Amore o odio? (1/1)

Артисты рок-оперы "Моцарт" вот-вот отыграют первый сезон. Все эти месяцы, всё это время прошло просто крышесносно: зрители вопили от радости, едва завидев артистов, различные каналы французского телевиденья приглашали дать интервью и посетить их программы, а на улицах фанаты их узнавали и приветствовали радостными криками и просьбами сфотографироваться или дать автограф.Дов и Коэн, утирая скупые мужские слёзы, глядя на успех своего детища, решили продлить шоу и на второй сезон, но мюзиклу, по их мнению, наверняка придется претерпеть некоторые изменения и в посыле, и в актёрском составе. К сожалению, Клер решила уйти, оставить свою любимую труппу, для того, чтобы заняться сольной карьерой, и вместо нее на роль Констанс решили взять Диан. Последние спектакли Перо всё же доиграет, но потом – au revoir!Папа Солаль, который вовсю развлекался на каждом спектакле, не жалея ни сил своих, ни нервов окружающих, злостно подговаривал Мервана и Ямина, подправив разговор с ними своим непререкаемым авторитетом, и в итоге уже, в общем-то, взрослые мужики вместе стали упрашивать Аттья разрешение на более частое проведение в новом сезоне так называемой "зеленки". Уж очень фанаты любили это дело: от одного лишь Розенберга, который в пенсне разглядывает обтянутый в узкие кюлоты пах придворного капельмейстера и говорит, мол, "чего я там не видел", зал буквально заходился от хохота. Но в первом сезоне таких вещей было очень мало: после того, как Дов узрел выходки труппы, он не поседел лишь потому, что зал встречал это торжествующим ревом. Конечно, и валерьянка сыграла немалую роль в этом деле.Так, однажды, Микеланджело в своей первой сцене, рядом с любимыми мамочкой и папочкой, когда принялся слёзно отпрашиваться покорять европейские столицы, европейских баб и суровых европейских композиторов, начал ржать, как припадочный на виду у всех, и сдержать хохот у него не получалось от слова совсем. Из-за этого поучительная по своей сущности семейная сцена превратилась в фарс, да и остальные люди, находящиеся рядом с Микеле, начали смеяться, через силу договаривая свои реплики, поскольку смех Мика всегда был весьма заразителен. Как оказалось позже, за занавесом стоял Ямин, переодеваясь в завсегдатая трактира, который должен был появиться в следующей сцене. Не успев надеть на себя верхнюю часть костюма, Диб, заметив, что Локонте смотрит на него, начал танцевать самбу. Точнее, импровизировать, поскольку навыков у него было нуль целых, хрен десятых, однако желания – целый вагон. Смотрелось это до того нелепо и смешно, что у "Моцарта" попросту не хватило выдержки для того, чтобы успокоить свою внутреннюю итальянскую смешинку, и он, чувствуя, как медленно, но неумолимо растекается тушь по векам, вытирал слёзы смеха.Или так, например, Мерван намазал суперклеем стул, на который должен был присесть Сальери, будучи "жертвой собственной победы". Естественно, зрители не сумели насладиться бегающим по залу Антонио, поскольку добродушный, едва ли не икающий от смеха Розенберг, получая крепкие тумаки собственной тростью, укатил его за кулисы. После того, как Фло еле-еле, с диким матом отодрал себя от сиденья, Рим мысленно подобрал себе средневековый дизайн гроба и даже готов был заколотиться в него собственноручно, но от праведного гнева Мота клоуна защитила остальная часть труппы, хохотавшая над разорванными кюлотами и нижним бельем маэстро.Аттья, скрепив сердце, разрешение на финальную "зеленку" и на "зеленки" последующие всё же дал. Но попросил, чтобы его перед выступлением об этом хотя бы предупреждали, потому что ему ни за что вновь не найти таких запасов валерьянки, если за десять минут до конца представления, Мелисса снова забежит к нему в кабинет и прокричит не своим голосом, что на сцене Микеле повесился. У Дова тогда чуть сердце из груди от страха за мужчину не выпрыгнуло. Однако когда он узрел, в чем дело, влетело всем: и Марс, которая принесла ему эту новость, и Клер, которая, вместо того, чтобы скорбеть о кончине своего дорогого муженька, прямо в платье сидела на полу и, икая, заливалась смехом, и декораторам за их косяк. И, конечно же, самому Локонте, который, напевая "Vivre", зацепился ногой за трос, что должен был утягивать Моцарта на небеса, и, пребольно стукнувшись головой об мешок с песком, с диким ором и парой-тройкой изысканнейших фраз на итальянском прямо в микрофон где-то на словах последней песни о том, что они цепляются за вереницу желаний, подлетел вверх ногами над сценой на высоту метра в три-четыре. Зато зрители просто визжали от восторга.