Зная суть (1/1)

Сегодняшняя неимоверно долгая ужасная ночь вовсе и не думала заканчиваться, будто злостно издеваясь над теми, кто сейчас не спит. Словно весь этот огромный мир собою она накрыла, оставив хрупкие мечты о долгожданном наступлении утра лишь тщедушными грезами. Говорят, и вы это не раз слышали: ночь перед рассветом самая темная, самая страшная, самая пугающая. Похоже, так оно и есть. Тягучие, почти свинцовые, крупные капли быстро наступающего на Париж холодного дождя лениво и словно нехотя то и дело разбивались о стену многоквартирных домов из блоков. Небо в вышине бурлило поистине исполинской мощью, грозя вот-вот разразиться ливнем. Внезапно кривая длинная молния ослепительно зажглась на темном фоне, осветив своим резким зигзагом спящий город. Еще одна. И еще, еще!Время двигалось очень, очень медленно, так тягуче, словно Флоран увяз в каком-то топком глубоком болоте. В трясине своего почти уничтоженного сознания. Мужчина все так же сидел на кухне, прислонившись оголенной дрожащей спиной к прохладной стене, но не прижимаясь к ней головой, точно в забытьи. На человека он совсем сейчас не был похож – так, какая-то сломанная-переломанная, забытая всеми кукла с опущенными безвольно вниз руками, с пустым и бессмысленным взглядом, с головой, обессиленно упавшей на поникшее плечо.Перед глазами теперь четко стоял силуэт Мика. Его очертания – и кровь. Мот, еле-еле превозмогая боль под воспаленными веками и резь, которая появилась от слез, переводил потухший взгляд с пола на барную стойку, со стойки – на приоткрытую форточку окна, с проема – на радиатор, рядом с которым валялась гардина с порванной шторой, а с трубы – обратно на паркет, но силуэт Локонте все никак не желал исчезать. Даже когда Фло со злостью и отчаяньем зажмуривал глаза и тер их дрожащими пальцами, очертания не пропадали: теперь казалось, будто контуры фигуры выжжены каленым прутом на внутренней части его век.Удар. Снова бью! Ему больно. Кричит что-то не своим голосом. Замолчал – я крепко схватил его за горло. Лицо Микеле, в кровожадном тумане забвения кажущееся небольшим бледно-бежевым пятном, покрылось небольшими сгустками его же собственной крови. Лишь глаза, полные слез, смотрят в немом ужасе, потому что разбитые в кровь губы не могут просить остановиться. Господи, зачем я это делаю?! Он тяжело дышит: не может вобрать в легкие столько воздуха, сколько нужно, потому и не может что-то крикнуть. Что-нибудь, что остановило бы меня… Хотя бы что-то…Зато я очень хочу кричать! Я! Чтобы не просто ощущать свое дыхание в горле, я хочу чувствовать, как мое собственное горло режет от крика! Флорану теперь стало действительно страшно. По спине шел неприятный липкий холод, который словно стекал сначала по плечам, затем по позвоночнику – к ноющей пояснице. После той травмы любое волнение сразу заставляло Фло со стоном корчиться от тупых пильчатых болей в позвонках – он не знал, почему так. Мот сидел за стойкой и ощущал, как все, абсолютно все в нем – прямо сейчас! – делается искаженным, уродливым, неправильным: движения, мысли, слова, даже дыхание. То и дело что-то извне сдавливало его горло, а в глазах больно пульсировала пугающая темнота, которая грозила вот-вот заполонить его сознание окончательно. Он осознал, что с тем, что у него внутри, нормально жить не получится никогда и ни с кем. Во всех отношениях, которые были не слишком продолжительными – лишь с Аннет он встречался около двух с половиной лет – девушки сначала его боготворили, а затем попросту начинали бояться. Днем, на людях, Мот рядом с ними был просто образцом для подражания: самым лучшим парнем, самым умным и красивым, самым веселым и заводным. Идеальным. Как мы знаем: ничего идеального не существует – все имеет обратную сторону медали, все имеет подвох или изъян. И ночью Фло менялся – ночью, в постели, Флоран становился чрезвычайно агрессивным и не успокаивался, пока не добивался того, чего желал. А желал он полного тотального контроля: не кричать, пока Я не скажу, не двигаться, пока Я тебе не позволю, не плакать, если Я не допускаю тебе такой возможности. На следующее утро он всегда искренне, едва ли не на коленях, просил прощения. Он ведь не хотел причинить боль, это не он, правда, не он, ну поверьте, ну хоть кто-нибудь! Девушки верили, даже стремились помочь, но при следующей близости все начиналось заново, и так продолжалось до тех пор, пока любовницы сами от него не уходили. Мот после разрывов довольно долго приходил в себя, заливал уход женщин крепким противным алкоголем и мог целую неделю не появляться на работе, огребая после от начальства. Он не мог измениться, хотя и очень желал этого: Флоран возбуждался лишь на боль, которую он может причинить, лишь на пьянящую голову власть, которая распаляла сильнее, чем любой афродизиак. Про себя он думал постоянно, что он – отвратительное, грязное, ненасытное, похотливое животное. И ненавидел себя за это, о, Боже, какое же отвращение он чувствовал к самому себе... Его собственные сластолюбцы-бесы все еще, несмотря на его собственный возраст, взращивали в Флоране грубость, жадность и неукротимую ненасытность к наслаждениям. Его боятся – и он сам себя боится. Он действительно не хотел причинять Микеле такую боль – и физическую, и моральную – он скорее бы себя отдал на растерзание, но защитил бы Локонте от опасностей. Однако как быть, если тот, кто несет Мику серьезную угрозу – сам Флоран? Он ведь действительно мог убить его, он мог запросто оставить его калекой, поддавшись собственному слепому влечению. У Фло совсем ничего не получалось вспомнить – лишь ощущение того, как сердце билось где-то в горле от всепоглощающего возбуждения, и по спине бегали мурашки, из-за которых тряслось все тело, заходящееся в судорогах пьяной горячки. Уже убил. Уничтожил. И Мот сидел, упершись взглядом в пол, мокрый отчего-то. Только сейчас Фло осознал, что он со всей силы долбанул темно-коричневую бутылку из-под клубного коньяка об стол, и она раскололась, осыпав осколками все вокруг. Вот она – матушка-агрессия!.. В горле от сигарет сильно пересохло и теперь саднило так, будто земля от жары глубокими трещинами покрылась. Состояние мужчины буквально в секунду ухудшилось: сильные чувства стыда, страха и осознания нависшего над ним рока молниеносными разрядами проносились по телу, вызывая сильный озноб и подъем температуры. Испарина выступила на теле. Я не хочу быть таким! Я не сумасшедший! Я нормальный, нормальный, нормальный, нормальный… – задыхаясь, все повторял мужчина, забывшись, словно