Выстрел, которого не было (1/1)

Апрель, 1689 год, к юго-западу от Эспаньолы.Наверное, что-то было и до того. Не могло не быть: не из пустоты же взялся этот мучительный стыд, это ощущение непоправимого позора. Словно он видел сон, и в этом сне произошло что-то неописуемое – и теперь, пробудившись, не выходит возвратиться к реальности. Не получается сменить один исполненный страдания мир на другой.Он не помнит – поначалу, но затем все проясняется. Разъедающая его душу боль и вина могут быть порождены лишь одним – постыдным проигрышем, пленом. Победа над фортом Бриджтауна обернулась поражением, а прозвучавшие слова синеглазого каторжника и выставленные условия ломали его наживо. Отдать фрегат без боя – и предать своих, предать Мигеля, навсегда лишиться права на честное имя…Словно по щекам отхлестали. Публично, небрежно, и без малейшей надежды на то, чтобы выхватить оружие и восстановить свою поруганную честь. Даже если ?Синко Льягас? удастся спасти и вернуть под испанское знамя, ему все равно этого не увидеть – под градом обвинений Блада он связан по рукам и ногам, и его волокут прочь с палубы, и лишь бы только не дрогнуть, лишь бы пережить предсмертную пытку достойно, не запятнав себя новым позором!Отчего-то он уже знает, что вот-вот произойдет. И все равно не готов к этому, и ужас метается в нем пойманной птицей, когда в полумраке кормового отсека звучат слова приказа – жестко, убийственно, недрогнувшим голосом.- Привяжите его к жерлу пушки.О Господи! Господи! Мигель!!!Мигель далеко, он не успеет, не поможет, а одноглазый верзила-пират уже выкручивает руку, и его хватка похожа на крючья, оставляет рваную рану на левом предплечье. Увидеть это невозможно, руки заломлены за спину, но боль адская, и забыть о ней заставляет только рывок веревочных петель на запястьях. Порванная кожа кровоточит и саднит, дыхание сбивается от удара спиной о кованую пасть пушки – прямо между лопаток, у самого хребта, который казался несгибаемым. А теперь – не так, теперь пришло осознание, как нежно и хрупко человеческое тело, даже самое закаленное и испытанное. Во что оно превратится вот-вот, когда прогремит выстрел, и взорвавшийся порох с чудовищной мощью разорвет его на части литым ядром.Он не слышит ни собственного хриплого воя, ни холодных слов Блада, ни жестокого смеха остальных палачей. Только один звук заполняет его сознание, прежде чем сердце в его груди надсадно бьется в агонии: едва различимо шипит фитиль, поднесенный к запальному отверстию. Смерть не успевает забрать его милосердно: одновременно с кинжальным ударом боли под ребрами раскатисто гремит выстрел.И это не конец истязания, не забвение в беспамятстве: из когтей невыразимого ужаса и смертной муки он вырывается изодранным и несомненно живым – у мертвого не сводит горло, нет легких, в которые невозможно вобрать хоть глоток воздуха. Веревки исчезли, больше ничто не держит его ничком, и он мечется с беззвучным криком, как зверь в усеянной кольями западне. А выхода нет, нет! Это не чистилище, не ад, это гораздо страшнее: он вновь в своей каюте, и за окном тьма, и вот-вот настанет тот самый рассвет у берега Эспаньолы! Зарю не отсрочить и не отвести, с ?Синко Льягас? не выбраться – и вновь будет пустующий квартердек, а затем ледяной взгляд пирата, чужие безжалостные руки и… и… нет, Боже милостивый, нет, больше никогда, никогда!Вырваться! Любой ценой, хоть прямиком к сатане! Хуже не будет, и Люциферу не выдумать столь изощренной кары… и ключ к свободе уже в руках, дрожащих от невыносимой боли - но только не здесь, не взаперти! Не узником в камере, запертым в собственной каюте утраченного и проигранного корабля. Этому унижению вот-вот придет конец.Только бы еще раз увидеть звезды! В самый последний раз!Его небесная карта, его проводники, его спутники – если они не спасут измученную душу и не выведут прочь из этого нескончаемого кошмара, то это не под силу никому. Его отчаянная полубезумная надежда – в этой мольбе: подхватите мой дух сразу же, не дайте ему остаться, заберите отсюда – куда угодно! Это единственное, что еще можно сберечь, что не сгорело и не сломалось до конца…Отчего заперта дверь?!Неужто и этот последний шанс отнимут? Не может этого быть, не может!Он бьется в дверь, как раненая ласточка в стекло, его свободная рука мечется по ней, трясет, и что-то щелкает под пальцами, лязгает жалобно, и треклятая преграда наконец-то поддается. И он бежит, словно рвется навстречу последней и самой отчаянной битве, и спотыкается, врезаясь плечом в стену, но впереди ярко горит свет в прямоугольном проеме – путь есть!