Микеланджело все так же выступал, все так же играл, и все так же старался ничего не вспоминать. Он прекрасно знал, что больше половины зрителей, пришедших на выступление, явились сюда только ради него. И ради этой половины он до сих пор был жив: ради этой половины он каждый раз надевал на себя кружевную рубашку, камзол, эти неудобные кюлоты, ради этой половины он проживал жизнь Моцарта снова и снова, ради этой половины мужчина шокировал всех вокруг своим видом. Там, в нескольких шагах от сцены, так много людей! В основном – девушки, в основном – куда как младше возраста, в котором следовало бы вступать в серьезные отношения или даже думать о подобном. В основном – визгливые подростки, ярко величающие себя моцартофанами. Подростки, которые в светлых головах своих транслируют, в основном, отнюдь не самые непорочные мысли.Всё для них – все эти восхищения и внимание действительно подпитывали Локонте. И Микеле, несмотря на свое состояние, был горд собой: восторг некоторых достиг апогея – прикажи им прыгнуть с моста в Сену, прыгнут и не задумаются, для чего их кумиру это надо. И сколько таких фанатов он приобрел – он и представить себе не мог, что такое вообще с ним может случиться. Микеланджело был честен, он и правда хотел уважать таких людей, но это получалось далеко не всегда: одну пищащую фанатку он мог даже чмокнуть в щечку, а при виде другой у мужчины чесались руки придушить эту слепую от влюбленности девчонку. Ведь никто, никто из них и не мыслил узреть за сценическими макияжем и образом хоть что-то, кроме извечной дурашливости – всем нужна яркая неординарная личность! Однако лишь все эти люди позволяли ему, Мику, не сорваться окончательно, не бросить это всё к чертям, потому что самого себя он терял очень быстро.Он плохо, очень плохо спал каждую ночь, а иногда не мог уснуть вообще. Не нужно было иметь медицинское образование, чтобы понять это. Каждый день под глазами Микеле были глубокие синие тени, которые не мог скрыть даже качественный консилер, а само лицо было бледным, и красоты ему красные глаза с въевшейся намертво усталостью вовсе не добавляли. Каждый считал своим долгом сказать что-нибудь ободряющее или хотя бы шутливо толкнуть в плечо, мол, все в порядке. И каждый сталкивался с наигранной улыбкой и согласным кивком головы, что да, действительно, все в порядке, он же сам Моцарт! В темноватой после яркого света софитов гримерной Микеланджело постоянно натуральный творческий бардак – гитара, несколько разбросанных футболок, старые коробки из-под пиццы, куча косметики для грима, нотные листы, спутанные парики, простые и цветные карандаши, банки от пива, и даже кисти и мелки для рисования завалялись. Постоянно сильно пахнет косметикой, лаком, который Микеланджело использует просто в промышленных масштабах, парфюмом – всё это заставляет голову сильно кружиться.Здесь, в этой гримерной, вся боль Микеле, не прикрытая блеском камзола на теле и золотых блесток на лице под уставшими глазами. Эта комната не так далеко, в двух коридорах от сцены, в двух коридорах от огромного просторного зала, в двух коридорах от декораций, разноцветных нарядов. Это всё так близко и так безумно далеко от картонной улыбки, нарисованной помадой, от усталости в глазах, от собственного отражения в зеркале. Микеланджело выступал, а после так и не смывал с себя тонны грима. Не снимал с себя эту маску, пока не доходил до дома, да и там еще долго стоял перед зеркалом, размышляя, что было бы неплохо, если бы все это держалось на его лице целую вечность, а ему бы не приходилось прикладывать никаких усилий для того, чтобы выглядеть довольным жизнью. Потому что этот грим скрывал синяки под глазами и небольшие ранки на губах. Иногда Локонте наносил тональник и на руки, чтобы не было заметно синяков и ссадин, когда мужчина вредил сам себе. Браслеты браслетами, платки платками, а ведь и они иногда могут слететь с запястья. Но всё это можно прикрыть кружевами и сверкающим камзолом.Туже браслеты. Туже ремень на поясе.И Вольфганг Амадей Моцарт к вашим услугам, господа!– Я ненавижу тебя, – часто шептал Локонте в еще выключенный микрофон, буквально за три секунды до того момента, как выбежать на сцену и, прокрутившись вокруг своей оси, даря поцелуи прекрасным девушкам, преклонить колено перед князем Колоредо. – Я ненавижу тебя, – часто шептал Локонте, наблюдая, как над персонажем Флорана издеваются сластолюбивые бесы. Такие порочные, мрачные, глумливые, улыбающиеся с ухмылкой – они были, как думалось Микеланджело, отблеском не только Сальери, но и самого Мота.– Я ненавижу тебя, – часто шептал Локонте, чувствуя на поклонах, как комок нервов готов его разрушить. Однако следует сдерживать себя – и вот только уголок губ дернулся, никто и не заметил. Поклонился.Улыбнулся.