в бреду. Его начало сильно трясти, и Флоран спустился, буквально съехал, со стула, дотронувшись голыми дрожащими коленями до быстро растекающейся жидкости на полу. Кожа сразу покрылась мурашками: спирт довольно сильно холодил. – Почему же я такой, Господи? Что же с тобой, мальчик, произошло, что случилось, – Фло сильно зажал руками рот, как до этого сжимал губы и подбородок Микеланджело, чтобы тот не кричал. Мот пытался не дать рыданиям вырваться наружу, однако окончательно всхлипывания он заглушить так и не смог. – Что с тобой случилось, раз ты стал таким? Ты же был всегда послушным, аккуратным, добрым, внимательным к другим, никогда никого не бил... Что с тобой произошло, Флоран? – и Мот схватил рукой один особо крупный осколок бутылки. Специально или нет, не знал даже он сам, но мужчина сжал трясущиеся пальцы так, что ладонь сильно начало резать, однако сам Фло этого отчего-то не чувствовал. – Почему вы меня не поняли?! Что я такого вам, блять, сделал?! – имея ввиду своих мать и брата, которые не видели ничего хорошего в ребенке, а лишь унижали словами и говорили, что из него ничего не выйдет, Флоран, взрослый успешный мужчина, сейчас буквально бился в истерике на полу собственной столовой, по которой разметались острые осколки стеклянной бутылки. До сих пор мужчина не может им многого простить. Да за все его испорченное детство, блять, он не может их простить!И наконец, спустя столько лет, до него дошло, почему он ведет себя именно так и никак иначе. Он боится вновь быть отверженным! Он пугается того, что кто-то снова захочет взять над ним верх. Все эти игры в садиста – все это чушь собачья: есть лишь страх быть порабощенным вновь и на этот раз – уже окончательно.Злиться совершенно незачем, бессмысленно это. Отца давно нет, матери – тоже, да и брата для Фло уже просто не существует. Как не существует, похоже, и его самого. Это не он держал Микеланджело за глотку. Это не он возбужденно, но от этого не менее паршиво и властно обнимал Мика за трясущееся тело. Это не он бил, унижал, царапал, кусал и насиловал. Это не он, это не Флоран, не Флоран! Осколок бутылки в руке отразил собой свет особенно крупной и неожиданной молнии. На ладони появилась капля крови. Затем – еще несколько. Боль, мешающаяся с извращенным удовольствием от самоистязания, ни капли не отрезвляла, что весьма странно, а кровь неестественно завораживающими тонкими струями стремительно растеклась по руке. Флоран, все так же в своем беспамятстве загребавший рукой мелкие осколки, больше уже похожие на стеклянную пыль, сидел в холодной, растекшейся по паркету луже алкоголя и, уткнувшись лбом в стойку, продолжал сжимать обломок все сильнее и сильнее. И ему самому казалось, будто кожа под этим натиском рвется, вспарывается. Вся рука уже была в крови, но Фло не издал и звука – все равно стало. Как Мику в какой-то момент стало плевать на то, что с ним будет дальше, так и Мот сейчас осознавал самым краем своего загнанного сознания, что все – приехали. Финиш! А теперь, раз уж это конец, стоит ли корчиться и изгибаться в муках, кусая и раня самого себя, словно ядовитый змей, которому перешибли хребет? Это бессмысленное что-то обволакивало его, не давало дышать, блокировало мысли и забирало куда-то. Единственное намерение, которое еще хоть как-то теплилось в голове, повторяло, что кричать тебе, Флоран нельзя, и плакать нельзя – Микеле спит, спит, тобой же и униженный, тобой же и избитый. Не вой, Флоран, от того, что твоя рука – и уже не только ладонь! – сплошняком в кровавых полосах, теперь дьявольски схожа с тигриной шкурой, ты сам с собой такое сотворил, сам захотел, чтобы боль раздирала всю ладонь так, что даже пальцы согнуть ты не в состоянии!.. Лучше так, чем снова причинить ему боль. Если хочешь нанести увечья – нанеси их самому себе: он совсем не виноват в том, что ты упертая тварь!Приподнявшись на колени и едва не ударившись головой об выступ стойки, опьяненный болью, Флоран, откинув осколок, провел трясущимися пальцами здоровой руки по окровавленной ладони, размазывая красную жидкость выше по венам. До локтя рука так же была изрезана и кое-где кровоточила. Впиваясь ногтями в кожу, Фло растирал кровавые линии до спазматических судорог. Сейчас ему казалось, будто он раздвоился, раскололся надвое, и одна его часть готова быть ласковой и нежной, трепетной и любящей, а вторая половина только и делает, что жестким гранитом холодит душу, стараясь уничтожить свой антипод. На полу было очень холодно, и Мот попытался встать, однако ноги его разъезжались в разные стороны, буквально подкашивались. Раз за разом он старался подняться, и раз за разом упирался лбом в ламинат. Раз на четвертый Флоран, передвинувшись немного в сторону, схватился руками за что-то мягкое и теплое, такое неожиданное среди этого холода. Этим чем-то оказалась одежда Локонте, кое-где разорванная, скомканная, со следами пролитого на нее алкоголя. Флоран вздрогнул, подполз к ней немного поближе и, схватив, прижал к груди, не зная, что ему делать дальше. Из общей груды вещей выскользнул алый платок, который Фло вернул Микеле во время первой репетиции вместе с браслетом мужчины. Странно, но Микеланджело так и не перестал носить его на шее даже после того, как встретил Флорана: дело было в том, что он не мог заставить свой голос звучать в полную силу, словно боялся что-то заявить, поэтому и старался прикрыть гортань. Этот голосовой блок вполне объясним – те, кто пережил насилие над собой, часто носят что-то, что закрывает их горло – кучу различных нашейных украшений, или шарфы, к примеру, – ведь в тот ужасный момент они онемели и не смогли закричать, позвать на помощь… И теперь эти люди думают, что их все равно не услышат. Мысли в голове кололи и жалили, словно огромная стая диких разгневанных ос. Остановить себя. Обезопасить его. Если бы сделать все это было бы так же просто, как и сказать! Небольшая капля слезы скатилась по переносице и капнула с кончика носа, упав и мгновенно растворившись в ткани рубашки Микеле. Плакать или кричать все-таки уже не было сил, единственное, что получилось бы сейчас у Мота – так это скулить, но мужчина молчал. Слезы на лице высохли, противно стянув кожу. Флоран все никак не мог понять – какое же чувство сильнее в нем сейчас: страх за Микеланджело, злость на самого себя или обида на то, что с ними случилось подобное. И еще он не мог осознать – какой именно из двух Флоранов сейчас здесь? Фло вновь зажмурился, поднеся платок к носу и вдохнув легкий, едва ощущавшийся запах