Часть 7. (2/2)

*

— Уш-шел? — два слога выдохом сиплым, закашлять и снова откинуться на подушки в изнеможении. Проклятая, проклятая хворь, что жрет изнутри, вытягивает все силы, как кровопийцы из жертвы. Проклятая хворь, что никак не сделает свое черное дело...— Александр Михайлович... милый... лежите. Вам силы бы поберечь, покой надобен. Иван Иванович ж тревожится так, дружба школьная, она, сами знаете...

Мнет какую-то тряпку в широких мозолистых ладонях и все упорно опускает глаза. Так, точно разглядывать собственные башмаки — увлекательнейшее занятие. Или просто не в силах смотреть в бледное, восковое лицо высокородного...

"Кто ты таков, чтобы осуждать, дядька Сазонов? Что ты мог разглядеть и понять?" — душный кашель раздирает грудь, и жарко, так жарко, что, кажется, даже кожа мешает. Рубашка противно липнет к телу...

"Верните меня. Назад, в пруд, под ледяную толщу, чтобы не помнить, не видеть... чтоб без него..."— Н-не пускай ник-кого... д-душно...На груди словно воздвигли новый дворец. Каменный, тяжелый, вдавливает, ломая кости, смешивая внутренности в однородную кровавую жижу. Дышать... дышать невозможно...— Но барин... как же... ведь изведется... — Сазонов охает, но тут же замолкает, торопливо кивнув, тащит таз, тряпки какие-то, гремит кринками и горшками... — Сейчас, князь мой, сейчас... водица чай ледяная... оботру, полегчает... Сейчас, миленький, потерпите...

Долгожданная прохлада, почти что покой... блаженство. Князь опустит ресницы, позволяя грубым рукам дядьки забирать опостылевший зной, и уже не кажется, что кожа вот-вот осыплется серой золой. Но губы... губы все еще чувствуют сбитое дыхание мальчишки и это касание — несмелое, торопливое, неловкое, горчащее страхом...

"Пущин, что же ты делаешь, Ваня?"И это нежное и больное "Саша..." скребет где-то в венах, зудит, и хочется выцарапать эти звуки ногтями или кинжалом, что остался дома — в далеком родовом поместье, в чинной, чопорной комнате, где книга к книге, нет места хаосу и беспорядку — ни в покоях, ни в мыслях... нигде...

— Н-не пускай.

Не надо, Сазонов. Не здесь и не с ним. Пусть птенчик летит на свободу, расправит крылья и парит высоко... Пусть хлещущий ветер в поднебесье выбьет из мыслей всю дурь, что попала в голову Пущина в ту ночь в библиотеке. Попала, корни пустила и разрослась.

"Не надо, Ваня. Не надо нам..."— Ох, барин, да что же... Побелели покойничком враз, не приведи Богородица... душно? Так доктор окно отворять не велели... просквозит... барин... постойте, еще водицы вот ключевой... И сей момент лекаря кликну...

Фома?! Фома?!! Где тебя носит, проклятый?! Прокофьев, за доктором сбегай... князю худо... Да что же это, барин... Дышите...

Где-то тут нюхательные соли княгини... Покамест... Дышит? Дышит, мальчонка... ух, напужал...

*

У Пущина ноги почти не идут, но доносят до какой-то беседки — старой, рассохшейся, в густых зарослях парка. Камзол распахнут на груди, и несколько пуговиц выдраны с рубахи, когда он бездумно рвал тонкую ткань, пытаясь дать доступ воздуху. Душно...Зачем воротился с половины дороги, опять проделал весь этот путь? Коридоры, ступени... Точно кольнуло что-то в затылок, точно тропинка в парке волшебством свернулась в клубочек ядовитой змеею, петляя, отправляя назад.

И каждое тихое слово из-за прикрытой больничной двери... как едкий дым в легкие, как кипящее варево в самые очи, как... мерзко, обидно... Унижение — оплеуха в лицо прилюдно. И даже дуэль... Какая дуэль тебе, Пущин?"Не пускай никого".

Никого? У тебя же и друзей толком нет, надменная, знатная сволочь...

Теплые гладкие ладошки закрывают лицо, и тонкое тельце прижимается сзади пышной грудью, мелодичный смех щекочет ухо. А Пущин... Пущин хотел бы ухватить за запястья и отбросить прочь ту, что посмела нарушить уединение...

— Все хмуришься, Ваня. Рассеянный стал... грустный. Али обидел кто? Али нездоровится? А я скуча-а-аю, мой мальчик...— Ольга...У него нет сил двигаться даже, не то что пытаться убрать с себя эти руки или отодвинуть тело, что трется, вжимается в бедра. И губы быстрые, дурманящие, уже трогают щеку, скользят к шее, и дыхание обволакивает липкой патокой.

— Я соскучилась... А ты совсем запропал. Самый сладкий из мальчиков... самый нежный... Хочешь?.. Хочешь сделаю хорошо?.. Никто не увидит."Не пускай никого...""Ты ему не нужен, Ваня. Не нужен, противен..."Пальчики проворно справляются с форменными брюками, стягивают с бедер, и вот уже опускается перед ним на колени, расправив свои пышные юбки. Как склонивший голову, увядший цветок, не к месту думает Пущин, когда руки и губы трогают там, внизу, касаются, дразнят, пробуждают. И уже через миг он будет двигаться навстречу и даже вцепится пальцами в темные, затейливо уложенные косы, безнадежно портя девичью прическу, а позже рывком подымет с колен, чтобы задрать все эти яркие юбки, добраться до сладкого, влажного нутра...

И нет, он не видит внутренним взором твердый внимательный взгляд. Холодный, как лезвие наточенной сабли. И нет, он не закусывает губу, не впивается почти до крови в девичью шейку, чтобы не выстонать чужое, неуместное имя...

"Саша... что же это творится, Саша?"