Вновь поклонился и…– Я ненавижу себя, – часто шептал Локонте в уже выключенный микрофон. Да, он ненавидел Флорана, но не меньше он ненавидел и себя за то, что он вообще ничего не мог исправить. Прошлое ведь нельзя изменить, его можно только принять, но это давалось Мику с большим трудом. Точнее, не давалось вообще.Микеланджело тупо вымотался. Роль Моцарта он играл безупречно: где нужно – слезы, где требуется – заливистый смех, и все с такой великолепной отдачей, что на время выступления Локонте просто выпадал из реальности. Настолько, что даже на имя свое не отзывался, пока представление не кончалось. Продюсеры не могли нарадоваться на него, а другим актерам доставляло одно удовольствие находиться с ним на одной сцене, потому что при любом форс-мажоре Мик мог вытащить сцену на уровень: при неожиданной смешной реплике Розенберга он не терялся, отвечая не менее остроумно, да и при технической неполадке так же находил, что произнести. Как только Микеле заходил в свою гримерку, – по его настойчивой просьбе ничего не понимающий Дов разбросал их с Флораном по разным комнатам – вся сценическая одежда летела на пол, и сразу же, незамедлительно, надевалась повседневная. Локонте не мог, как Солаль, продефилировать в нижнем белье от гримерной до туалета, он вообще не мог даже ощущать своей кожей прохладу воздуха вне квартиры. Единственной погрешностью, которую Микеланджело мог себе позволить, так это незастегнутый ремень. И то, ровно до того момента, пока кто-нибудь не стучался в дверь. Итак, Мик садился в гримерной на диван, и вот тут-то у него начиналось полное эмоциональное отупение. Микеле мог сидеть так долго, уставившись в пустую стену взглядом, ощущая, как у него дергаются пальцы сломанной руки. После метро это случалось довольно часто: может, нервы защемило, или это было обыкновенное эмоциональное перевозбуждение – Локонте не заморачивался, его это даже немного забавляло. Интересное ощущение на самом деле – твое тело дергается, но ты не прикладываешь к этому абсолютно никаких усилий. "Моцарт" высасывал из него энергию, и в жизни мужчина казался себе расхлябанным и уставшим, вернувшимся обратно в то состояние, которое преследовало его три года. Опять же, ровно до того момента, пока кто-то не стучался в дверь. Маска веселья надевалась вновь и не снималась до самого дома.Многие ночи Микеланджело проводил уже не в слезах, как первые недели, а в скорбном, почти болезненном молчании, которое разрывало его. Иногда, когда было совсем уж нестерпимо продолжать ворочаться с одного бока на другой, Микеле поднимался с дивана, шел на кухню и заваривал себе чай, выпивая его сразу же, пока тот не вздумал остыть. Кипяток приятно обжигал внутренности и остывал уже где-то в желудке. Затем мужчина вновь направлялся к дивану и закутывался в одеяло. Думал о чем угодно: о доме, о брате с сестрой, о работе, о Синтии тоже думал, проклиная себя за то, что не смог остаться с ней, не удержал когда-то. Столько лет прошло. Она, наверное, уже замуж вышла, завела себе прелестного ребенка. Хотя нет – она всегда хотела двоих: мальчика и девочку, и чтобы девочка была непременно прекрасна, как Венера, а мальчик – сильным и храбрым, словно Марс. Девушке всегда нравилась римская мифология, а Мик с удовольствием посвящал ее во все тонкости, благодаря своему происхождению и образованию.Обо всем думал Микеле, и только о Флоране ночью он запрещал себе думать, потому что каждая мысль сгрызала его, превращая в противную скользкую субстанцию, черной жижей расползающуюся по дивану. Нельзя было думать ни в коем случае, потому что Мик знал – сразу же накатит слишком сильная буря эмоций: он вспомнит их долгие разговоры на пустые темы, вспомнит походы на ночные сеансы ужастиков, вспомнит какие-то рабочие радостные моменты, еще на репетициях. А потом, не отходя от кассы, в голове всплывут горячие влажные губы, ноющие укусы, страшная боль от грубых толчков внутри. И в голове будут полный бедлам да ненависть, а в паху – сладкая истома, которую иначе, как рукой, и не снимешь.Микеланджело иногда даже засыпать боялся, потому что и так жил, словно во сне. Но не в кошмаре, не в спокойном видении, нет – он просто существовал в какой-то дымке, которая превращала его жизнь в жизнь Моцарта, наполненную дурным фарсом. Насмешка от жизни – Флоран, которого Микеле ненавидел, Флоран, который наверняка так же ненавидит и его самого, Флоран, с которым он переспал, пусть по ненормальному согласию, однако переспал же… Но Локонте от отчаянья ли, от страха ли, или еще от чего, непонятно, путался, не понимая, куда же ему рвануть, куда податься с такими мыслями, как правильно себя вести. Фло и бесил его, и одновременно Мик буквально лез на стену от того, что ему хотелось быть рядом с Мотом.