С латынью на устах (1/1)

"Сыну дьявола тоже уж ничем не поможешь,Очарован и сломлен, удивляюсь я сам!Ход иной невозможен - вынут меч мой из ножен:Я без споров и слов отдаю его вам…"(с) Канцлер ГиАпрель, 1689 год. Карибское море, к юго-востоку от Ямайки.Для стороннего взгляда многие вещи остались бы прежними. Два силуэта в набирающем силу утреннем свете были не столь редким зрелищем, чтобы удивиться им. Негромкий разговор, поначалу нырявший в недолгое молчание, не достигал чужого слуха. И все же кое-что подметить было можно – хотя бы то, как покидало напряжение одного из говоривших. Как из каменного часового тот превращался в живого человека и отогрелся в позолотивших палубу лучах. Как незаметно и вместе с тем красноречиво сократилось расстояние между собеседниками. И когда через полчаса солнце уже едва касалось горизонта нижней кромкой, уселось на нем, как красногрудая птица на синей изгороди, и готовилось вспорхнуть, - два человека в черном бархате неспешно возвращались на ют бок о бок, как шли бы давние приятели, привычные к шагу друг друга. Настороженность, с которой начиналась та встреча, ушла бесследно, и если бы на ?Сан-Игнасио? в тот час нашелся внимательный наблюдатель, то суть этой пантомимы была бы в немалой степени ясна ему и без реплик.Да, многое казалось прежним. И привычный завтрак в капитанской каюте под легкое вино и не менее легкую беседу, и последовавшее затем кратковременное расставание, когда дела вели испанского капитана на мостик, а ирландского врача – к нуждавшимся в его заботах раненым, на помощь своему коллеге. Свершившиеся перемены не выдавали себя запросто – они таились в самой сути вещей, и вот она-то прежней уже не была и не могла быть. Это Блад чувствовал без слов, улавливая с улыбкой, и носил на себе яркий пример для своих философских размышлений. Вернувшаяся в его ухо серьга была та же самая, что и раньше – а вот смысл в ней теперь крылся совершенно новый. Хотя бы потому, что на законное место ее вернул де Эспиноса – своими руками, осторожным и точным движением пальцев, притронувшихся лишь на миг к пиратскому уху. Даже в эту фривольность ухитрился привнести нотку аристократической сдержанности, которой во взгляде ирландца в тот миг не было и в помине.Делать вид, что ничего не произошло, было бы нелепостью. А умение деликатно заговорить о произошедшем становилось без преувеличения искусством.- Искусство слепого сказителя из века в век открывает людям глаза. Иронично и правдиво, как многое в истории, - заметил Блад, когда потертый том ?Илиады? перекочевал из его рук в ладони капитана. Дон Диего принял книгу несколько рассеянно, но держал крепко, медленно прощупывал плотный шероховатый переплет подушечками пальцев. Вел ими по тисненым буквам и рельефу, украшавшему корешок, словно примерял и на себя образ незрячего Гомера, о котором зашла речь.Да нет, не в этом дело… Рискну предположить то, о чем не желал бы думать. Во снах ли, наяву ли, вы слишком сжились с мыслью о скорой и неизбежной смерти. А ночью мы прошли то проклятое место под всеми парусами, и теперь вам надо как-то привыкнуть к иной мысли – что вы будете жить.И тут ощущения – лучшая помощь. Звуки, запахи, прикосновения – все то, что накрепко привязывает к бренному нашему миру. Все, что помогает окончательно проснуться.- Это до сих пор верно и для вас? – де Эспиноса слегка заинтересованно покосился на него. – И даже при том, что вы знакомы с этой легендой много лет и на нескольких языках?- Детали видятся только со временем. Во всяком случае, некоторые из них, - кивнул тот. – Вспомнилось вот новое теперь, о чем раньше не задумывался. Не Гомером же единым прославились эллины. Вам трагедии Еврипида знакомы, к примеру?- Знакомое имя, но незнакомые труды. Я не такой отчаянный любитель античности, как вы с вашими тремя мойрами, - прохладная улыбка испанца сопроводила его взгляд в сторону следовавшей за флагманом ?Инфанты?, бывшей когда-то в числе тех мойр. – Чем же он оказался столь памятен?- Одной историей из времен троянской войны, которая не попала на перо Гомеру. Видите ли, когда греки шли на Трою, они проявили себя из рук вон плохими навигаторами. Пристали к берегам союзной земли, Мизии, приняв ее за владения троянцев, и напали без лишних раздумий. Ошибка выяснилась лишь после сражения, в котором погибло немало воинов, а мизийский царь Телеф был ранен. Благо, хотя бы после этого разум восторжествовал: ахейцы поспешили восстановить мир и попытались продолжить свой поход. Но это у них не вышло, - Блад положил ладонь на теплую древесину резного фальшборта, продолжая свою повесть. Заинтересованное лицо капитана было обращено к нему, темные глаза были задумчивы и внимательны. Ирландец был хорошим рассказчиком, и выбор рассказа - отнюдь не случайным.- Отплыв из Авлиды, их корабли затерялись в штормовом море. Пришлось возвращаться в ту же гавань, и стало ясно, что им не достичь Трои без проводника. Нужен был тот, кому были знакомы те воды и побережья, кто сумел бы вести корабль в открытом море. И единственным, кто в должной мере владел этим искусством, оказался тот самый царь Телеф, пострадавший в бою. Греки пожелали помощи от того, на кого напали, нанесли урон его владениям и ранили его самого. Вдобавок, тяжелая рана на бедре не заживала – не помогали лекарства, и царственному воину оставалось только переносить страдание из последних сил. Терпеть и надеяться на помощь богов, потому что человеческие умения уже не спасали…- А боги глухи к таким надеждам, - усмехнулся дон Диего недобро и горько. – Но конечно же, это никого не волновало, я прав? Нужен был навигатор – с них сталось бы и силой принудить его. Его армия разбита, он ранен и обессилен болью. Сделать можно все, что заблагорассудится…- Они все же оказались благороднее меня, мой капитан. Не в пример благороднее и мудрее, - синие глаза бывшего пирата глядели серьезно, тон оставался мягким и вдумчивым. – Оракул объяснил, что такую рану может залечить только тот, кто нанес ее. Царя ранил Ахиллес, и он же принялся за лечение, поняв замысел богов. Он соскоблил железную стружку с того копья, которым и нанес удар, а затем присыпал рану Телефа этим порошком, и чудесным образом она очень быстро зажила. К царю вернулись силы и здоровье – и лишь тогда стало можно говорить о том, чтобы он добровольно повел корабли греков к цели.