Часть 7. (1/2)
— Барин, полно, не надо, князь прямо без сил. И сон так неровен, так чуток. Потревожите чай... Горячка вот... мечется, стонет... Барин, полно... князю прописан покой... Доктор... микстуры вот, обтирания...
Сазонов руки заламывает и принимается причитать, а сам шаг за шагом все оттесняет Ивана к двери, подальше от постели с болящим. В носу першит от едкого запаха трав и лекарств. Так жарко натоплено, и воздух словно сгорел весь в трещащей поленьями печурке... и влажные волосы, прилипшие к пылающему лбу, хочется отвести в сторону, а потом легонько подуть. Хочется держать его руку и слушать неглубокое дыхание с хрипами...
Он же будет жить? Не умрет? Он же... Саша... Князь... да как же?
— Ох, что же вы так убиваетесь, барин? — дядька подхватит под руки, усадит на шаткий табурет в самом дальнем углу. Всунет в ладони чашку с каким-то дымящимся варевом. Успокаивающий настой? Все равно... — Выкарабкается князь наш светлейший, молодой, крепкий... Не помрет, что вы... беду кликать... не должно...
Пущин кивает бездумно после каждого слова, а пальцы все сильнее сжимаются на глиняной плошке, и взгляд тревожный ежесекундно мечется к постели. Волосы по подушке, мокрая навылет ночная рубаха, губы, что шевелятся, беспрестанно бормочут, и хрипы...
— Он говорит что-то... Дядька? Не разберу...
Сазонов хмыкнет, почешет рассеянно затылок пятерней. Глаза отведет почему-то...
— Да, разное, барин. То матушку кличет, то другов своих — лицеистов... Вас, барин, все чаще... и не то, чтобы плачет... стонет, словно смерти страшится, но не своей... Да вы не пужайтесь. Болезнь... проклятая хворь. Бредит светлейший...
"Зовет? Меня?" — и Пущин обмирает, не в силах поверить... Да и до того ли сейчас, когда князя жрет лихорадка, и Франц шептал Фролову о подозрениях на пневмонию... и...
Злые слезы собираются под веками, жгут изнутри.
Светлейший князь, благородная скотина! Какого дьявола приспичило тебе лезть в этот пруд, когда и в мундире все тело стынет, и дыхание паром клубится, и даже иней на ресницах блестит?.. Освежиться изволили, Александр Михайлович.
— Воротиться бы вам в комнаты, барин... проверки... Сам император батюшка Александр...
Сазонов с ноги на ногу переминается, жамкает что-то, но и не моргает вовсе, вперился взглядом слезливым, губы горестно поджал. Пущин вздохнет, поднимаясь, пихнет дядьке чашку с остывающей мутной жижей.
— Я только посмотрю на него...
Горько в горле, и в животе как-то тянет. Ноги тяжелые, упираются, точно отказываются идти. Но Пущин упрямо подходит к кровати, легонько трогает горячие пальцы, сжимает. Сжимает, и что-то одновременно сжимается и обрывается где-то внутри. И весь Горчаков... черные круги под глазами, бледный, как фарфоровая кукла Маши Малиновской, с этой испариной на лбу... Вдруг затихает так страшно. Ни движения, ни выдоха с присвистом, ни хриплого вдоха.
— Барин...
— Иду я, Сазонов, иду...
Он кажется... кажется мертвым. Почему он будто не дышит? Страх... ужас.... паника... все это мешается в голове, туманит мысли, рассудок. И словно оступаешься, нет, добровольно делаешь один только шаг — в черную, бездонную пропасть. Чтоб следом, чтобы... Ниже... дыхание не слышу. И губы к губам... только удостовериться, поймать тихий выдох... И тут же вздрогнуть, сжаться, как от удара плетьми...
— Саша, — тихо-тихо, без звука. — Пожалуйста, Саша...
Губы как печка... шершавые. С привкусом трав и малины. Такие расслабленные сейчас, припухшие, мягкие... Больничная комната плывет вдруг куда-то в сторону, но руки дядьки подхватят со спины, не позволяя упасть.
— Что же вы, барин... Не нужно тревожить... и душно. На воздух б вам... Не терзайтесь...
Бормочет и взгляд все отводит, а уши-то... уши пылают...