Микеле возненавидел себя и весь мир заодно: каждый день после того случая был похож на другой. Мик не замечал даже смены чисел, полностью игнорируя время, и даже не удивился, когда вышел однажды на улицу в осенней куртке, а там легкий белый иней лег на листья, валявшиеся на земле. Все вокруг стало серым комком событий, которые вообще никаким образом не были связаны с мужчиной, однако Локонте постоянно дергали то в одну, то в другую сторону: интервью, встречи, телепередачи, а там – вновь интервью.Микеле несколько раз хотел умереть. Не видел смысла продолжать. Пусть он зацепился наконец в Париже, пусть у него есть работа, пусть есть поклонники, пусть… Пусть. У него нет лишь одного – душевного равновесия: каждый день он сходил с ума, сгрызая костяшки своих длинных пальцев, раня их до такой степени, что потом было больно играть на инструментах, ведь пальцы попросту не сгибались. Мужчина исхудал, осунулся и, вероятно, давным-давно бы покончил с собой, если бы не Маэва, которая едва ли не переехала к Локонте жить. Она видела состояние своего друга и то, что другие принимали за усталость, воспринималось ею совсем иначе. Одной Мелин было известно, какие демоны терзали Микеле. Одна Мелин знала, что Микеланджело глотает горстями фепрозиднин для того, чтобы веселить несколькими часами позднее публику. Одна Мелин знала, как Мик седеет от собственных мыслей.– Не трогай меня. Все в порядке.– Локонте, лучше просто заткнись.И Микеле протирает уставшие глаза запястьем, на котором повязаны платки, пристыженно опускает голову и улыбается правым уголком дергающихся губ.Маэва первое время часто ночевала у Микеланджело, который словно не был способен позаботиться о себе самостоятельно. Девушка стремилась помочь ему во всем. Пожалуй, Мелин была единственным человеком, который предлагал свою помощь. Дов, скорее всего, тоже обратил свое внимание на изменения в Микеле, но ему было не до выяснения причин. Локонте несколько раз просил подругу оставить его в покое, но та была непреклонна: не могла она так с ним поступить – пусть просит, сколько хочет, но она-то знает, что ему нужна помощь. И в итоге девушка таскала его по торговым центрам, кино, выставкам, ласково разговаривала на репетициях, подбадривала на выступлениях в театре и на телепередачах, стремилась уговорить на посещение специалиста, помогала поймать капризную музу… В общем, делала все, что могла, для того, чтобы Локонте не ощущал, что он сломлен. По его собственным словам, сказанным Маэве, мужчина чувствовал себя растением, на которое наступили и придавили к земле. Однако Локонте хватался, пусть неосознанно, но хватался за руку помощи, которую протянула Мелин, и вместе с этим был рад, что люди не впитывают чужую боль, как губки, поскольку эта самая боль буквально выплескивалась из Микеланджело при каждом его шаге. – У меня просто болит голова. Нет, мне не нужна таблетка. Все хорошо, я в порядке, не трогай меня.– Локонте, лучше просто заткнись.И Микеланджело приглаживает волосы, пожимает плечами и, вдыхая запах горячего дымящегося кофе, заваренного Маэвой, улыбается, чувствуя благодарность. Микеле хотел умереть. Но не мог – Мелин постоянно рядом с ним, Мелин всегда рядом с ним, несмотря на эмоции, бушующими волнами исходящие из Микеланджело. Мужчина не мог вырваться из-под ее опеки, как ни старался. Маэва сдерживала всё его сумасшествие, весь страх, всех демонов. Иногда Микеле думал, что Мелин просто ангел, которого зачем-то отправили к нему на эту грешную землю, и ее прекрасное лицо просто обязано быть на фреске в каком-нибудь соборе святого Петра или на мозаике собора Парижской Богоматери.– Микеле! Проснись же, ради всего святого! Локонте! Микеланджело забился в угол дивана и, запутавшись руками в пододеяльнике, захлебнулся очередным стоном и открыл глаза, долгую секунду наблюдая перед собой очертания Флорана:– Нет! Прекрати! Не трогай меня!– Да тихо, я это, – мгновенно поняв, что же такое приснилось Мику, Маэва прижала мужчину к себе. – Тише, это я, ты меня узнаешь? – Микеле, вздрагивая от пережитого во сне, неуверенно кивнул. – Что снилось?– Кошмар, – не стал вдаваться в подробности Локонте, нервно отказавшись от предложенного стакана с водой. – Мне же постоянно снится. Все в порядке, – он отвернулся от подруги, прижал колени к животу и затих.Маэва, который раз уже ночевавшая в квартире Микеланджело, и не ожидала другого ответа.