- Вас, как медика, это должно было изрядно насмешить, полагаю? – кастильский гранд прищурился иронично, но ирландец успел подметить, как перед тем черты его едва заметно дрогнули. Все еще пытается маскироваться. Все еще больно просто позволить лицу выражать, что творится на душе…- Мне не было смешно, друг мой. Это было скорее заслуженным упреком в слепости и глупости. – Блад пожал плечами, на миг переведя взгляд на привычную суету на палубе и позволяя гордому собеседнику не тревожиться лишний раз о выражении лица. – Что толку щеголять своим знанием античных легенд, если не способен увидеть в них смысла? Дело ведь не в чудесах и не в медицинском абсурде мифа. Важно другое: есть раны, которые может исцелить лишь тот, кто их нанес. И нет смысла отворачиваться и притворяться невиновным – либо лечишь, либо дальше пути нет. Я свысока глядел на вас, я оскорбил вашего брата на ?Милагросе?, и все для того, чтобы не смотреть своей вине в глаза. В ваши глаза, Диего, – он обернулся, вновь стоя лицом к лицу с затихшим и замершим испанцем. – Мудрствовал, зубоскалил, а в итоге гораздо умнее и честнее меня оказался давным-давно покойный грек-копьеносец.- Это Ахиллес-то у вас оказался просто-напросто ?грек-копьеносец?? – лукавая усмешка оживила изящное лицо де Эспиносы, и на сей раз она не казалась спасительным притворством. – Тот самый, который мстил за любимого друга и сокрушал троянскую армию, как воплощенный Божий гнев?- Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына… - глаза Блада довольно блеснули, когда ему удалось без ошибки припомнить знакомую строку на испанском вместо привычного английского. – Но воспеть стоило не только гнев. И здесь Гомер упустил важное, а Еврипид уловил. И я все чаще склоняюсь к мысли, что лечить раны куда важнее, чем наносить их, пусть и без этого не выжить. Я был неправ, когда поверил в иное – еще в Сомерсетшире, четыре года назад…Дон Диего не спешил ответить в своей задумчивости. Но книга как-то незаметно оказалась у него в правой руке, а раненая левая невзначай легла на окаймлявший борт поручень. Кончики пальцев его, притронувшиеся к ладони врача, были теплыми и не отдернулись от бережного поглаживания – такого невесомого, что не встревожило бы и чуткого лесного зверя.Стая косаток походила на целую пиратскую флотилию, гордо поднявшую острые черные флаги своих плавников. Вот только пираты недолго удержались бы столь дружной ватагой, не передравшись из-за добычи или главенства – а огромные хищники уверенно шли вместе, то и дело поблескивая над водой своими темными атласными спинами. Вечерний свет заставлял воду мягко мерцать и переливаться, уже лишив море кровавых тонов заката, и это зрелище околдовывало своей дикой красотой. Держась на некоторой дистанции от кораблей, киты не чувствовали опасности со стороны огромных неповоротливых парусников. Они выдыхали фонтаны пара, рассеивавшиеся на ветру, и ныряли, чтобы подняться вновь. В центре стаи мелькали хрупкие силуэты детенышей, а чуть поодаль молодые киты то и дело разгонялись и выпрыгивали высоко над волнами, сверкая в воздухе своей белой грудью и животом. Они обрушивались в воду с оглушительным плеском, обдавая остальных каскадом брызг, беспечно заигрывая друг с другом. В этих морях им нечего и некого было бояться: не находилось врага, способного покуситься на этих свирепых и умных охотников.На баке две замершие у борта фигуры были явно обращены к этому спектаклю в свете угасающего дня. Даже на расстоянии нетрудно было различить и узнать этих наблюдателей, соскучившихся по открытой палубе. Высокий и дородный голландский адмирал стоял вполоборота к собеседнику, флегматично поглядывая то на игры косаток, то на слаженную работу вахтенных матросов. И то, и другое наверняка было знакомо опытному флотоводцу, ободряло и радовало своей привычностью и понятностью после долгого ожидания в неизвестности, в каюте под замком. Лорд Уиллогби, напротив, позабыл ненадолго свои чопорные манеры коренного британца и прильнул к поручню, любуясь грациозными китами. Вельможа, привыкший к паркету и мрамору дворцовых зал, успел натерпеться невзгод за время своего плавания в Новый Свет, и сегодня морская стихия словно старалась сгладить его неприязнь, подарить мирное и обворожительное воспоминание.- Хоть немного развеяться могут теперь, - слегка ехидно заметил Блад, неторопливо шагая вдоль шкафута под руку с капитаном. В последний раз этот учтивый дружественный жест выручил его на Ямайке, позволив выбраться из ловушки с заложником в придачу, но сейчас о подобном было мерзко и помыслить. Спрятанный за отворотом камзола пистолет, окажись он теперь в распоряжении ирландца, жег бы его, как раскаленный уголь. Достаточно было вспомнить ночь, рыжий свет фонаря, вороненое дуло, прижатое к белоснежной ткани на груди – и начинало неметь под ребрами. Выручало только живое тепло, ощутимое даже сквозь плотный бархат, осторожная рука, добровольно оставшаяся на предложенной опоре.- Вы о косатках или о наших гостях? - с невинным видом поинтересовался де Эспиноса, проследив направление взгляда врача. Лукавство его было вполне понятным: выпустить высокородных пассажиров из-под замка он соизволил не раньше этого дня. Блад, обрадованный возможностью наконец-то побеседовать со злополучными спутниками, честно сдержал смех, слыша их рассказ о якобы грозившей им прежде опасности со стороны испанской команды. Теперь же, когда до Ямайки остались сутки пути, дон Диего взял на себя ответственность заверить их, что риска больше нет, и английской крови никто не жаждет, а уж голландской – тем более. Ирландец сохранял серьезный вид, соболезнуя их прежнему вынужденному заключению. В мыслях, однако, он успел саркастически спросить десяток раз – и как же это такая кровожадная кастильская команда не растерзала его самого за все это время? Уму непостижимо…Вельможам, впрочем, задумываться об этом не стоило. Как и знать истинную причину коварства испанского капитана в их адрес, о которой Блад вполне догадывался.