сергеевича тактично отзовет в сторону Перов, потом штабс-капитан вернется ненадолго, вновь деловой и собранный, откланяется, сославшись на важные дела – и исчезнет за дверью бильярдной вместе с поручиком. И с этого момента время, до того будто разомлевшее под ялтинским солнцем, убыстрится, компенсируя свою прежнюю медлительность, оставляя ему ровно полтора дня в этом городе – и ни минутой больше. ________________________________________________________________________________________* ?Прощание с Родиной? (также ?Прощальная?, ?Степь, прошитая пулями…?, иногда – ?Белогвардейское лето?). У Михаила Гулько, на мой вкус, хорошее исполнение этой вещи, только строку "я же в звании поручика встречу этот рассвет" там поют иначе. Ссылка на исполнение - в примечании.