корицы, которым пропиталась алая ткань. Он хотел сжать второй рукой свои черные волосы, оттянув их до боли, но не смог этого сделать: руку от ладони до локтя будто парализовало, она совершенно не слушалась своего обладателя. Платок пропитался алой, пахнущей железом жидкостью. Все, что он мог, это больше не попадаться Локонте на глаза, понеся наказание за свое преступление. Мот все же приподнялся, схватившись за стойку, и, посмотрев в окно, кое-как взял со стола сигареты и зажигалку. На подкашивающихся ногах, слегка покачиваясь, мужчина направился в сторону балкона, открыл дверь и вышел наружу, ступая босыми ногами по прохладному полу. Ночное небо было очень темным: над городом все еще бушевала гроза. То тут, то там яркие всполохи отражались в окнах многоэтажных домов, иногда слепя Фло. Балкон, в отличие от самой квартиры, красотой и современностью больно-то не отличался - окна здесь были вставлены самые дешевые, а пол вовсе не блестел чистотой, как ламинат квартиры. Оно и понятно – балкон использовался лишь как склад вещей, которые уже вроде и не нужны, а выкинуть – рука не поднимается. Ну и иногда Мот сюда курить выходил, однако происходило это довольно редко.– И что мне делать дальше? – тихо, шепотом, спросил он сам себя, в который раз посмотрев на темное небо. Непроизвольно сравнив эту мглу с самим собой, Флоран крутанул колесико. – Блядская ты зажигалка! – мужчине до внутренних мышечных спазмов – чувство, довольно часто нервирующее курильщиков – очень хотелось вдохнуть дым, но эта дрянь совсем не работала. Ему же, блять, здесь просто сдохнуть хочется, натянутые, словно гитарные струны, нервы, еще немного, и просто порвутся к чертям, а она не работает! Матерясь всеми словами, которые только способен был воспроизвести уставший мозг, Мот наконец выщелкнул огонек и тут же поднес его к сигарете, думая о том, что наверняка кинется с балкона, если он потухнет. Дым шел, больно обжигая легкие, но не заполняя страшную пустоту внутри. Хотелось вдохнуть его как можно больше – еще, еще! Пачка стремительно пустела. Когда она в итоге все же закончилась, Фло понял, что не рискнет зайти в зал, где спал Мик, – там, где-то в шкафу, лежит целый блок. Но, тут же вспомнив, что около двух недель назад он сделал –незнамо, зачем – заначку на балконе, Мот поблагодарил сам себя.Флоран пьяно облокотился на скрипнувший подоконник и невидящим взглядом уставился во двор, виднеющийся плавными очертаниями сквозь оконную пыль. Изрезанной рукой он на автомате водил по выступу, пока не наткнулся пальцами на выступивший с другой стороны гвоздь. Рука дернулась, но мужчина ее не отвел, надавив еще сильнее на острие так, что оно больно вошло в ладонь. Слыша хруст костяшек собственных пальцев, когда он сгибал и разгибал их, мужчина выгнулся в спине, чувствуя, что он уже на пределе. Уставившись в одну точку, Мот провел языком по запястью и слизнул несколько небольших капель крови. Я надругался над ним. Он доверился, а я... Господи, какая же я сволочь! – Флоран не понимал, отчего ему-то так больно? Разве это он лежал и рыдал от боли? Нет, он, блять, получал удовольствие! – Он испуган, сломлен, он хотел безопасности, он хотел мне верить, он хотел... А что захотел я? Опять! – Фло глубоко задышал, сильно жмурясь, а нижняя губа его несколько раз дернулась – то ли из-за нервного тика, то ли из-за плавно подступающей истерики – и сигарета выпала изо рта, прокатившись по полу. Сейчас ему, как никогда, хотелось умереть. Пожалуй, даже во время реабилитации не было так дурно... Только вот сердце, как назло, продолжало биться, хотя трезвый рассудок почти отключился. Эта ночь сломала в мужчине вообще все. Уничтожила его внутренний мир, воссоздав вновь на пепелище безумную ненависть к самому себе. Отвращение за беззащитность и уязвимость перед собственным бессознательным, от которого уже не избавиться. Какого черта он повел Микеле к себе, если знает за собой, что может он совершить? Нахрена, спрашивается, он позволил себе напиться, если знает, что у него сносит крышу? Остекленевшим взглядом Фло смотрел на туманные огни большого города. Дождь нещадно бил его по лицу, заставляя вздрагивать от каждой острой, словно маленький кинжал, капли, но, к несчастью, нисколько не отрезвлял. Холодно. Но Флоран сейчас лучше к чертям собачьим заледенеет и сдохнет от холодных порывов ветра, чем умрет от этого жаркого смога внутри собственной квартиры. ***Микеле сквозь дикую боль, которая разрывала его тело, глотал слезы, слушая, как в его голове буквально орут голоса: гнусный, словно хриплый баритон Аделарда, хищный рык Флорана, голоса его взволнованных родителей, разъяренной очередной ссорой Синтии, испуганных людей, которые кричали в метро… Слишком громко и пронзительно – хотелось заткнуть уши, опустив голову под воду, и самому начать жутко орать, лишь бы заглушить это эхо в голове.Хотелось умереть, ведь смерть – это покой. Он это успокоение почти три года искал! Ведь Мик и до этого терял много – дом, друзей, спокойствие, близких, девушку, надежду… А теперь и терять-то нечего: его уже нет. Мику не удавалось выбраться из сна – слезы все так же застилали взор, отчего силуэт Фло и очертания комнаты все не были видны. Дышал Локонте тяжело – сердце словно выпрыгивало из груди, а ноги будто перевязали самой тяжелой железной цепью.– Я ненавижу тебя! – орал Микеле в темноту, которая тяжелым смогом обволакивала его. – Ненавижу! – пальцы вцепились в ключицы так, будто он пытался ими разорвать кожу, добраться прямо через сердце до ребер. Ребра словно рельсы. Только вот что под настоящими рельсами? Холод, бетонная крошка и пыль. А что теперь под хрупкими рельсами Микеланджело? Сердце ли, которое бьется? – Ненавижу! – уже захлебывался в злости мужчина. Кусая зубами язык и едва ли сдерживая себя от воя, он качался из стороны в сторону. Сон не отпускал, Мик боялся уже никогда не вынырнуть из этого кошмара. – Ненавижу! Ненавижу!!! Неожиданно его тело, лежащее на диване под теплым одеялом, выгнуло дугой, и Локонте что-то громко выкрикнул, открыв глаза и бешеным взглядом уставившись в потолок. Не понимая, насколько он травмирован физически – даже сон был настолько реальным, что внутренности разрывало не меньше, чем от контакта с Флораном, – Микеле резко сел и ощутил, что его сильно тошнит. А в голове – лишь какой-то поток эмоций и отдельных картинок, никак не желающих складываться в единое целое. Боль не отпускала, и, похоже, у Мика поднялась температура. Как же хотелось наложить на себя руки: никогда больше не хочется