Делиться мною, значит, не желали? Соотечественников взаперти держали, команду оставили живой и целой, но непременно на другом корабле? Прав я был на ваш счет, хитрый вы котяра, а господам командирам расплачиваться пришлось за ваши хитрости…Ну да с них не убудет. Главное - чтобы вы замурлыкали снова, а то ведь сердце у меня не на месте. Я должен знать, что вчерашняя боль для вас навсегда в прошлом – и только в прошлом.- Косаткам никто препятствий и не чинил, а вот господа дипломаты у вас натерпелись, - беззлобно откликнулся он. – Однако, я никак не ожидал услышать, что они поладили с доном Мигелем. Надо полагать, не без вашей помощи, раз они вдобавок и меня ему не выдали?- Я предостерег их, и к счастью, они вняли моим словам. Хотя ваш генерал-губернатор едва не пустил все дело насмарку, вздумав придраться к деталям моего рассказа при Мигеле. За одно это его стоило подержать взаперти лишний день-другой, - испанец вздернул нос, издали поглядывая на лорда с примесью неодобрения. – Ну да Бог ему судья, главное, что в конце концов все прошло гладко. Быть может, еще и повоюем с англичанами бок о бок, чем только черт не шутит…- Черту ваши маневры и в страшном сне не приснятся. Даже я до сих пор не привык, - ирландец уверенно шагнул на первую ступень лестницы, что вела на квартердек. Мягкая и довольная улыбка согрела уголки губ капитана, явно польщенного этими словами.- Могу сказать, что это у нас с вами взаимно. И по поводу ваших грядущих маневров у меня возникает все больше вопросов, - он помедлил, затрудняясь произнести то, что просилось на язык вопреки его прежним привычкам. – Вы, кажется, уже поняли, что я не покушаюсь на вашу жизнь. Что я… не могу. Даже ночью, когда был уверен, что это конец. И ненавидел вас так же сильно, как в тот день. Нет, Сангре, на этот счет ни слова, просто выслушайте. Я не могу отдать вас на казнь, и я не сумел вас убить. И самое безумное – мне теперь кажется, это самое лучшее, что могло у нас с вами получиться. Но я должен быть уверен в одном: как вы считаете, что вас ждет на Ямайке?- Вы имеете в виду, не повесят ли меня там? – Блад взглянул на него внимательно, с трудом заставив себя и в самом деле не касаться больной темы. – Уверен, что нет. Яков Стюарт больше не король, а его величество Вильгельм Оранский амнистировал всех, кто пострадал из-за этого негодяя. Лорд Уиллогби может это подтвердить.- А что насчет полковника Бишопа? Того человека, который был командиром барбадосской милиции и стал губернатором в Порт-Ройяле? Если не ошибаюсь, у этого господина на вас зуб, и притом немалый.- О, поверьте, ему будет не до меня, - сдержанно засмеялся бывший пират, бросив взгляд на сухощавую фигуру британского лорда, приросшего к своему наблюдательному посту на баке. – Когда до него доберутся наши попутчики, боюсь, как бы ему не лишиться всех зубов подчистую! Да и к тому же, я уже не раз имел дело с этой скотиной: если кому и стоит опасаться, то явно не мне.- Ваш штурман довольно красочно это описал в своих мемуарах, - смешливые огоньки на миг заиграли в бархатисто-черных глазах. – Но что вы намерены делать дальше? Каков теперь курс?- Вы задаете жестокие вопросы, дон Диего, - шутливость во фразе Блада была едва заметной, на грани полного исчезновения. – А что если я отвык прокладывать курс, будучи у вас на борту и вверившись вам? Что если я и вовсе не готов пока что вновь брать в руки квадрант? Придется, я и сам понимаю – но не будем об этом, мой капитан, пока в запасе есть еще день.- Из-за этого я вас и спрашиваю, Сангре. Пока что действительно есть этот день, есть время. И может быть, вам не надо сходить на Ямайке? Что если Порт-Ройял не безопаснее для вас, чем Сан-Доминго?- Вам известен хоть один порт, безопасный для капитана Блада? После того, что произошло с де Риваролем, такой гаванью перестала быть даже Кайонская бухта, - ирландец философски пожал плечами, с легким непониманием всматриваясь в обеспокоенное лицо своего спутника. – Если не на Ямайку, то, собственно, куда мне теперь?- Куда Бог на душу положит. Как я могу знать? – скулы испанца слегка побледнели, а затем краска вновь прилила к смуглой коже, выдавая сдерживаемое волнение, которое скрывал ровный голос. – Быть может, в Кюрасао? Если не дальше, то отчего бы и не туда…- Вы в самом деле готовы отвезти меня в Кюрасао? – врач невольно замедлил шаг, почти поравнявшись со штурвалом. Они шли вдоль борта и были достаточно далеко, чтобы разговор их не доносился до рулевого, и все же их беседа звучала ненарочито негромко, приватно без усилий к тому. – Вы это всерьез, капитан?- Я давал когда-то слово, в конце концов. А клятвы не имеют срока давности, особенно нарушенные, - полуулыбка дона Диего могла бы обмануть любого, но Бладу уже была ясна его вечная маскировка. Произнесены эти слова были отнюдь не с легким сердцем, как бы умело тот ни притворялся. – Я говорю правду, Сангре. Если вы пожелаете, то я готов и на это. Что-нибудь придумаю, раз уж на то пошло, и…- Вы способны придумать многое, дон Диего, но прошу, не утруждайте себя этим, - синие глаза ирландца были серьезны, а голос решителен, но за всем этим ощущалась непривычная и незнакомая бережность. – Считайте, что клятву вы только что сдержали. А я тысячу раз клялся про себя, что будь моя воля, я обратил бы время вспять и оборвал тот проклятый рейс. Нет, друг мой, вы не будете так рисковать из-за меня в военное время. Похоже, что Кюрасао мне на роду написано никогда не повидать.- Становитесь фаталистом? А надо мной, помнится, посмеивались…- А сейчас посмеяться можете вы. Потому что я скажу странную вещь: я знаю, что мне необходимо высадиться именно в Порт-Ройяле, и это знание не из рациональных. Мне в любом случае придется там тяжело. Так тяжело, как нигде больше, - Блад помрачнел, но продолжал спокойно и твердо. – Считайте, что я теперь фаталист, и что такова моя судьба. Я слишком долго отворачивался от своих ошибок, а теперь понимаю, сколь страшна цена. И то, что будет на Ямайке… если Арабелла еще там, то я хотя бы смогу по-человечески с ней попрощаться. Я задолжал ей этот разговор – и извинения. А когда переживу это и останусь в здравом уме, станет можно и о будущем подумать. Но, поймите, не раньше.