intro. Ученик кукольника (1/1)

Оука дремала, прижавшись к плечу Хакурена. Рассеянный свет ночных огней то и дело выхватывал из темноты черты её лица: напряжённо поджатые губы, опавшие щёки, дрожащие веки. Хакурен подавил желание горестно вздохнуть, представив, как с очередной головомойкой на него набросится Гекуран. Не досмотрел, не предостерёг, не накормил и не убедил в необходимости отдохнуть – что за бесполезный мужчина! Ещё учителем себя называет – стыд и позор! Воистину, не найдётся во всей Империи семейства более бесполезного, чем зазря прославленные Оаки!Вглядываясь в перемеженную редким светом темноту, проплывающую за окном кареты, Хакурен сам отчаянно боролся со сном. Образы, что видели уставшие глаза, перестали быть реальны. Отяжелевшие веки стремились сомкнуться.– Устал? – раздался участливый голос его учителя.Хакурен встрепенулся, точно очнувшись ото сна. Он резво закачал головой, возвращая себе утраченные на мгновение ощущения. В его руках была иголка с ниткой и изрисованная мелом чёрная выкройка.

В мастерской Кастора всегда царил лёгкий сумрак. Работая в ней днём, он никогда не зажигал лампы, довольствуясь светом, льющимся через большое окно. В тёплых солнечных лучах искрилась пыль, а в воздухе пахло свежей деревянной стружкой и звучала тихая мелодия: шорох ткани, перестук инструментов, звук шагов за стеной. С улицы доносилась птичья трель и детский смех. Перезвон колоколов, приглушённый хор далёких голосов.Это место было частью церкви, но принадлежало лишь одному Кастору. Он растворялся в нём, становился его частью, и немыслимая магия заставляла оживать всё вокруг него.Хакурен покачал головой, сильно зажмурившись. В глазах рябило от нитей.Он никогда не любил шить.– Пожалуй, мне стоит отправить тебя к Лабрадору за чаем, как ты на это смотришь? – с лёгкой усмешкой произнёс Кастор.Чувствуя себя виноватым, Хакурен поднял глаза на своего учителя, столкнувшись с мягким тёплым взглядом. Кастор смотрел на него, опустив голову, из-за сползших на кончик носа очков. Его глаза хитро искрились, и он выглядел моложе.– Прошу прощения, – проговорил Хакурен.– Тебе не за что извиняться. Ты вовсе не обязан разделять мои увлечения, – ответил Кастор. – Но ты никогда не узнаешь, что придётся тебе по душе, если не станешь пробовать. Мы уже выяснили, что ты скверно рисуешь, не имеешь слуха и не любишь шить. Верной дорогой идём, тебе не кажется?В ответ Хакурен выразительно скривился, разве что не хохотнул в притворном веселье. Кастор же непринуждённо рассмеялся.– Нужно любить то, что делаешь, и делать то, что любишь. Вот и всё, – сказал он, отсмеявшись.– Но любить нелегко, – со вздохом проговорил Хакурен, поднимаясь со своего места.– Это верно, – согласился Кастор, кивнув. Поправив очки, он несколько секунд провёл в раздумьях, завершив которые хмыкнул и сказал: – Впрочем, человеку принципиальному и совестливому ничего легко не даётся.– Но, быть может, его усилия будут поощрены? – предположил Хакурен.

– Будем в это верить, – с энтузиазмом проговорил Кастор, потягиваясь. – Впрочем, что это я? У нас же работа такая. Верить самим и нести эту веру в мир.Хакурен вздрогнул, неприятно уколотый услышанным. Заметив его смущение, Кастор поспешно извинился:– Прости, я не должен был так говорить. Я вовсе не плохой священник и я чту наши устои, – спокойно произнёс он. – Просто здесь, в этом месте… Я чувствую себя больше человеком, чем священнослужителем. Чувствую себя тем, кем был когда-то, – сказав это, Кастор улыбнулся. Искренней, но пустой улыбкой. Хакурен не мог в полной мере осознать, откуда в нём эта уверенность, но так улыбаться мог лишь тот, кто не испытывал радости. – Каждому нужно место, где он сможет быть самим собой, – между тем продолжил Кастор. – Лабрадор оккупировал сад, но ты можешь отыскать себе укромный уголок в библиотеке. Я более не стану заставлять тебя находиться со мной здесь, если это тебе не по нутру.– Мне нравится ваша мастерская! – горячо возразил Хакурен. – И нравятся ваши куклы! Хотя я и не люблю женщин…Кастор сдавленно закашлялся, подавившись смехом.– Ну, друг мой, с этим тебе как то-то придётся справиться. Среди прихожан больше женщин, избежать общения с ними ты никак не сможешь.– Ваши куклы хотя бы молчат, – тихо проворчал Хакурен. Почему-то, стоило им заговорить о женщинах, на ум пришли воспоминания лишь о худших представительницах сего рода людского.– По-твоему, в этом главное достоинство моих кукол? – с ироничной усмешкой осведомился Кастор.Хакурен не ответил. Смущённый, он, тем не менее, не мог заставить себя назвать кукол его учителя красивыми. Но с его губ вдруг сорвалось нечто совсем иное, то, о чём он и подумать не успел:– Они живые. Ваши куклы.Кастор удивлённо вскинул брови, но, медленным движением поправив очки, отозвался с нарочитой легкомысленностью:– О да, они произведения искусства. Но, знаешь, Хакурен, это очень сложно, вдохнуть хотя бы капельку жизни в своё творение. Я, пожалуй, даже не могу подобрать слов, чтобы описать это нечеловеческое усилие. Много больше, чем одно усилие. Много больше, чем способен приложить человек. Создавая что-то живое, ты преодолеваешь самого себя, все границы. Ты сам становишься чем-то большим. Но важно не путать человеческую блажь с божественным промыслом. Я сам не считаю своих кукол живыми, хотя они, безусловно, часть меня.Хакурен не заметил, когда снова занял своё место за столом, внимая словам своего учителя. Что-то изменилось, что-то появилось в рассечённом нитями воздухе, который стал подобен мягкой паутине, что, минуя кожу, задевала что-то внутри. Струны души, быть может. Но Хакурен никогда не признавал подобные сентиментальные сравнения.И голос Кастора звучал иначе, играя и переливаясь, искрясь и преодолевая тьму.– Я могу посвятить всего себя тому, что люблю. Чтобы создать лучшую куклу, идеальную куклу, я вложу в неё всю жизнь, всю жизнь без остатка. Но даже так, лучший результат, который я смогу достичь, будет заключаться лишь в отсутствии разницы: граница между жизнью и смертью сотрётся. Станет невозможно разобрать, живо ли моё творение или нет. Лишь живой может быть счастлив. И лишь мёртвый может быть спокоен. Поверь мне на слово, уж я-то знаю, нет ничего хуже этого граничного состояния. Нет ничего прекраснее и нет ничего безобразнее.Хакурен резко распахнул глаза. Холодная карета всё так же рассекала ночь, но впереди уже виднелся густо освещённый огнями особняк.Принцесса рядом пошевелилась, упуская сон. Лишённые блеска глаза невидяще смотрели в темноту, губы беззвучно шевелились. Лишь на мгновение Хакурен почувствовал сухость дерева, прикоснувшись к руке Оуки.– Уже скоро, – произнёс он, – мы почти дома.Оука слабо улыбнулась в ответ, безотчётно прижимаясь к нему сильнее, как к единственному источнику тепла.

Хакурен удовлетворённо кивнул, отвернувшись к окну.То был лишь ещё один сон из прошлого, по которому он скучал.