ощущать на себе такую грязь! Да, раньше Микеланджело всегда был откровенен и раскован и очень любил носить на себе пугающе-яркие цвета попугайской расцветки. В нем с подросткового возраста буйствовала волна самовыражения, и с возрастом внутри так ничего и не утихло. Надевать на себя темные сиреневые или травяного цвета штаны с футболками рыжеватого оттенка и красными кедами или кроссовками – все это безобразие никогда не было для него чем-то из ряда вон выходящим даже во время учебы, когда в моде были какие-то неоновые цвета, сумасшедшие аляповатые принты на одежде. Мастерски справляясь с сочетанием цветов, он постоянно раздражал глаза окружающих, провоцировал на то, что его осуждали. Однако он всегда плевал на эти разговоры за его спиной, потому что он таков, каков он есть. И любить себя нужно любым. Тогда, в две тысячи пятом, ему было уже за тридцать, и он все равно воспринимал весь мир словно маленький ребенок – через буйство и многогранность витражей из цветных кусочков стекла, сквозь которые блестят яркие лучи. И светило это его внутреннее итальянское солнце даже тогда, когда в Бельгии и Париже Мику просто не на что было жить. Мужчина все же не унывал, бился за свои мечты, старался измениться и изменить все вокруг самого себя в лучшую сторону.Но когда произошло то, что случилось, у Локонте возникло стойкое ощущение, что все его витражи к чертям разлетелись на куски, а некогда жизнерадостное солнце просто, в один момент, перестало светить, замерзнув и погаснув. Остались лишь непроглядная темнота и пустота. Осколки резали все тело так, что даже дышать первые несколько дней после того, как Микеланджело очнулся в больнице, было тяжело. И снаружи боль, и внутри – а ты и не понимаешь: где же болит сильнее?Микеле не понимал, за что ему это, и как он вообще смог все это пережить: он никому из родных и близких даже не рассказывал о том, что с ним произошло. Семья знала лишь о теракте и о долгом выздоровлении. О том, что Микеле сломали – по его собственной дурости, как он считал, – никто не должен даже догадываться. Локонте не хотелось становиться в глазах своих друзей, близких, знакомых "человеком, которого изнасиловали". Он не был готов носить это клеймо на себе. Он и дома-то был совсем недолго – слишком недолго для того, чтобы набраться смелости и рассказать об этом собственным родителям. Локонте казалось, что они не воспримут это нормально и просто вышвырнут его из дома, не желая знать сына-мужеложца. А о том, что он психологически травмирован, он вообще старался не думать. День за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем Микеланджело наращивал броню, обесценивая собственные переживания. Казалось все ему: раз никто не может помочь, раз никто не хочет помочь, значит, и страдать-то бессмысленно. А если уж бессмысленны твои эмоции – значит, бессмысленен и ты сам. Ты никто – у тебя нет ни эмоций, ни чувств. На работе же он не обращал внимания на своих коллег и редко с кем заговаривал. Ни с девушками, ни уж тем более с мужчинами. Лишь с начальством: однажды работодатель вызвал его к себе в кабинет, узнать, что вообще происходит – на него коллеги жалуются. Локонте такой-сякой: ни с кем не общается, на коллективные посиделки за обедом не является, пить с мужиками в бар не ходит. Помнится, Локонте ответил тогда, что он специалист, а не балабол. Директор услышал его, понимающе кивнул и поднялся со своего стула, слегка потянувшись руками вверх. Как только Микеле увидел, что его собеседник резко поднял руки, он чуть было не упал со стула и задрожал. Объяснив это поведение чрезмерной усталостью, Локонте выскользнул из кабинета и, молча проскользнув между напарниками, отправился домой с двумя выходными в кармане. Ему казалось, что он может случайно выдать то, что с ним произошло, а если об этом кто-то узнает, он точно повесится – у него и так нет внутреннего равновесия, а тут шаткий покой вообще рухнет сломленной стеной. Однажды, хотя Микеланджело не очень любил читать газетный юмор, Локонте перевернул последнюю страницу журнала и бегло пробежал взглядом по нескольким анекдотам. Один из них был весьма коротким, емким и, вероятно, должен был вызвать смех у читателя, которому нравятся черные россказни.Человек привыкнет ко всему, в том числе и к виселице: подергается-подергается, да и привыкнет.Мик резко, с остервенением даже как-то, выдрал листок и, яростно скомкав, бросил его в корзину, которая стояла близко к его рабочему столу. Под удивленные взгляды работников, сидевших рядом с ним. Все эти люди, как казалось Микеланджело, находились за каким-то стеклянным куполом, который все никак не желал истончаться, делая краски окружающего мира блеклыми, а голоса окружающих – глухими. Мужчина, после изнасилования Аделардом, даже выходя в магазин, едва сдерживал панику: все ему казалось, что кто-то выпрыгнет из-за угла и совершит с ним свое грязное дело. Микеле продолжал падать в яму, у которой конца-края не было видать. И руки не было, за которую можно было бы зацепиться. А потом в жизни появился этот мюзикл, который вернул ему Флорана, Маэву и, черт побери, веру в то, что все будет хорошо, в то, что он сможет, наконец, схватиться за реальность. Это стало его поддержкой, его опорой, как бы глупо это не звучало. Вообще, в целом, это было похоже на то, будто в непроглядной темноте Микеле нащупал чью-то руку и начал идти. И, хотя он долгое время был каким-то "ровным-ровным", он начал испытывать хоть какие-то эмоции. До этого же чувства были в нем перекрыты, словно кран, чтобы сам Микеле не испытывал боли. А с "Моцартом" к Локонте пришло осознание того, что можно для мира снова открыться, научившись принимать собственную боль.Микеле, чувствуя головокружение и дикую тошноту, прилег обратно, неудобно сведя под одеялом ноги. Мужчина ощущал, как по внутренней стороне бедра медленно-медленно текут капли крови. Внутри все разрывало – слишком уж знакомое ощущение. Тело все так же трясло, но не столько от того, что Мик все никак не мог согреться, столько от того, что Локонте никак не мог прийти в себя после изнасилования. И кем? Другом! Как он мог с ним поступить подобным образом? Микеле действительно желал близости, да, это странно, но ничего поделать с самим собой и своим влечением он не мог. Он был чист перед собой: попыток заткнуть свое желание тела Флорана было довольно много, однако успехом они не увенчались. Однако разве мог Микеланджело допустить хотя бы одну мысль о том, что Фло так бесцеремонно воспользуется им, словно в его квартире находился не друг, а какая-то шлюха подзаборная? Именно так себя Микеле сейчас и ощущал: ни больше, ни меньше. Подстилка, потаскуха, римская Мессалина… Но ему, судя по всему… понравилось?!. Кто бы мог подумать, что Флоран выбьет из него остаток сил? Напиться, изнасиловать, напомнив попутно, что ты – шлюха, без голоса и имени, а потом забыть обо всем? Легко.