- Я понимаю вас. И не будем больше об этом, - де Эспиноса слегка кивнул и хотел было деликатно отстраниться, словно его присутствие вдруг стало неуместным. Но осторожный маневр ирландца остановил его: тот ненавязчиво удержал руку капитана сомкнутой со своей, продолжая плавное движение все дальше на ют. Рулевой не мог видеть их теперь: они приближались к той части шканцев, где ловившая несильный ветер бизань укрывала их и от взгляда остальных вахтенных.Дежа-вю. Ей-богу, иначе не скажешь. Но не думайте об этом, Диего, достаточно того, что подумаю я. Вы научили меня отменной хитрости, и я постараюсь угостить вас ее плодами.- Кое-что о своем будущем я все же знаю наперед. И хочу, чтобы знали и вы, - оказавшись в сени паруса, врач отпустил своего спутника, вместо этого взяв его ладонь в свою. – Я дал еще одну клятву, несколько месяцев назад, на Тортуге. Повторю ее теперь для вас: никогда и ни при каких обстоятельствах я больше не подниму черный флаг. Я навсегда покончил с пиратством. Тому было немало причин, а теперь их стало еще больше.- Если у этих господ есть хоть толика сообразительности, то они и не отпустят вас корсарствовать. Они будут просить вас присоединиться к английскому флоту, - испанец, не глядя, повел рукой в сторону носа корабля, где остались адмирал и лорд. Не здоровой рукой, неподвижно затихшей под пальцами Блада, а раненой левой, не обращая внимания на причиняемую глубоким порезом боль. В том, что боль осталась, доктор не сомневался – несколько часов назад он заново перевязывал заживающую рану и видел, каких усилий требовала бравада де Эспиносы в его попытках казаться неуязвимым.- Эта мысль и мне приходила в голову. И настала пора для нового обещания, на сей раз лично вам и никому больше, - ирландец остановился, размышляя, пытаясь верно выразить идею. – Только мне нужно кое-что узнать у вас, друг мой. Есть ли такое слово, которое для вас значило бы мир, покой и безопасность, в любом случае, несмотря ни на что? Такое, которое вы вспомните даже в страшном сне или посреди ночи, если понадобится?- Вопрос престранный… - дон Диего помедлил, пытаясь прочесть по чужому лицу неясный для него самого смысл сказанного. – Одно слово для всех этих вещей? Забавно, но что ж… раз так, то Кадис, вероятно. Ничего лучше на ум не приходит.- Кадис, говорите? – Блад попробовал слово на вкус, короткое, емкое, идеально подходящее для его намерений. – Если не секрет, то отчего так?- Ребячество, конечно… - де Эспиноса едва слышно усмехнулся, отведя взгляд. - Смешные, детские мысли, но все же – это мой самый первый порт. Там я однажды вышел в море, а до меня это сделал Мигель… Так сложилось, что этот город для меня всегда был безопасной гаванью, какие бы тяжелые времена ни наступали. По-настоящему мой город – вы поймете, вы ведь что-то подобное говорили про свой Дублин. Но зачем это вам, Сангре?- Очень хорошо, что детские мысли. Они остаются в памяти, даже когда все остальное вылетает напрочь, - бывший корсар кивнул удовлетворенно, чуть крепче сомкнув ласковые пальцы на чужой ладони. – Я запомню, и вы запомните: это слово теперь – ваш вернейший оберег. Такое же надежное оружие против демонов, как сотня-другая молитв, а то и посильнее. Ваш пароль безопасности и команда, которую можете отдать только вы. Я обещаю, что услышав его, я остановлюсь, и неважно, что будет происходить.- Вы хотите сказать…- Да. Где угодно и как угодно. Даже посреди боя с оружием в руках, чего бы мне это ни стоило. Не могу поручиться за ваши сны, а желал бы, но наяву я вверяюсь вам, капитан. Я знаю, что вы не поступите со мной бесчестно и не злоупотребите этой властью. А вы знаете, что я никогда не нарушаю данного слова.- Я не могу просить вас о таком, - испанец резко дернул подбородком, ошеломленный таким поворотом беседы и замерший на месте. Осознание смысла этой клятвы разворачивалось для него в полной мере – и простиралось до таких горизонтов, за которые жутко было заглядывать. Это прекрасно понимал и Блад, угадывая без труда, что творилось на душе у его спутника.- Вы и не просили. Но это нужно мне самому, иначе после всего случившегося мне не будет покоя. Я должен знать, что не окажусь для вас снова тем, кого вы видели ночью. Тот человек мертв и забыт, и он не вернется, Диего. Вы сказали правду: больше никогда. Никогда.- Вы изумительный человек, Сангре… - де Эспиноса медленно позволял своему лицу ожить, без притворства отразить и замешательство, и куда более мощное и пылкое чувство. Его пальцы мягким пожатием благодарили теперь согревавшую их ладонь. – Признаюсь, я был уверен, что убить этот призрак возможно, только разделавшись на дуэли с вами. А когда стало ясно, что мне нестерпима мысль о вашей смерти, я приготовился видеть его до конца. И все равно – был благодарен судьбе за то, что вы живы. Без вас этот мир лишился бы чего-то такого, что попросту обязано существовать. Таких людей и таких врагов, как вы, немного на свете.- Быть вашим врагом – это честь, которую я больше не могу себе позволить. Ни под каким флагом и ни в какие времена, - серьезно ответил Блад, и тихий голос его был убедителен и честен. – Однажды вы назвали меня друг мой, когда я меньше всего имел право на такое имя. Я не знаю, смогу ли обрести это право, но заклинаю: не зовите врагом. El Diablo encarnado приручен и безоружен: вы сделали то, что и не снилось всем святым, в честь которых испанцы нарекают корабли.- Никто из святых не отпустил бы дьявола на волю, - дон Диего вздохнул, но тронувшая его губы улыбка была не из благочестивых. – Им и в самом деле не приснилось бы, что может натворить отчаявшийся грешник.