Эта же Маэва и посоветовала Мику завести котенка. Хоть какое-то теплое и живое существо, которое бы встречало Локонте после театра, чтобы Микеле не чувствовал такую поглощающую тоску, чтобы ему было, о ком заботиться. Микеланджело это действительно помогло: он любил чесать котенка, которого он назвал Чосси, за ухом, любил слушать его довольное урчание и любил смотреть на довольную мордочку животного. Но и это, к сожалению, продлилось недолго. Котенок, поскольку Мик не боялся выпускать его на улицу, подхватил чумку и провалился в апатичное состояние. Гуманнее было усыпить Чосси, чем обрекать животное на длительное мучение. И Микеле снова остался один, не решившись теперь завести даже золотых рыбок.Месяц, три месяца… Полгода, без двух месяцев год… Микеле, под непререкаемым давлением Маэвы, все же посещал специалиста. Естественно, частного: ему вовсе не улыбалось, чтобы весь Париж знал о том, что он пациент столь неприглядной сферы. Это было ужасно. Он ненавидел эту терапию, не хотел на нее ходить, потому что не видел никакого смысла. Кроме того, Мик ощущал себя гребаным мерзавцем, когда Маэва оплачивала один из курсов его лечения – у мужчины снова было недостаточно денег из-за долгов по квартире. Однако специалист попался и правда очень хороший. Путем долгих, очень долгих разговоров, он выяснил, что же все таки происходит с Микеланджело. Все эти преследующие мужчину страхи, нервные приступы, кошмарные сны, которые были настолько реальны, что их, иной раз, невозможно было отличить от реальности, указывали на яркий травматический невроз. Диагноз был поставлен, поэтому, спустя месяцев пять после начала довольно интенсивного тренинга с кучей разнообразных реабилитационных программ, Локонте действительно почувствовал себя немного лучше. Не сказать, что страх исчез окончательно, однако Мик теперь, как минимум, хотя бы не боялся метро и огромного скопления людей вокруг себя. Над тем, что с ним совершили Аделард и Флоран, приходилось работать упорнее. Врач использовал разные доводы, испробовал много программ, даже гипноз, однако должного результата это не принесло – Локонте начинал истерить, да так, что в его горле всякий раз образовывался комок тошноты.Специалист делал все, что только мог, но мужчина был настолько на этом зациклен, что раз за разом возвращался к этим воспоминаниям, не давая мозгу даже малейшего шанса затянуть эти воспоминания в трясину памяти окончательно. Но, как бы то ни было, под влиянием лекарств и психологического воздействия, к Микеланджело во сне террорист больше не являлся, что уже не могло не радовать, а Мота он не то чтобы простил, нет, скорее, начал испытывать какое-то отвращение, смешанное с жалостью. Причем отвращение – в большей степени, первое время он не мог даже смотреть на Фло. Скорее, ему просто было противно наблюдать этого человека рядом с собой. Подкоркой этого омерзения была эмоциональная усталость. Как-то уже плевать было на то, что произошло – вроде как было и было, ну и хрен с ним. Пережил первое изнасилование, переживет и второе. Поэтому Локонте даже периодически с Мотом здоровался и иногда мог простоять с ним рядом более десяти минут – в большой компании труппы, разумеется. И, естественно, каждый раз приходилось отыгрывать в опере сцену за сценой, прощать героя Флорана, держать мужчину за руку. Все, что когда-то делало их двоих ближе, все, что когда-то заставляло сердце Мика колотиться от радости, сейчас было самой ужасной обузой. Первое время Микеле было очень тяжело. Мужчина старался учиться чему-то новому, развиваться, пытался довести себя бешеным графиком до такого состояния, чтобы засыпать без кошмаров и воспоминаний – однако получалось это редко, ведь они не хотели так просто оставлять его в покое. Поэтому Локонте просто пытался научиться жить со своими опасениями и моральными ранами словно больной со своим недугом – специалист старался убедить его, что это нужно принять и двигаться дальше. Иногда Микеланджело всё-таки удавалось забыться, и всё произошедшее начинало казаться дурным сном.Микеланджело стал проще смотреть на жизнь после того случая – но от этого осознания ему вовсе не хотелось пересекаться с Флораном чаще, чем по работе. По крайней мере, это он сам себе так говорил. А вот его тело говорило что-то совсем противоположное, хотя сам Мик этого и не замечал. Зато прекрасно замечал Мот.На шоукейзах, на концертах, на телевизионных программах Микеле вообще вел себя паршиво – лез к участникам труппы, осознанно или неосознанно провоцировал их всех и Фло в том числе на отрицательные эмоции слишком резкими или наоборот – слишком плавными дразнящими движениями. Он представлял, что перед ним стоит не Флоран, а сам Сальери – и лишь это хоть как-то помогало мужчине не сорваться и не набить Моту лицо прямо перед камерами. Весь этот год во время проведения спектаклей и на репетициях Микеланджело старался не контактировать с Флораном вообще, и, как только оказывался с ним в одной компании, либо находил какую-то отговорку, чтобы поскорее уйти, либо сидел в телефоне, либо демонстративно его не замечал, общаясь с другими участниками труппы. Никто не мог понять, в чем дело, и даже Маэве не удалось вывести ни одного, ни другого мужчину на откровенный разговор друг с другом.