А вот как теперь быть Мику? Микеланджело, который сначала поставил крест на интиме? Только на сексе не со шлюхами, а на интиме с духовной близостью? Он не мог общаться на этом уровне, а Флорану все-таки позволил приблизиться, потому что верил. За это и поплатился: и любит, до внутренних колик обожает, и ненавидит одновременно, тоже до испепеляющего состояния. Сейчас, когда все это повторилось вновь, Микеле туго соображал, что же ему делать дальше. Занимаясь сексом, если это, конечно, вообще можно было назвать нормальным сексом, Флоран естественно делал точно такие же движения, как и насильник самого Микеланджело. И тело Локонте этого боялось даже сейчас, когда все закончилось. Тело боялось, и разум боялся, однако внутри что-то то и дело ворочалось: бессознательное чувство, сродни легкому возбуждению, все так же не покидало весь корпус. И у Мика что-то, буквально в один момент, щелкнуло в голове: он принял то, что внутри него живет страсть к боли, влечение к этим странным эмоциям. Однако, несмотря на это, злость как на Аделарда, так и на Флорана покидать разум не желала. Сделал ли его таким Аделард три года назад, бесцеремонно вторгнувшись в его жизнь, или он взаправду был таким всегда, с самого начала, с детских лет, преисполненных криками родителей и пренебрежительно-строгим отношением ко всему, чем он занимался? Он – жертва насилия, безусловно, с этим нельзя не согласиться, но едва ли физического. Мазохизм сложно принять в себе, это сродни болезни. Только это болезнь, которую буквально внутривенно ввели тебе твои собственные родители, семья, своими наказаниями и странной воспитательной политикой в духе "я обращаюсь с тобой строго потому, что очень тебя люблю". В сознании Мика, как он разобрался буквально за пару секунд – до чего (как и Флоран) не мог дойти несколько лет – именно из-за этого боль неразрывно связана с заботой. Любовь равна боли. И наоборот. Может, именно поэтому, в свое время, при частых ссорах с Синтией, при его криках, при ее ударах – девушка, в запале ссоры, бывало, ударяла не хуже начинающей дзюдоистки, (а Мику что, – неужели поднимать на нее руку?) Локонте все равно успокаивал свою девушку и старался успокоится сам, считая, что ссоры лишь укрепляют отношения… Ссорится, значит боится потерять… Не правда ли похоже на нетленное "бьет, значит любит"?На самом деле, сейчас ему все больше и больше казалось, что у него было лишь два выхода: либо лечь в психиатрическую больницу на продолжительное лечение и продолжать бояться всего, что как-то связано с отношениями, либо полюбить эти страдания, которые ему причинили. Этот выбор дался Мику нелегко. Но было принято важное решение: в чужой квартире на чужом диване, тогда оно было принято, когда все тело ломило от переживаний.Однако существовал и третий выход, о котором Микеле пока что и не подозревал: на самом деле вовсе не обязательно считать себя полоумным из-за того, что ты можешь лечь в больницу, равно как и не стоит начинать любить боль потому, что кто-то, кто покушался на твою неприкосновенность, унизил тебя настолько, что практически сравнял с землей. Нет, есть еще один путь, но он сложен и тернист, а потому Микеланджело ужасно, несмотря на то, что он уже взрослый мужчина, боится: нужно отпустить это прошлое. Постараться. Нужно встретиться со своим страхом, нужно вернуться на это место, чтобы понять – все окончательно в прошлом, и оно уже не вернется. Никто оттуда, из этого прошлого, не возвращается. Для этого шага нужна невероятная смелость, потому что тело не забывает, душа не забывает, что бы ты сам себе не нагородил. Зато это после окупится – после изнасилования возможно вылечиться от страхов!Локонте кое-как приподнялся со скрипнувшего дивана, превозмогая тупую ломоту во всем теле, и сел. От резкой смены положения сильно разболелась голова – особенно затылок, словно по нему чем-то тяжелым стукнули, и боль сразу ушла куда-то в шею и плечи, обездвиживая мужчину. Микеле даже зажмурился от этих внезапных простреливающих тело болей. Напротив дивана стоял огромный, до потолка, шкаф. Странно, что раньше, когда его толкали к дивану, Локонте этого не видел. Хотя, ничего в этом удивительного и нет – не до этого мужчине было, совсем не до этого. Одна из дверей шкафа была полностью зеркальной. Несмотря на то, что снаружи, за окном, было темно, Микеланджело все же увидел свое отражение. Первое, что он заметил, была его собственная обнаженная грудь. Фло, в запале яростного вожделения, не пожалел его тело: синяков, укусов и кровоподтеков было очень много, пожалуй, в какой-то степени это было сравнимо с тем, что перенес Мик три года назад. Они наливались тяжелыми сине-зелеными оттенками. Заболели обнаженные запястья, ноюще напоминая о порезах.Не уверенный в том, что вообще сможет самостоятельно приподняться, Локонте, потихоньку переставляя руки и подтягивая колени, кое-как слез с дивана и, нелепо балансируя, подполз по холодному ламинату к шкафу. От того, что узрел в стекле мужчина, оглядывая себя более детально, на лице моментально отразилось страдание, а какой-то чистый животный страх сковал челюсти. В сердце прокрались неприязнь и отвращение – то ли к человеку, который с ним все это сотворил, то ли к самому себе: огромный отпечаток от нешуточного удара по верхним ребрам расползся по всей грудной клетке, заходя на живот. Теплая слеза прочертила дорожку по лицу Микеле, заставив того окончательно прийти в себя.– Скотина! Господи, да за что... – протянул дрожащим шепотом Микеланджело, скользя взглядом по своему изуродованному телу. Он не мог отвести глаз от своего отражения и в итоге столкнулся со своим зеркальным двойником взглядом. И замер. Сколько же там было страдания, боли и… Пустоты. Только что он признал себя мазохистом, человеком, который ниже уже просто не упадет – некуда. Его подсознание в ужасе перевернулось и упало в нокаут. Нет ничего хуже, правда, чем ощущение, когда пустота, сжирая тебя, словно вакуум, овладевает тобой. Ты становишься чертовой марионеткой в ее руках – беспомощный и иссохший, тебе не нужно ничего, главное – чтобы тебя никто не трогал, не доставал... А самое смешное во всем этом именно то, что ты сам навлек это проклятье на себя, а теперь деться от него никуда не можешь. И ты миришься с этим.