- А вот об этом – не надо. Не думайте, что вам грозит гнев с небес: напротив, я заметил добрый знак для вас, - теплый и лукавый отблеск промелькнул в сапфировых глазах, слишком быстро, чтобы выдать затаенное намерение. – Скажите, мой мастер звездных карт, часто ли вы видели, чтобы так рано на небе проявились созвездия?Изумительно подходящий титул отозвался запоздалым удивлением даже для самого ирландца, стоило его произнести. Слова пришли сами собой, и эта сдержанная нежность стерла тревожную тень с лица де Эспиносы. Он доверился, поднял взгляд, обернувшись вверх и встречая серебристую россыпь звезд в едва потемневшей выси. Яркие, отчетливые, они усеивали небо, опережая ночь. Очертания созвездий угадывались по ним легко, не теряя и самых мелких своих деталей. Крупные и малые искры правдиво рассказывали все о скользящем по волнам корабле, о верном курсе и добром пути, сумей только увидеть – а он умел.Зато другие в этот миг не видели его самого. Огромный парус заслонил собой капитана, украв его из поля зрения команды, и Блад убедился в этом пристальным и быстрым взглядом. Давняя ловушка дона Диего была все так же надежна, пусть тот и позабыл о ней сейчас.- Полюбуйтесь на них. Они сегодня особенно ясные.Голос ирландца был мягким, и обаяние его было под стать завораживающей картине над корабельными мачтами и вантами. Поддавшийся этому обаянию де Эспиноса не сразу осознал движение бывшего корсара, когда тот плавно повел его руку вверх. Учтивым жестом поднес его ладонь к своим губам, успев невесомо отвести с запястья кружево манжеты, его ажурную защиту. Поцелуй лег на теплую кожу поверх широкого бледного шрама – со всей нежностью раскаяния, с безмолвным и самым честным признанием.Не было слов – но были глаза, в которых еще мерцали отражения закружившихся звезд. Был шелест паруса под неугомонным и неровным ветром, фырканье и плеск уплывающих вдаль китов, догорающий на горизонте свет. И был пульс – близко, под тонкими жилками кисти, частый, беспокойный, живой под живым же дыханием прильнувших уст.Первые тихие аккорды Блад услышал, вглядываясь в пляшущее пламя светильника и еще не зная до конца, как он поступит. Он не был человеком, склонным к долгим колебаниям: решения принимались быстро и уверенно, и подчас только это его и спасало. Однако на сей раз противоборствующие силы в нем оказались такого свойства, что сталкивались друг с другом, как встречные волны, отбрасывавшие его то вперед, то назад. А еще точнее было бы сказать иначе – волны шли с одной стороны, ударяясь о препятствие и не ослабляя своего напора. Но их яростного натиска еще не хватало для того, чтобы окончательно сокрушить барьер, выстроенный из гранитно-тяжелых вопросов.А если ошибусь? Если сделаю хуже?Если это оставит только новые раны и ничего больше?Чего ему хотелось, он понимал без сомнений и притворства, оставив любые суеверия в черных волнах за бортом. Что из этого могло получиться – гадать было больно, а вычислить невозможно: разум плохой советчик, когда его обуревают страсти. Все могло пойти совершенно не так, как рисовалось его воображению, но не проверив, узнать было нельзя.Спасла музыка. Вывела, вытянула из подвешенного состояния, когда одна нога занесена над мостом, а вторую не оторвать от земли. Спокойная поначалу, сменяющаяся порой трепещущими быстрыми переборами, мелодия за переборкой звучала почти неслышно – и все же доносилась до смежной каюты, словно туда и желала добраться. И ночь была еще ранняя. На самой грани того времени, когда можно было надеяться, что услышат…А я и не надеялся больше услышать. Был уверен, что лишился этого раз и навсегда. И оказался бы прав, если бы не спасла случайность, сумасшедшее везение. Собрался ждать тогда до утра, а вы могли не пережить ночь. И будь я неладен, если еще хоть раз вот так рискну потерять все из-за своих проклятых сомнений.Хотелось верить, что едва уловимая музыка и в самом деле зовет, осторожно окликает в ночной тишине. Именно поэтому верить становилось опасно – желание умеет застилать глаза, искажая действительность по своей прихоти. И он понимал это, прикрыв за собой дверь своей каюты и беззвучно остановившись у входа в капитанскую. Там горел свет, пробивавшийся контуром сквозь щели у дверного косяка. Там, в одиночестве, дон Диего играл на гитаре. И Блад замер под дверью не от нерешительности: она миновала бесследно. Но эту мелодию он хотел дослушать до конца, потому что чем бы ни обернулись дальнейшие события, струнного перезвона после них ждать не приходилось.Вновь дежа-вю, и в то же время нет, думал он в темноте коридора, где мог различить лишь очертания собственной недрогнувшей ладони на дверной ручке. Раньше было – но было иное. Раньше он сходил с ума от святой любви и жгучей ненависти разом, метаясь на полуюте ?Арабеллы?, и ядовитая, жестокая мысль вкрадывалась в душу отравой. Поступить как вор и пират, показать своей невольной гостье, в кого она его превратила своим безжалостным приговором. Ворваться к ней в каюту, как хозяин корабля, хозяин положения и ее дальнейшей участи – плачевной и жуткой. Эти отвратительные помыслы оборвались тогда издевательским смехом и горьким отрезвлением, дрожащей рукой на собственном разгоряченном лбу и спасительным бездействием. Оскорбленный, жаждущий и дошедший до грани, он все же не переступил эту грань – и остался человеком.Сейчас сердце учащенно билось в его груди, горячило кровь перед рискованным и бесстыдным шагом. Но влекло его не к беззащитной девушке, а сковывавшее его прежде положение пленника обернулось теперь невиданной степенью свободы. И он мог без тени сомнений вести себя как беспардонный пират – именно здесь, на чужом корабле с чужой командой, не имея ни малейшей власти и связав себя новой присягой. Мог отрывисто постучать вот так, и не ждал ответа – просто потянул на себя дверь, зная, что она не заперта. Темным силуэтом в прямоугольнике теплого света он оставался лишь на миг, а затем шагнул вперед, вновь закрывая вход в каюту от любых полуночных взоров.