Флоран часто смотрел на Мика, напевая известную всем симфонию на очередном телевизионном шоу. Тот же обычно хмуро окидывал мужчину ледяным взглядом, и, скрестив руки, отворачивался ровно настолько, чтобы окружающие их фанаты, радуясь присутствию своих кумиров, ничего не замечали. Мот иногда и не понимал, кто же сейчас находится перед Миком: он сам или мрачный и измученный Сальери? Эта песня каждый раз словно крюками впивалась во все то темное и мутное, что находилось глубоко в душе мужчины, и тащила вверх, так быстро, что эти чувства вырывались из горла рычанием и словами песни. Несмотря на многократное повторение мелодии, Фло постоянно ощущал, что чувств в нем слишком много! Вспышка гнева, неудержимая ярость, какая-то непонятная ревность и боль в спине сливались в унисон – казалось, что даже сердце выстукивает ритм убийственной симфонии.И все же в этом ледяном взгляде Микеланджело Фло частенько улавливал непонятный блеск. Хотелось заставить Локонте прекратить это, хотелось швырнуть в него собственную несчастную гитару, хотелось дать пару раз по лицу за то, что Микеле так надменно позволяет себе издеваться над ним, над Флораном, который в глубине души так и не мог понять, почему Микеле продолжает молчать, почему сохранил все в себе, не оповестив полицию. Почему? И из-за этого Фло жил в постоянном напряжении – он не мог знать, что придет в голову Мика завтра.Локонте же понимал, что если кто-то об их так называемой тайне узнает, то с ним самим точно произойдет что-то плохое. Он не знал, что именно, но ощущал, что каким-то образом руки на себя все же наложит. Хотя, в отличие от того поведения, которое последовало за первым нарушением его неприкосновенности, сегодняшняя манера преподать себя все же сильно отличалась. Его психика теперь очень напоминала психику ребенка – нет в детском мировоззрении скорби и переживаний, а потому чересчур сильные эмоции просто отключаются. Просто Мик неосознанно выбрал другую тактику – он отупил себя в эмоциональном плане до того состояния, что ему было плевать на все, что о нем думают. И одновременно с этим он никому не показывал то, что у него внутри, предпочитая носить маску извечного шута, довольного жизнью и встречающего каждое утро с улыбкой. Да только нет-нет, а проскальзывала тень прошлого во взгляде, Микеланджело периодически подвисал на чем-то и смотрел в одну точку – именно в эти моменты он не мог контролировать свое лицо. Но вот его окликнули – и снова я к вашим услугам, господа!Поведение Локонте попросту выводило и без того вечно напряженного Флорана из себя – Микеле ходил мимо него, на сцене или по коридору – без разницы! – словно по подиуму, вихляя бедрами. Как шлюха. Да и еще рукой локон этот свой блядский поправлял. Правда, он везде и всегда так ходил, не замечая этого за собой, и наверняка делал это не специально, но конкретно Флоран часто подвисал на этом и, остановившись, долго смотрел своему партнеру по мюзиклу вслед.Когда на репетиции у Флорана и Микеле что-то не получалось, и Дов оставался недовольным: "почему по-отдельности вы работаете изумительно, а сцены вместе отыгрываете так ужасно? У вас же их всего три от силы!", Локонте издевательски приподнимал одну бровь и совершенно не чувствовал за собой никакой провинности, субъективно справедливо обвиняя Флорана во всех грехах.А еще у Локонте, как у истинного эмоционального итальянца, была привычка размахивать руками и вообще бурно жестикулировать во время разговора. И, как-то раз, болтая с Мерваном после выступления об очередной сцене в постановке, он, что-то объясняя, случайно въехал ладонью по переносице проходившему мимо Флорану. Тот не сдержался и жутко разозлился, и поэтому ссора быстро переросла в потасовку:– Следи за своими руками, Локонте! – прошипел Фло, чувствуя, как несколько раз дернулась его правая щека.– А ты за своими следишь? – резонно ответил Микеле, ощущая, как внутри разрастается буря. При одном лишь взгляде на Мота, когда тот находился на расстоянии ближе нескольких шагов, вся злоба на него растекалась внутри кипящей лавой. – Припомнить?– Сволочь, – прошептал Флоран почти неслышно, пытаясь все же сдержать себя. В глазах у него потемнело, а все краски вокруг сделались более тусклыми. Отчетливо он видел сейчас только лицо и шею Мика, который еще не отошел от выступления, закончившегося около двадцати минут назад – расстегнутый воротник накрахмаленной рубашки и кучу нашейных украшений, встрепанные волосы и слегка потекшая подводка на правом веке.