# 2 (1/1)

Языки пламени чуть колышутся. Свечи горят — совсем как тогда. В первую ночь. Витя подпаляет сигарету прямо от свечи, глубоко затягивается. Рассматривает фотографию, которую держит в руках. Квадратик полароидного снимка то и дело норовит выскочить из пальцев, и Витя равнодушно отмечает, что у него дрожат пальцы. Совсем как у Яна, когда тот одевается…Витя морщится, делает большой глоток из бутылки водки, которую купил в каком-то ларьке по дороге сюда. Может, не паленка. А может быть, Яну повезет, и Витя загнется тут от дрянной алкашки, сдохнет быстро и мучительно. Ян будет счастлив, это точно. Витя тоже был бы счастлив. Наверное... Он с ожесточением трет глаза, которые почему-то сильно слезятся, хотя печка в доме совсем не дымит. Витя хотел бы освободиться, а еще больше — хотел бы вернуть всё назад. В то время, когда Ян его не боялся, когда доверял и смотрел с таким искренним восхищением и любовью, какой не купишь ни за какие бабки. Витя тогда смотрел в эти глаза и умирал, желая большего. Желая получить Яна целиком, полностью, чтоб тот с потрохами, душой и телом, был его. Ждал. Дождался, хули... Тело он получил. Как и хотел — в любое время, в любом месте, только свистни. А вот Яна потерял. Того открытого взгляда он больше никогда не видел — и не увидит.Витя дрожащими пальцами гладит фотографию, ведет по лицу в белой рамке фото. Смотрит на свечи. Поднести к этому огоньку фотографии, вот так, одну за одной, потом пленки — и он освободит Яна. Ну, почти освободит. Надо будет потом еще заехать к нему на хату и отстегнуть от батареи… Витя медленно, как загипнотизированный подносит фотографию к свече. Ближе, ближе, еще… Когда угол фотографии загорается, Витя, будто очнувшись торопливо тушит огонь, рукой, обжигаясь. Скривившись и прижав руку к груди закрывает глаза.Перед глазами — лицо Яна, каким Витя увидел его сегодня. Расслабленная почти нежная улыбка. Светлая. Какой он смотрел не на Витю — на ту блядь... Витя громко скрипит зубами и сжимает кулаки, так, что короткие ногти впиваются в ладони до крови. Тянет на себя одеяло с дивана, утыкается в скомканное лицом — пододеяльник еще слабо пахнет чужой кожей. Нет, не чужой. Его, Витиной, собственностью.— Никогда, — он шепчет это вслух, почти лихорадочно, — никогда не отпущу, блядь, никогда, ни за что, слышишь? Мой. До смерти.