Дон Диего стоял возле письменного стола, и в медно-рыжих отсветах зажженного фонаря струны гитары под его пальцами казались золотистыми нитями. Темное золото вплелось и в блеск черных прядей, свободно распущенных по плечам, отразилось в светлой ткани рубашки, не скрытой теперь тяжелой роскошью бархата. Испанец смотрел на ночного гостя с долей удивления, но таким приемом ирландец был обнадежен в сравнении с прошлыми ночами в этой каюте.- Вам что, не спится от моей музыки, Сангре? – уголок губ капитана шевельнулся в извиняющейся полуулыбке. – Прошу простить, но ведь вы могли и в стену постучать, не затрудняя себя подъемом. Честное слово, я понял бы намек, - он положил гитару на столешницу, рассеянно притронувшись напоследок к ее грифу. – Понимаю, время позднее, но я вдруг захотел проверить, не пострадала ли она. Ведь я ее уронил тогда, помните?..- Помню, и кажется, не забуду уже никогда. И я рад, что она цела, - Блад двинулся навстречу ему с той же медленной уверенностью, с которой шел прежней ночью под пулю. – Я, кажется, так и не успел вам сказать прежде, что вы обворожительно играете. И я наслаждался бы вашими ночными концертами вдвое сильнее, если бы не чувствовал, что вас терзает тревога. Что вы играете от боли, а не от радости.- Сегодня дело обстояло иначе, - де Эспиноса покачал головой, на мгновение отведя взгляд. Изящные кисти его, так уверенно зажимавшие лады и бравшие аккорды, знавшие холод эспады и тяжесть пистолета, теперь были нервно убраны за спину. – Эта музыка была… ради музыки, и не больше.- Мне хочется, чтобы дело обстояло иначе всегда. Чтобы все забылось, как плохой сон и началось заново, набело и начисто. И чтобы у меня было на это время – месяцы, годы, сколько понадобится. Но беда в том, что никто не пообещает нам этого времени, - синеглазый врач был теперь рядом, поднеся ладонь к чужому плечу, давая время отстраниться или оттолкнуть. Испанец не сделал этого, но в черных глазах его проступало беспокойство на грани затравленности, и Блад вздохнул с болью, невесомо опустив руку на белое полотно его рукава.- Диего, вы же не боитесь меня и никогда не боялись. Вы были готовы и на дуэли меня прикончить, и к стене прижать, то душите, то целуете… - он усмехнулся, видя на щеках кастильского гранда вспышку гневного румянца при одном лишь упоминании страха. – Так что же вас тогда может пугать, мой капитан? Почему нет?- Вашими пиратскими замашками меня точно не напугать, - дон Диего надменно вскинулся, бросив на ирландца взгляд сверху вниз: маневр непростой при их одинаковом росте. Горячую ладонь доктора, однако, он с плеча не сбросил, а распаленный блеск в его глазах нравился Бладу куда больше прежней встревоженности.- Вы еще не со всеми пиратскими замашками знакомы, сеньор де Эспиноса, хоть и наслышаны о них, - тот слегка прищурился, довольный тем, как заиграла краска на лице аристократа. – Но в самом деле, друг мой, что вас держит? Раз вы до сих пор не вышвырнули меня из каюты, значит, хоть немного-то доверяете?- Речь не о доверии к вам, - глухо, но твердо произнес испанец, и та же безрадостная, отрешенная твердость появилась в его чертах. – В конце концов, на вас вряд ли есть этот грех, и вам незачем пятнать свою душу. Моя теперь запятнана мыслями и снами, о которых и на исповеди не рассказать, и меня уже не простят, но если вы…- Не простят? Господи Иисусе, вы о ком говорите?! – Блад сжал его плечи обеими ладонями, без боли и грубости, но крепко, точно держал ходящего во сне. – Не о сыне и брате ли часом? Так я вам расскажу, как они повели бы себя, если бы вдруг неведомым образом узнали все это. Знаете, как они бы поступили? – он говорил негромко, но с таким чувством, что побледневшее было лицо капитана вновь оживало теперь. Упоминание о родных явно задело больное место, которое и отыскивал врач, как засевший в теле вредоносный осколок.- И дон Мигель, и юный Эстебан в этом случае сделают самое логичное: целеустремленно ринутся отрывать мне голову. Прикончить треклятого пирата, который посягал на вашу жизнь, а теперь и рассудок вам смущает. Их энтузиазм в этом деле легко могу себе представить, но вас-то они будут оберегать любой ценой. Все ваше ?не простят? на деле обернется разве что лишними молитвами за ваше здоровье и вашу бессмертную душу, которую сбил с пути синеглазый бес, - бывший флибустьер улыбнулся иронично, но взгляд его был согревающим и лишенным ехидства. Руки его теперь не удерживали де Эспиносу, а неспешно и бесстыдно гладили от ключиц до локтей и обратно. Ласкали, как хищного зверя, еще не прирученного и вполне способного откусить нахальные ладони за посягательство – но неуверенно поддающегося ласке и убеждающему голосу. – Они же любят вас без памяти, Диего. И как вы подумать могли об ином? Я видел, как ваш сын сражался за вашу жизнь, а сеньор адмирал и вовсе не мог успокоиться, желая отомстить за вас. И как он беседовал с вами на ?Сан-Игнасио?, я тоже слышал. А что до греха, то вы, испанцы, любопытно устроены. Сколько не слишком-то христианских поступков ваше духовенство прощает вам за то, что бьетесь под кастильским знаменем и во славу его католического величества? ?Прощается к утру, что за ночь совершилось? - припоминаю такую песню, и в кои-то веки согласен. Ваши близкие решили бы, что вас и прощать не за что, не вы ведь виноваты во вражеских происках…- И вам не страшно говорить сейчас о бессмертной душе? Вам, католику?..