Это все ударило в голову в один момент, и что-то, что было построено сознанием Микеле за время постановки "Моцарта" разрушилось до основания, и сам Локонте разлетелся точно так же, как его яркие витражи когда-то. Он не хотел плакать, но не мог запретить себе этого делать. Раскачиваясь взад-вперед, он, больно прижимаясь к голым коленям, дергал свои отросшие локоны для того, чтобы почувствовать какую-нибудь другую боль, кроме моральной. Он понял, насколько его уже нет. Аделард был прав, говоря, что тот на дне и он – ничто. О, да он же не просто на дне! Он опустился до самого ила, он коснулся вязкой водянистой грязи и закопался куда как глубже, чем дно! Да, Мик раздумывал, что все-таки с ним рядом когда-нибудь будет человек, который сможет успокоить его сознание, поможет выкарабкаться из этой огромной ямы уныния с невероятно скользкими стенами. А в жизни появился Флоран. Дикий, в каком-то смысле близкий к природе Фло. Он похож на вулкан. Опасный. Беспокойный. Какой-то необузданный…Микеле, хватаясь за зеркало и оставляя на нем следы от пальцев, еле-еле поднялся и постарался отдышаться. Очень хотелось лечь в воду, потому что мужчине казалось, будто он просто насквозь пропитался потом Аделарда и запахом Мота. Держась за стену, Микеланджело подошел обратно к дивану и увидел какую-то простыню, вероятно стянутую Флораном вместе с одеялом с антресолей. Обернув ее вокруг себя, Мик, не понимая, что ему вообще делать, решил отправиться в ванную комнату. В голове не выстраивалось логической цепочки, но Флорану уж точно лучше ему сейчас на глаза не попадаться: Локонте был взбешен донельзя, а глаза его в буквальном смысле наливались кровью от ненависти. У Микеланджело, похоже, началась лихорадка. Каждое движение давалось Микеле очень сложно, будто что-то его со всех сторон буквально отталкивало. Стены ужасно давили, а потолок, как казалось самому Локонте, вот-вот обрушится на его многострадальную голову. Спустя десяток небольших шагов, он, не стесняясь, всхлипнул – внутренности отдались туповатой пильчатой болью. Как он вообще может идти, когда его ноги подгибаются, а всю поясницу раз за разом простреливает?Неужели тебе больно? Больно.Думая, что все кончено, тогда, три года назад, Микеланджело каким-то чудом все же нашел в себе силы подняться. Умирая каждый день от глупых разговоров, от невежества, от отсутствия нормального общения и психологической помощи, он просто шел, шаг за шагом, неизвестно, куда.Тебе все еще больно? Жутко.Да, мужчина что-то говорит, с кем-то общается, но чувствует, как медленно умирает внутри, сжираемый бездействием.Ну как, больно? Страшно.Хочется сесть в угол. Не трогайте, не смотрите! Вы вообще понимаете, что я живое позорище?!Итак, Микеле. Больно? Терпимо.Никто не сможет помочь твоей умирающей мечте. Сделай это сам. Борись.Что, неужели еще больно? Забудется."Моцарт", репетиции, долгожданная встреча с Маэвой, Флораном, которых все это время Мик считал погибшими…Снова больно? Ужасно.Неожиданная резь в глазах – Локонте даже зажмурился. Он удивлен – почему он стоит на кухне, сжимая в руках свой алый платок? Он же вроде хотел залезть в ванную?.. Быть может, умереть там, задохнувшись под водой, предварительно смыв с себя всю черноту. Но мыслей о посещении столовой у Микеле не было до этого совершенно точно. Он не помнит, как зашел сюда, а главное – зачем?.. Почему ткань пахнет кровью? Почему под босыми ногами что-то холодное и мокрое, даже немного жжет ступни? Почему его голову простреливает такими же мгновенными разрядами, как молния, сверкающая за окном? И почему… Боже, почему прямо перед ним, отделенной лишь полуприкрытой дверью балкона, вновь Аделард?!Больно? О, нет... Я ведь брежу этим… – Микеланджело так хотелось узреть террориста, купающегося в луже собственной, омерзительно бурой и, несомненно, тягучей крови. Он мечтал услышать, как его насильник стонет от боли, кричит, срывая связки, молится, чтобы поскорее все закончилось… – Твои губы будут бледны, а глаза – мертвы! – Локонте медленно прошел столовую, сжимая в руках алый кусок слегка влажной ткани, остановился и всмотрелся в силуэт, стоявший к нему спиной. Человек курил. Что ж, тем лучше. Недаром перед смертной казнью зачастую приговоренным позволяли сделать затяжку-другую перед тем, как размножат им голову из дробовика…Ну что, все еще больно? О, нет! Больно будет тебе!Микеланджело, стараясь не создавать лишнего шума и почти не дыша, тихо приоткрыл балконную дверь, которая даже не скрипнула, и, не произнеся ни звука, вышел на большой балкон. Его оливковая от ночных бликов города кожа. Тонкие, слегка заостренные колени и локти, впалый живот с небольшим количеством волос ближе к паху, ключицы, остро выглядывающие из-под кожи, и чуть выпирающая грудина… После того, как обошелся с ним Флоран, Локонте совершенно точно нельзя было назвать писаным красавцем: рассеченная почти по всей длине левая бровь и множественные синяки на спине, пояснице, груди, бедрах совсем не добавляли ему соблазнительности.Несколько минут назад Мот зачем-то открыл окно на всю. Флоран, застучав от холода зубами и выдохнув дым, все же краем уха услышал его шаги – где-то пол все-таки скрипнул, но поворачиваться не стал – до ужаса стыдно было. Лишь сигарета – вторая за эту ночь – из рук выпала. Кажется, что еще никогда в жизни его щеки не горели столь предательским огнем, а сердце не выстукивало настолько позорную симфонию безнравственности. Вместо этого лишь выдохнул:– Микеле, – причем, даже к своему собственному удивлению, он произнес это имя не так, как говорят во Франции, а так, как его произносят на родине Локонте – с ударением на первую "е". Сказал и прикрыл глаза. Зажмурил от боли, сигаретного дыма и яркой вспышки молнии, вновь озарившей Париж. Под веками предательски защипало. – Мне… Я… – Фло понимал, что никакие слова не подойдут для оправдания, потому что простить это предательство невозможно. – Я правда не хотел, понимаешь? Мне очень, очень… – еле-еле прошептал он и, сделав над собой поистине невероятное усилие, все же повернулся к мужчине, медленно, чтобы не испугать его. Сейчас Флоран, несмотря на то, что был немного крупнее самого Микеланджело, казался каким-то хрупким и чрезмерно беззащитным. Он боялся самого себя, наверное, даже сильнее, чем Микеле боялся Мота. – Я не хочу быть этим… Я не сумасшедший, Мик, – отчаянно и как-то разбито снова произнес Фло. – Мне правда очень жаль, Микеле. То, что я сделал: этому нет оправдания. Я оставлю тебя в покое, не буду беспокоить нигде, кроме как на работе. И по работе. Вне ее ты меня больше никогда не увидишь. Если ты хочешь, чтобы я понес наказание – я понесу его, я готов… Я все понимаю...