?Стена? (1/1)

Первыми в образовавшийся пролом хлынули не люди – трабанты. Людвиг сказал бы: ?машины?, да язык не поворачивался назвать так эти огрызки автомобилей. Он видел их частенько – когда некоторым восточным немцам всё же удавалось приехать в ФРГ, видел – и презрительно усмехался. Не иначе, как очередное дурацкое изобретение Брагинского, в чём он всегда был плох, так это в автомобилестроении, что, впрочем, неудивительно – кто захочет портить хорошие авто на жутких дорогах России? А с дорогами там, кажется, проблема вообще нерешаема.Людвиг смотрел на трабанты и курил.А потом появились люди. Некоторые пьяные, с бутылками пива в руках, выкрикивали что-то про объединение и, обернувшись на Восток, делали неприличные жесты в сторону территорий Брагинского. Некоторые переходили самую жуткую рукотворную границу молча, ежесекундно озираясь, как будто боясь, что эта волшебная дверь – лишь иллюзия, и она захлопнется, навсегда оставив тех, кто не успел пройти, в царстве счастливого социализма.Некоторые – и таких было меньше всего – просто шли вперёд, не оглядываясь, смело и уверенно, как будто они просто возвращались домой из долгого пути и знали, что их непременно ждёт горячий чай и тепло камина после бесконечной зимней ночи.

Людвиг безумно надеялся, что Гилберт будет таким, как эта третья группа, что он вернётся сюда, как к себе домой, распахнёт двери ногой, развалится на диване и потребует пива. Он должен был в это верить, потому что не мог представить себе старшего брата, в глазах которого поселился страх.

Через несколько часов весь Берлин осветился огнями фейерверков. Люди безумствовали, Бранденбургские ворота не помнили такого, наверное, со времён Наполеона, и Людвиг не помнил. Пиво лилось рекой, берлинцы находили своих друзей, знакомых, сослуживцев, родных и близких, ранее отгороженных Стеной, смеялись, обнимались и плакали.Людвиг стоял неподвижно, пока Стену не разрушили почти полностью. И тогда увидел брата.Гилберт был в ГДР-овской бежевой форме – совершенно безвкусной, хотя чего следовало ожидать от так называемых дизайнеров Брагинского? – и смотрел куда-то мимо Людвига. Тот похолодел. Нет, не мог, всего-то за тридцать лет – что для них тридцать лет? – Иван сделать из Гилберта послушную марионетку. Байльшмидт умер бы, но не покорился. Он рыцарь с чёрным крестом на белом плаще, он тот, кто открыл Людвигу мир, он бешеный прусский солдат с огнём вместо сердца, и если бы он почувствовал, что Брагинский решил этот огонь заморозить своим вечным холодом, он бы вспомнил своё первое, древнее имя – Тевтонский орден, и призвал бы на помощь последнее милосердие рыцаря – мизерикордию. Если брат не сделал этого, значит, он всё помнит, значит, он просто ждёт от Людвига первого шага.И Людвиг подошёл. Протянул старшему бутылку его любимого пива и сигарету. Гилберт кивнул и молча закурил, не глядя младшему в глаза.Германии хотелось встряхнуть Байльшмидта-ГДР за плечи и спросить:?Ты помнишь???Ты помнишь, когда я был маленький, а ты возвращался из своих бесконечных войн окровавленный и обессилевший, наспех бинтовал свои раны и всё равно находил силы рассказать мне о битвах, о славе Старого Фрица, о древних легендах нашей земли? И ты не засыпал, пока не засну я?.?Ты помнишь, как однажды повесил на ёлку пустые пивные банки, доказывая, что это лучшие рождественские украшения для настоящего немца???Ты помнишь, как в той самой войне наш чокнутый босс приказал тебе поехать к Роммелю и предложить ему добровольно уйти из жизни? Ты безумно уважал этого умного и благородного Лиса Пустыни, поэтому ты напился шнапса под завязку и просто сказал мне: ?Не могу я, Вест?. И к Эрвину пошёл я, и напился потом не меньше твоего?.?Ты помнишь, когда наша сборная выиграла чемпионат мира, ты, как ребёнок, прыгал от счастья вместе с Беккенбауэром, а потом вы вместе пили где-то в маленькой пивной Кройцберга (как вас туда занесло?!), и ты заплетающимся языком повторял ему: ?Франц, поверь мне, камрад, я знал многих кайзеров, но ты среди них – лучший!??Ты помнишь, что ты не ГДР, Пруссия?! Я чертовски соскучился по Великолепному!?Гилберт докурил, растоптал окурок и вдруг улыбнулся своей обычной довольной улыбкой:— Я помню, Людвиг, — сказал он.