- Мне страшно говорить и думать о другом. О том, что вчера вы едва не погибли. Сильнее этого меня уже не испугать, - весомо и с горечью произнес Блад. На последнем слове его голос дрогнул, выдавая всю ту жуть, которую он сутки носил в себе. – Вы едва не убили себя. Что вообще после этого может иметь значение, о каких грехах тут говорить?! Нет ничего страшнее, черт возьми, и ваши богословы с этим согласятся. И если Бог милосерден, то не откажет вам в праве искать исцеления. Все, что угодно, чтобы отойти от этого края – это не грех на душу, скорее, защита для нее. Вчера я предлагал вам свою смерть как лекарство, и оно не подошло. Сегодня я надеюсь, что правильным лекарством будет жизнь…- А вы истинный врач, Сангре, - вновь порозовевшие после бледности губы капитана тронула чуть заметная улыбка. Он все еще держал себя в руках, не позволял себе податься навстречу, но выдержка эта уже была ломкой, как весенний лед. – Не сдаетесь, пока лекарство не найдено…- Я вообще не привык сдаваться. Вы были первым, кому я своими руками отдал шпагу, - мурлыкнул ирландец, вкрадчиво проведя пальцами по разгоряченной щеке гранда. – А вы невовремя затеяли притворяться праведником, друг мой: забудьте пока об этом. Ради здоровья дозволяется и нарушение поста, и вино в холода, а вы должны стать здоровы. Вы должны быть счастливы, Диего, иначе никак невозможно…Что-то в тоне Блада стало последней каплей: дон Диего беззвучно шевельнулся, закрыв глаза и с измученной доверчивостью прильнув щекой к его осторожной руке. Ладони испанца уперлись в грудь врачу, не отталкивая, а затем и вовсе вцепились в ткань, притягивая ближе.- Qui propitiatur omnibus iniquitatibus tuis… - прошептал ирландец, притрагиваясь поцелуем к его виску, чтобы затем снова и снова повторять это нежное касание. - Qui sanat omnes infirmitates tuas…- Qui redimit de interitu vitam tuam… qui coronat te in misericordia et miserationibus*, - слегка хриплый шепот де Эспиносы и в самом деле звучал молитвой, пока легковесные поцелуи постепенно осыпали его беззащитное лицо, с которого вновь сорвали маску. Затем веки его дрогнули, взгляд вспыхнул отчаянно, и новое прикосновение врача обернулось ответным поцелуем - резким, страстным, несдержанным.Лаская эти горячие, мягкие губы, только что дерзко шелестевшие святой латынью, ирландец чувствовал, как его обвивают крепкие руки, как цепкая ладонь ложится ему на загривок, точно пытаясь властно удерживать за шкирку. Маневр Блада не заставил себя ждать: мягко зарывшись пальцами в пышную шевелюру испанца, он закрыл своей рукой уязвимый затылок, на котором прощупывался едва заметный шрам от старого ушиба. Укол вины быстро растворился в жаркой нежности, и все же это жестокое напоминание было не лишним. Не ошибись снова. Ни секунды боли, ни малейшей обиды…И боли не могло быть – даже когда врач порывисто и пылко прижал дона Диего к переборке, сполна воздавая тому за недавнее нападение. Обшитая деревом стена твердым ударом встретила подставленную кисть Блада, царапая костяшки пальцев, но эти ссадины отзывались ему удовлетворением. Это значило, что испанец ощутил только осторожный толчок и тепло оберегающей ладони. Что он и дальше готов на эту эскападу, запрокинув голову и открывая чувствительное горло для россыпи поцелуев. Припадая к тонкой оливковой коже, лаская ее, врач с какой-то хищной отчетливостью чувствовал дрожь чужого дыхания, пульсацию горячей крови в жилах. Он упивался этими ощущениями, которые не походили ни на что изведанное им прежде. Готов был шептать то единственное слово, что рефреном отдавалось в его пылающем рассудке: живой, живой, живой!..Живой. Настоящий. Не надо закрывать глаза, не надо изо всех сил держаться за чужой образ, отгоняя душевную боль и стараясь забыться в телесном удовольствии. Так было с женщинами, ни одна из которых не могла заменить ту единственную – но сейчас под его касаниями выгибалось мощное и гибкое мужское тело, и по спине его заметались тонкие и сильные ладони фехтовальщика. И на свете не было другого мужчины, который мог бы занять это место: Диего был один, он был реален, своей волей отдавался его объятиям, не оставляя места миражам и фантомам. Это стоило дорогого, это стоило всего.Блад был осторожен, чувствуя, как неловко и дергано движется левая рука испанца. Он всеми силами старался не бередить недавнюю рану и вместе с тем не ослаблял страстного натиска: так было нужно. Он знал это не только умом: ощущал в чужих движениях, то пылких, то замирающих в сомнении.Забудьте, мой капитан. Забудьте о грехах: весь грех на мне, раз я набросился на вас. Забудьте о том мерзавце, который вам снился, дайте мне заменить его собой. Помните о Кадисе и о синем жемчуге, о моих клятвах и больше ни о чем…Вся прежняя бравада де Эспиносы посыпалась осколками, и Блад чувствовал это, ведя ладонями по его поджарым бокам, каскадом поцелуев согревая его плечи через тончайшую ткань. Дон Диего привык к иному: ирландец помнил его слова о добровольных и пылких объятиях дам. Ублажать женщину, наслаждаться не только телом, но и польщенной гордостью, вести и ощущать доверчивый благодарный отклик – все это было известно красивому и обходительному кавалеру, но теперь желания завели его на опасную дорогу. Здесь требовалось вверяться и отдаваться самому, пока не хватало решимости и умения взять все в свои руки.А что было с вами в моих руках – забудьте, скорее забудьте…- Вам хорошо? – ирландец вкрадчиво скользнул ладонями под рубашку, оглаживая жилистое тело, прослеживая подтянутые мышцы на животе и пробираясь выше. Испанец сжал было губы, будто признаться в подобном ему до сих пор мешала извечная гордость, но в следующий миг с этих самых губ сорвался сдавленный стон удовольствия. Блад добился этого, не потерпев затишья: его рука оказалась уже на груди капитана, задевая чувствительные соски и прижимаясь слева, прямо напротив многострадального сердца. Оно исступленно колотилось под ласковыми прикосновениями, а между тем молчать у де Эспиносы не выходило – лишь сдерживаться до вздохов, и вряд ли это могло продлиться долго. Врач вновь укрывал поцелуями его горло, наискось и вниз, добираясь до ключиц и до ямочки между ними. Одновременно он мягким и точным движением прижал собственное бедро между чужих, и этот маневр возымел ошеломительный эффект. В том, что испанцу стало хорошо, теперь можно было не сомневаться – и по недвусмысленным ощущениям сквозь одежду, и по тому, что он резко уткнулся лицом в плечо нежному мучителю, чтобы не вскрикнуть.- Вот вы и разговорились… - лукаво выдохнул ирландец, едва оторвавшись от расцелованной шеи. Кое-где на смуглой коже уже виднелись розоватые следы, но боли они явно не причиняли. Зато короткой вспышкой слабой боли отозвался внезапный укус в плечо, которым отозвался мстительный капитан – не сильно, без лишней грубости, но ощутимо, вызвав ехидную усмешку на лице Блада.