Жаль, жаль, жаль... Будто эти слова что-то изменят.– Понимаешь? Да что ты говоришь, – медленно протянул Локонте, слегка наклоняя собственную голову к правому плечу. Затылок начал болеть еще больше, а черты человека напротив него, прежде размытые, окончательно собрались в единое целое. Перед мужчиной стоял никто иной, как террорист. – Ты понимаешь, да? Что ты там понимаешь, а, падла?.. – Микеланджело подошел к темноволосому мужчине и, почувствовав, что Фло вздрогнул, уткнулся носом в его шею. Мот вдохнул этот божественный запах корицы, которым Локонте буквально пропитался, и прикусил язык, чтобы отвлечься. Секундой спустя, горячее дыхание Мика обожгло мочку Флорана:– Меня тошнит от тебя, понял?.. От тебя, от одного лишь твоего запаха, от этого долбанного алкоголя, которым уже все здесь, нахер, пропиталось, – голос перешел в ядовитое шипение. – Да что такого я тебе сделал? Что?! Не я должен был испытать эту боль – ты должен был, Аделард! – и Локонте схватил Флорана за ключицу, вцепившись ногтями в кожу. Истерика грозила вот-вот захлестнуть Мика с головой, и Флоран, несмотря на свое положение, всерьез обеспокоился состоянием Микеланджело и обхватил его за запястья. Он не мог, не имел права его ударить снова...– Микеле! – воскликнул он, тяжело дыша и стараясь ослабить его хватку. – Микеле! Посмотри на меня, очнись! Мик! Однако Микеланджело не услышал его. Руки с тонкими запястьями удивительно крепко сжали горло Мота, в тот же миг захрипевшего от недостатка воздуха. В глазах у мужчины запрыгало, а уши заложило настолько, что Флоран даже не расслышал собственного "добей!". Локонте дал ему резкую пощечину, и Фло рассмеялся: нет, ему, конечно, адски больно, но, похоже, он окончательно тронулся, он припадочный, раз ему не хочется бороться, а хочется лишь безудержно хохотать, задыхаясь. Мик отпустил горло Флорана и тот попытался глубоко вздохнуть, однако сразу был прижат взбешенным Микеле к раме открытого окна. Путь к отступлению окончательно отрезан – только если назад спиной в проем сигануть… – Я ненавижу тебя! Как же я ненавижу! – прошипел Микеланджело, так аккуратно, как заклинатель змеи – неприрученной опасной кобре. – Я тебя ненавижу, сука! Что, – заметив панику в глазах, Микеле зло улыбнулся, – боишься? Не стоит, – и пальцы легли на шею. – Я вижу, как я убиваю тебя, – бормотал Мик. А Флоран готов был признаться самому себе, сквозь белесый туман в голове, что это, пожалуй, не самый ли эротичный шепот, который он слышал в своей жизни. – Я чувствую, как убиваю тебя, – рука Микеланджело с артерии сместилась к запутавшимся мокрым волосам и слегка пригладила их. Внезапно Локонте резко дернул Фло за шею, нагнув спиной через открытое окно так, что еще немного – и Флоран просто ни за что не сможет удержаться, слишком он не в себе, он не контролирует себя, свои движения. Но на лице мужчины нет страха – он слишком пьян. Это взбесило Мика окончательно, и он вновь перехватил горло Мота. Глаза Фло стали мутнеть, а тело – дергаться.Удушье по-своему прекрасно: в его власти подарить нам жизнь и в его же власти ее забрать на несколько секунд или уже навсегда. Сквозь опьянение Фло почувствовал ни с чем не сравнимый кайф – будто принял дозу сильного наркотика – и ощутил, как из его сосудов толчками выходит воздух, как сердце стремится быстрее перекачать кровь по организму для того, чтобы спасти его. Не сдерживаясь, Флоран простонал что-то неразборчивое: да Господи, это такое ощущение, что он за всю свою жизнь никогда не чувствовал чего-то лучше этого. Сейчас лишь такие воздействие помогало вновь ощутить себя живым. Мот зачарованно слушал, как дождь что есть мочи барабанит по козырькам балконов и крышам зданий, пока его голова кружится от нехватки кислорода.Полулежа на мужчине, Микеле все же отпустил его и продолжил исступленно трясти, повторяя одни и те же слова: – Скотина! Сука! Ненавижу! – и, сильно оцарапав скулы и шею Флорана, Локонте сунул ему в лицо красный платок, который явственно пах кровью. Кровью Фло. Через секунду мужчине по лицу пришелся удар такой силы, что Мот хлебнул собственной крови, булькнувшей во рту.– Приятно, блять? Больно от этого совершенства страданий, да? Мне-то хорошо должно было быть, да?! – этот голос Флорану, пожалуй, хочется слышать до последних секунд своей жизни. Этот тон, это уставшее заплаканное лицо с размазанной косметикой на веках, эти по-настоящему змеиные глаза – вот, кажется, даже зрачок сузился, подобно зрачку противных скользких тварей. – Здорово, правда, быть главным?! Здорово насиловать и причинять боль?! Пытаясь схватиться руками хоть за что-то, Мот опасно повис на раме, бесполезно захватывая руками воздух. Ему больно, просто пиздец, как больно – кажется, Локонте уложил его лопатками прямо на острый выступ того самого гвоздя, об который Флоран поранил ладонь, и теперь он протыкает спину. Микеле, сам в каком-то тумане забвения, пытается ударить как можно сильнее, укусить, как можно больнее и яростнее: от этого Фло уже не врубается, что вокруг него вообще происходит – чувствует лишь боль, возникающую по всему телу. И вот он, как и Микеле, опущенный. Грязный, грязный, грязный! Кем он был несколько минут назад? Полным уродом с окончательно съехавшей крышей. А кто теперь? Запуганный мальчишка, который хочет уже наконец сдохнуть, потому что боль, которую причиняет Мик, действительно нестерпима.– На, почувствуй, падла, почувствуй, как страшно ничего не контролировать!.. – Мик, окончательно обезумев от злости, ударил Флорана об полку сверху, на которой лежали какие-то вещи. Глаза Фло закатились, и его тело опасно покачнулось: рама громко хрустнула, по ней пошла трещина, и Мот начал заваливаться назад, больно насаживаясь на торчащее острие гвоздя. От тряски вещи упали с антресолей, и довольно большая тяжелая коробка заехала Локонте прямо по затылку, да так, что мужчина осел на пол. Перед глазами все поплыло, а сознание наоборот прояснилось: что он, блять, делает?! Это вовсе не Аделард!