– Что, прости? – наигранно-удивленно приподнял брови Локонте, делая самое участливое выражение лица, на которое он был способен. – Я не расслышал.– Долго ты, блять, еще будешь меня изводить? – не выдержал Мот.– Да сколько можно, эй, вы чего? – не удержался Мерван, но его тут же оттолкнули в сторону.– Да замолчи ты! – едва ли не в один голос прикрикнули на Рима мужчины. – Грязный ублюдок! – презрительно выплюнул Микеланджело Моту в лицо. Локонте ни о чем не думал – лишь ощущал, как постепенно его заполняет злость на Фло.Флоран на мгновение забыл, как дышать. Сидевшее в нем до этого что-то темное, ощутимо страшное, вмиг всосалось щупальцами в мозг, сжав его в тиски. Нет, естественно, ему приходилось слышать подобные выражения, но сейчас и от Микеле… Это просто было выше всякой хваленой его сдержанности.– Не сметь! – зарычал Фло, больно сжав плечи Локонте. Мужчина действительно силился сдержать свой гнев – ему ничего не стоило приложить "Моцарта" головой об пол, но он же не мог себе этого позволить! – Не сметь называть меня так! – чеканя каждое слово, прошипел Мот на ухо Микеланджело. Никто и никогда безнаказанно не оскорблял Флорана, и сейчас он бесился от невозможности наказать обидчика.– Пидорас гребаный! – Микеле почти не контролировал себя, к тому же прикосновение Флорана, пусть и такое грубое, ударило в голову еще сильнее. – Лучше заткнись, Локонте! – Флоран, наконец, не вытерпел и ударил мужчину в бок: тычок был резким и ощутимым от того, что Мик стоял слишком близко, для того, чтобы увернуться.Локонте вцепился в свитер Фло, и оба мужчины рухнули к ногам ничего не понимающего Мервана. Микеланджело ударил Мота по спине так, что отбитое место заныло тягуче и горячо.– Ах ты, паршивец! – Отъебись!– Вы че делаете? – перепугавшись за своих друзей, Рим принялся их разнимать. – Долбанулись? – Ты!.. – Флоран, старавшийся в пылу своей злости не отключиться и не нанести Мику более ни одного увечья, вскинул руку и понял, что не может дышать: Микеле, в пылу ярости, врезался головой мужчине в солнечное сплетение. Секунда затишья – и Мерван грубо оттащил Локонте от кашляющего на полу Флорана, который все никак не мог выплюнуть воздух из груди. Едва не теряя сознание от колющей боли, сложившийся в три погибели Фло зашипел: – Шлюховатая выскочка!– Блять, вы оба кретины что ли? – заорал Рим, швырнув Микеланджело в сторону. – Иди отсюда, Локонте, остынь!– Тявкаешь, словно собака, Флоран! – проведя несколько раз ладонью по ноющему боку, с легкой усмешкой на лице выдал Мик и, послав партнерам по мюзиклу воздушный поцелуй, ушел в сторону гримерных. Не сказать, что Микеле очень сильно задел этот лестный комментарий. Лицо Фло скривилось так, что Риму показалось, будто Микеланджело живым до гримерки точно не дойдет, и мужчина схватил тогда Мота за свитер, принявшись успокаивать. – Да пошел ты, Мерв! Вместе с Локонте, – буквально прошипел Фло в лицо трактирщика и оттолкнул его от себя. Мужчина почувствовал себя последним ничтожеством за этот срыв. От эмоций зубы стучали, а спертое от удара дыхание никак не могло восстановиться– Флоран, я уверен, что он это случайно, – неуверенно начал мужчина, но его почти сразу перебили.– Конечно случайно, – кашляя, зло согласился Мот. – Так же случайно я сейчас зайду в гримерную и убью его. – Может, вы все же начнете уже друг с другом разговаривать? – непонимающе произнес Рим. – Что вам мешает спокойно все обсудить? Что бы между вами не случилось, придите оба в себя, остыньте и поговорите. Вы же взрослые мужики, что мешает-то?– Да это я всегда всем и во всём мешаю, – неожиданно признался Флоран то ли себе самому, то ли Мервану. Причем признался, просто поставив собеседника перед фактом. Влетая в собственную квартиру, Флоран хватался за голову и падал на тот самый диван. Он возненавидел Локонте за его поведение: тот, так и не отнеся заявление в полицию, измывался теперь над чувствующим вину Фло так, как хотел. Флоран ненавидел Локонте за то, что он сделал или… Или еще больше полюбил за то, что он сделал? Точнее за то, чего Микеле так и не совершил: ведь он так и не набрал номер полиции, и теперь уже вряд ли наберет. Иногда Фло чувствовал, как его это все достало, и ему хотелось прямо на "Vivrе" прижать Мика к себе и не отпускать, пока не упадет занавес. И, как только тяжелая ткань закроет их обоих от множества глаз, поцеловать. Мужчина чувствовал, что так будет дышать во сто крат легче и ему самому, и Микеланджело. Наверное. Однако он не мог этого сделать, и прекрасно это понимал.