- Это вы сейчас договоритесь… - дон Диего задохнулся на полуслове от нового движения коварных пальцев, совпавшего с легким толчком настойчивой ляжки. Он толкнулся было навстречу, а затем внезапным и быстрым рывком отстранился от стены, не выпуская синеглазого из объятий и заставляя того отступать спиной вперед. Возле койки они очутились почти мгновенно, и нескольких суматошных, нетерпеливых движений хватило, чтобы сбросить сапоги, а затем не успевший опомниться врач оказался прижат к постели. Оседлавший его бедра испанец явно желал отыграться – и в свою очередь властно и жарко целовал его, и Блад едва ли не рычал от удовольствия, чувствуя осторожное покусывание в шею и плечи. Гладил осмелевшего наездника по спине, задерживая теплое прикосновение между лопаток, стараясь заласкать больное место, но затем нахмурился, ощутив, как окаменели и подрагивали под горячей кожей мускулы у левого плеча. Де Эспиноса испытывал сильную боль, опираясь на левую руку, и не подавал вида – но мириться с этим Блад не желал.- Постойте, Диего. Разрешите… - ирландец перевел дыхание, осторожно поддерживая испанца и побуждая его выпрямиться. – На вас слишком много лишнего, капитан. Поднимите руки вверх.- Любого другого я бы за эту фразу прикончил, - дон Диего оскалился в распаленной улыбке, но на сей раз подчинился такому пиратскому требованию. Блад помог ему высвободиться из рубашки, которая бесформенным привидением полетела на стол, накрывая собой позабытую там гитару. Вслед за этим ирландец бережно притянул де Эспиносу к себе, заставляя его перекатиться и сменить позицию: теперь тот улегся на койке, и Блад осторожным поцелуем притронулся к его руке чуть выше свежего бинта, без слов объясняя свой поступок. Не подчинял и не угрожал – лишь оберегал, и дон Диего откликнулся, приподнявшись на локте и благодарно целуя его в ответ.- Сангре, но правда… вы когда-нибудь раньше так делали? – слегка охрипшим голосом пробормотал он затем, пока ладони врача продолжали гладить его по плечам. Избавившись от собственной рубахи тем же порядком, Блад покачал головой, и успокаивающая улыбка на его лице была совершенно честной.- Никогда и ни с кем. Но разобраться несложно, не ньютоновские трактаты штудировать, - он довольно прищурился в ответ на тихий отрывистый смех испанца. – Просто расслабьтесь, alma mía. Я не сделаю ничего, что вам не понравится…Это опьяняло сильнее рома или опиума, пробирало душу не слабее плоти – доверие, с которым можно было прильнуть вот так, телом к телу, кожей к коже, переплестись дыханием и пульсом. Омывая бархатистую и ранимую оливковую кожу поцелуями и ласковыми прикосновениями, слыша порой мягкие стоны и чувствуя на себе сжимающиеся от упоения тонкие пальцы, Блад понимал: пробрался под все доспехи. Получил гордого, хитрого, бешеного испанца в свои руки без защиты и всецело. И отчаянно гнался по следам старых ран, обласкивая затянувшиеся шрамы и нетронутые места, где таилась боль, но не осталось отметин. Притрагивался к каждому открытому месту, везде, где могло оставить печать ненавистное прошлое, чтобы стереть, смыть, изгнать в небытие. Беда не отступала от де Эспиносы три года, а на то, чтобы перекрыть эту память новой, оставался один лишь день. А от мыслей о дальнейшем хотелось укрыться и отрешиться – остаться здесь и сейчас, когда ничто не имело значения, кроме обожаемого человека в его объятиях.Больше не будет боли. Не будет страха. Не будет того, другого: я не отдам вас ему, я убью его, я буду убивать его, сколько понадобится. Его нет. Есть я, только я, и я ваш, ваш…Быть может, он уже шептал это вслух, захлестнутый нежностью и вожделением, целуя израненные запястья Диего, уткнувшись лицом в эти ладони, как прирученный волк. И тот понимал и верил, и помогал уверенным рукам, обнажавшим его окончательно, избавлявшим от остатков одежды и выглаживавшим сильные бедра, чтобы затем добраться до промежности. Выгибался навстречу теплой ладони, ритмично ласкавшей его, вздрагивал от верных движений чутких пальцев врача – и тянулся за поцелуями, потому что истомленное долгим ожиданием тело отзывалось фейерверками в каждом нерве, и тишина становилась непосильной. Блад видел эйфорию в черных глазах де Эспиносы, в каждой черточке лица, и собственная жажда отступала на второй план – это было гораздо, гораздо важнее…- Вы позволите?.. – Диего едва произнес эту фразу на выдохе, и понял его ирландец только в следующую секунду, когда уцелевшая правая рука испанца разжалась на его плече и вслепую двинулась вниз, прочертив по груди и худощавому животу, замерев у края так и не снятых штанов. Смуглые пальцы лихорадочно теребили завязки, а затем избавились от них, добираясь до напряженной плоти, благодаря за подаренное удовольствие. Новый стон де Эспиносы Блад поймал поцелуем, деля с ним на двоих, и лишь теперь в полной мере ощущая, насколько сильно он нуждался в этом касании. В том, чтобы так притронуться хотели к нему – страстно и по настоящему, своему желанию.И больше не было ничего – ни прошлого, ни будущего, ни флагов, ни наречий, ни вражды, ни договоров. Были горящие глаза и нежные движения, наперекор боевым привычкам и солдатской грубости, такие, в которых не усмотреть унижения и неволи. Был экстаз, накрывающий с головой, как прозрачно-бирюзовая морская волна – и в эту волну Блад решительно и бережно погрузил извивающегося возлюбленного прежде, чем позволить себе нырнуть следом на последних обрывистых касаниях. Было частое дыхание, нос к носу, мощное и живое биение сердец, разлившийся по щекам румянец – и первый расслабленный шепот, первое неспешное соприкосновение, заботливое скольжение чистой ткани по разнеженному запятнанному телу. Было все, кроме тех страданий, мысли о которых тяготили две души каким-то часом ранее.Были они – вдвоем. До сих пор были, и при таком чуде не оставалось места тревоге о новом дне.- А знаете, что я скажу?.. – под вкрадчивый, полный довольства голос, затрещал и погас на столе фонарь, спаливший остатки своего масла. – К черту завтра, но сегодня, ручаюсь, страшных снов не видать никому из нас…