Фло, в полубессознательном состоянии повис в окне, опасно заваливаясь наружу: еще немного, и он просто выпадет со своего четырнадцатого этажа. У него снова отказали ноги – та же боль в спине, те же ощущения, которые он чувствовал, находясь в больнице, сейчас в большей степени вызвали тошноту от беспомощности и страха, чем избивающий его Микеланджело. Заломило всю спину, а ноги он больше вообще не чувствовал и стоять не мог. Оседая, он вдыхал запах крови с собственного красного платка, пропитанного и страхом, и многолетней пылью улиц и пылью метрополитена, и, словно застарелым, запахом дыма, и свежим запахом алкоголя. Все смешалось у Фло в голове: и прошлое, и настоящее, и смешалось так дробно, что хотелось просто закрыть глаза и ничего больше не ощущать – настолько страшно. Локонте окончательно понял, что дымка, окутывающая его, рассеялась, когда вместо Аделарда перед ним возник Флоран, выгнувшийся в спине, ноги которого были расслаблены, а тело выражало лишь покорность провиденью: будь, что будет.И Мик, закричав не своим голосом, схватил Мота за простыню, завязанную на талии, и втащил Флорана обратно на балкон, ударив грудью об пол. Фло, не открывая глаз, глубоко вздохнул, а тело его забилось во власти крупной дрожи. Только в этот момент он понял, насколько был близок к тому, чтобы просто стать ничем. Был человек – и нет его. А вместе с ним нет ни его проблем, ни его обязанностей, ни его обид или страхов, надежд и мечтаний, боли и радости. Две едва тлеющих на полу сигареты потухли – может от порыва воздуха, или еще от чего… Однако огонек, ранее едва-едва горевший, сейчас перекинулся на длинные шторы балконных окон. Послышалось тихое потрескивание, а в стекле то и дело мерцали небольшие отражения пламени. Локонте пока что этого не видел, сидя перед Фло: все его внимание было приковано к Моту – к его расцарапанному лицу, к наливающимся гематомам на шее… Все это сотворил с ним Микеланджело в безудержном гневе, в слепой ярости. А огонь разрастался.Первое, что вообще осознал Микеле после того, как окончательно пришел в себя, так это то, что ему очень больно. Он даже вскрикнул от этого: оказалось, небольшое пламя перекинулось к нему ближе, и жар начал жечь ноги. Потянув простыню, в которую он был обернут, на себя, чтобы тонкая ткань не начала гореть, Мик со страхом посмотрел на Флорана – тот же лежал с закрытыми глазами: наверное, потерял сознание от боли, смешавшейся с опьянением. Бестолково стуча по расходящемуся огню всем, что кстати – и совсем некстати! – попадалось под руку, Локонте запаниковал. Пока пламя не разгорелось окончательно, он хотел было перетащить Фло в столовую, но, попытавшись поднять мужчину, понял, что это просто-напросто невыполнимо – три года назад Флоран был определенно легче. В панике Микеле резко поднялся на ноги и ощутил, что голова идет кругом в этой тонкой серой вуали дыма, заполнившего весь балкон. В легких начало сильно жечь, казалось, что ядовитый газ разъедает и гортань, и внутренности, и дышать становилось все труднее и труднее.– Блять, что делать?! – мужчина увидел на своей руке несколько капель крови: он схватил Фло так, что задел рану от гвоздя. Желудок скрутило от приступа удушья – после метро Мик все еще до панического ужаса боялся одного лишь запаха дыма. Вереница мыслей проносилась в голове Микеланджело, противно гудя. Но, как бы страшно ему не было, мужчина не оставил бы Мота – никогда бы он себе этого не простил. Пусть Флоран и поступил, как последняя сволочь, однако сам Локонте не он – он не выдержит, если с Фло что-то случится. Микеле, решившись в долю секунды, рванул на кухню, спотыкаясь о длинную простыню, и, открывая случайные дверки шкафов, сметая из них рукой все, до чего не мог дотянуться, достал какой-то большой графин, и сунул его под кран. Журча, вода наполнила емкость, и Мик, оказавшись в три шага на балконе вновь, залил разгорающийся огонь. В воздухе противно завоняло гарью – будто мясо на гриле основательно спалили: Локонте даже зажимал нос и периодически тер глаза от едкого дыма. Желудок сделал обратное сальто, и его содержимое попросилось наружу.Мик стоял, чуть покачиваясь – ноги не хотели держать. С огромным, расползшимся по груди сине-фиолетовым пятном, с исцарапанными плечами, алеющими пятнами на шее. Нащупав руку Флорана в темно-сером облаке, Локонте каким-то чудом все же вытянул мужчину за плечи в столовую, прямо к валяющейся на полу гардине – дальше просто сил не хватило. Слезящиеся глаза дико болели – будто в них песок насыпали – поэтому Микеланджело не мог увидеть ни лицо, ни тело Флорана более детально для того, чтобы понять – ранен ли он, пострадал ли от огня, или цел?От усталости и какой-то немощи, возникшей в спине, Микеле громко застонал. Острая боль вернулась, уколами под лопатки заставляя корчится, и резкими пильчатыми коликами принуждая хвататься за голову. Тело Мика задрожало от холода, мышцы заныли. Но больше всего Мику было больно из-за осознания собственной ничтожности: даже сейчас, когда Флоран Мот изнасиловал его, Микеланджело Локонте спас его гребаную жизнь, хотя должен был просто оставить его там, блять! Сердце и так не зажило, а действие Фло можно было описать несколькими словами: "извини, я всего лишь повторно сломал тебе позвоночник, но ты же меня простишь?". А самое страшное, что Микеле был готов его простить. Да уж, прекрасный у него защитный механизм выработался за эти года, блять, что и говорить! Как после такого с этим человеком вообще могут быть нормальные здоровые отношения? В таких отношениях даже подобие дружбы невозможно! Но, похоже, только не у Микеле с его стокгольмским синдромом. То ли он винит Мота в том, что он натворил, то ли… Самого себя! Спровоцировал. Позволил. Сам захотел – получите, распишитесь. Мику, с его нестабильной психикой, похоже, никогда не выйти из состояния жертвы. Жертва влюблена больной любовью, которую нельзя называть этим словом: это не любовь – это расстройство психики, а Мик этого не может понять. Его сознание плавно изворачивается, подкидывая какие-то непонятные ассоциации.Локонте действительно не хотел такой близости. И видеть сейчас Флорана тоже не хотел. Обреченно подобрав свою разорванную одежду с пола, Микеле повертел ее в руках и натянул на тело. От контакта с мокрой и оттого холодной тканью Локонте ощутил ни с чем не сравнимое омерзение. Не зная, что ему делать дальше, Микеланджело, хромая, прошел в холл и, пошарив по карманам куртки Мота, нашел его телефон.– Ох, я надеюсь, ты меня простишь, солнце мое… – сухими губами проговорил Мик, глянув на циферблат часов. Четыре ночи. Гребаных четыре ночи после премьеры, которая должна была изменить их жизнь...– Да, Фло… – раздался сонный, немного хриплый, голос в трубке. – Ты чего? Время вид?..– Маэва… Извини, что я… Ты уже дома? Позволь мне... Я приеду, пожалуйста?.. Пожалуйста!