Флоран ненавидел Мика за такие колкости, за его прожженные краской волосы, вкусно пахнущие корицей, за посеревшие от пыли цветные браслетики и мятые платки, за макияж, который Флорану хотелось размазать собственными пальцами. Еще Фло ненавидел Микеле за то, что тот начал курить. И даже этого он, блять, не мог делать нормально – разыгрывал целое представление: длинными пальцами хватал сигарету, красиво, действительно красиво, как-то по-особенному зажимал ее между указательным и средним пальцем и, прикрывая глаза, глубоко затягивался. Потом, прикусывая нижнюю губу, выдыхал дым. Мот, наблюдая за этим издевательством над самим собой, еще помнил их вкус – мягко и сладко, извращенно и пошло. Воображение тут же рисовало вместо сигареты нечто иное, и Фло ненавидел себя за такие мысли. Как так можно: хотеть врезать со всей дури в челюсть, разбив в кровь лицо, желать выдрать эти залаченные пряди волос? И одновременно просто хотеть? Но Фло подавляет эти желания уже почти весь сезон. Весь сезон он молчит, не позволяя себя бросать упреки в сторону Микеланджело. Какое он право на это имеет?Ночью просто невообразимое количество мыслей постоянно крутилось в голове, вихрями обиды и страха, вызывая у Фло на глазах небольшие капли слез. Он быстро вытирал их и подходил к большому окну для того, чтобы наблюдать за ночными улицами Парижа, будто они, залитые светом зловещего лунного полумесяца, заполнят ту дыру, что была у Мота в груди. На балкон Флоран вообще старался не выходить лишний раз после той ночи, поэтому и курил мужчина в зале, отчего стойкий запах пусть и дорогих, но от этого не менее вредных сигарет наверняка скоро ощутимой пеленой осядет на всей мебели. Вместо хоть какого-нибудь послабления, луна вселяла в Фло лишь осознание собственной никчемности и беспомощности. Да, ведь он же совсем не Микеланджело, который подпитывается светом звезд! Мот лишь больно сжимал свои запястья, то и дело потирая замерзшими пальцами мокрые веки. Флоран старался убедить себя, что слезы всегда выступают от ветра, но у него ничего не получалось, да и описать толком то, что с ним творилось, Фло бы тоже не смог. Поэтому мужчине приходилось терпеть этот противный солено-кислый вкус слез во рту и чувствовать, как трепещет все внутри от воспоминаний, так, будто внутри него, где-то глубоко, заложена бомба, и каждый ее тик заставляет все тело трястись от ненависти и боли.– Это ты во всем виноват. Изначально, еще в метро, во всем. Во всем этом только твоя вина, Флоран Мот, – сдавленно шептал мужчина, гася в пепельнице очередную за ночь сигарету. Без этой молитвы каждую ночь мужчина не ложился спать.Улегшись поудобнее, Мот пытался заснуть как можно быстрее. Знал, что если иначе – снова неправильные мысли займут разрывающуюся голову. И все они будут о Микеланджело. Флоран уже просто устал ненавидеть его. Всем сердцем задолбался чувствовать всю переполняющую его тяжесть. Знал, что он не имеет права на такую ненависть, но поведение Локонте буквально кричало о том, чтобы Фло разбил Микеле лицо. И вместе с этим Мик абсолютно точно не был виноват, это Мот понимал отчетливо.Они наверняка могут поговорить. Нормально поговорить, спокойно, как и говорил Мерван, как взрослые люди, и окончательно уже, блять, сойтись на том, что между ними нет ничего, кроме работы. Но нет – уже целый сезон никто не желал идти на хоть какой-нибудь контакт, предпочитая этому недомолвки – в случае Фло, и похабные вызывающие действия – в случае Микеле.Флоран помнил, как впервые позволил себе приблизиться. Тогда, после клуба, на мосту. На улице ночью все же прохладно, но алкоголь тогда не выветрился из их голов. И Микеле: он тогда перегнулся через перила и что-то прокричал – Флоран уже не помнит, что. Ему было без разницы, что говорит Локонте, потому что через несколько секунд Фло подался вперед и быстро поцеловал Мика в губы. Тот дернулся, оттого поцелуй вышел смазанным. Поцелуй – да, но не чувства Мота. Он в этот момент чуть не погиб от радости, разорвавшей его сердце.Интересно, о чем тогда подумал сам Микеланджело…Все же в тот миг это было волшебно. А потом все оказалось на грани. Сейчас Флоран, не подозревая, что копирует поведение Микеле, винил и ненавидел себя гораздо сильнее. Себя! Себя! Только себя! Только вот ни Фло, ни Микеланджело не понимали, что они оба уже устали ненавидеть – это чувство, равно как и страх, и боль, и горечь, стало фоновым в их жизни. Все, что происходило в их жизнях, словно прогонялось через призму ненависти. Оба хотели это прекратить, но только продолжали друг друга мучить. Винили себя, винили другого, но любили своей больной, ненормальной любовью слишком сильно для того, чтобы прекратить все это одним лишь махом.