Небо, Господи, ясное звездное небо! Оно над головой – бескрайнее, сияющее, обещающее утешение и покой. Даже при том, что звезды сложились в ужасающий узор для навигатора – Эспаньола так близко, и надо спешить, пока еще можно уйти достойно, пока это не случилось снова…Эстебан… Мигель… сердце рвется, и тяжесть в руке почти неподъемная, но иначе – никак. Если не хватит смелости сейчас, то останется лишь вечный, несмываемый позор, в котором его продолжат топить заживо. Снова и снова на казнь, с веревками на запястьях, и позади – смерть, и в глазах – лед…Боже, прости! Простите, примите… прощайте.***Запрокинув голову, обратив побледневшее лицо и невидящий взгляд к Млечному Пути, дон Диего рывком приставил вороненый пистолет к своей груди. Дуло оружия упиралось в трепещущую белую ткань его рубашки прямо напротив сердца.Блад не оцепенел, не лишился способности соображать в ту долю секунды, когда разум его принял эту кошмарную картину. На месте его удержала именно мысль, обостренная и быстрая: одно резкое движение или звук, и дрогнет палец на курке. Пусть все в нем переворачивалось от этого осознания – бред, бессмысленный бред, этого не может происходить! – но де Эспиноса был в одном мгновении от смерти из собственных рук.Так не могло быть. Подобное было попросту невозможно – только не этот человек, гордый, упрямый, не принимающий поражения и не умеющий сдаваться. Кто угодно, только не он.Но если он действительно навел на себя пистолет – он уже не опустит…Ирландец успел податься вперед – не рывком, в отчаянной попытке не подтолкнуть чужую руку к невольной судороге и выстрелу. В его рассудке не нашлось в тот миг места ни проклятию, ни молитве: он жил одним лишь зрением, будто взгляд его мог отвести смертельную угрозу. Время словно замедлило свой бег, и Блад видел, как испанец зажмурился с невыносимой болью на лице, а затем вновь открыл глаза, и черты его обрели выражение изможденного покоя. Кисть его дрогнула, качнулась, поднимаясь вверх – и дуло пистолета отступило прочь от помилованного сердца, плавно и убийственно поднимаясь выше к другой верной цели. Туда, где не может быть ни ошибки, ни промашки, ни долгих страданий – прямо к виску.- Стойте!Голос Блада был приглушен, и все же в безмолвии пустующего гакаборта звучал отчетливее взрыва. Как ни быстро метнулась вверх рука де Эспиносы, окрик ирландца застал его на полпути, и когда он вздрогнул всем телом, стальная смерть в его ладони застыла над его плечом. Выстрел не прогремел, и корсар порывисто шагнул вперед, бессвязно молясь в душе всем святым – и замер, когда дон Диего обернулся вихрем с перекошенным от ярости и ужаса лицом. Испанца била дрожь, но странным образом руки его остались тверды, и пистолет в них не шевелился – направленный Бладу в грудь, он был недвижен, как изготовившаяся к нападению черная змея.- Не смейте, нет! – рычание капитана было сдавленным, задыхающимся, словно не хватало воздуха на крик. – Я вам не позволю! Будьте вы прокляты!- Диего, успокойтесь! Что вы вздумали?! – ирландец тяжело переводил дыхание, стоя в полосе фонарного света. – Опустите пистолет, Господи помилуй!- Не приближайтесь! – гневный возглас остановил врача, стоило тому преодолеть еще полшага. Черные глаза дона Диего блестели исступленно, как у духовидца, окруженного призраками. – Я не боюсь, и я вам не дамся. Больше никогда, слышите! Никогда!- Я не желаю вам зла, Диего, тише! Ради неба, о чем вы… - Блад чувствовал, что смысл происходящего ускользает от него, необратимо и катастрофически. Что каждая секунда этого непонимания смертельна, а он не знает верных слов, того заклятья, которое рассеяло бы это страшное наваждение. Что он опаздывает, если только уже не опоздал.- Не желаете, но выбора у вас нет, помню отменно. А у меня выбор есть, слышите, вы, дьявол! Я вам больше не добыча!- Какая еще добыча?! Это ваш корабль, и я… - врач осекся, потрясенный тем, каким горьким и поистине пугающим смехом разразился испанец. Его трясло, встрепанные черные волосы трепетали от соприкосновения с подрагивающими плечами. Взгляд его был истерзанным, затравленным, но не безумным и бессмысленным: устремленный на пирата, этот отчаянный взор леденил кровь в жилах.- Вы не добыча. И держите меня на мушке, раз так надо, но в себя-то зачем? – Блад изо всех сил пытался сохранить спокойствие, вцепиться в реальность самому и не дать ускользнуть испанцу. – Как же ваша команда, ваш флот и ваша страна… Господи Иисусе, да как же ваши родные?! Дон Мигель, Эстебан! У вас же брат и сын, что с ними стало бы, нажми вы на курок?- Лучше так, чем навлечь на них позор! Им нельзя видеть это, видеть меня… я постыден для них теперь, - дон Диего больше не рвался в крик, но раненое выражение в его чертах было мучительнее любого воя. – Вы отняли у меня и корабль, и гордость, и честь, но душу я вам не отдам. Я обесчещен, и я сам, сам… мне теперь некуда больше. Пусть в ад, но я и так в аду.Святый Боже…Синие глаза ирландца на миг широко раскрылись от резко нахлынувшего осознания, пронизывающего и жестокого. Лихорадочно пытаясь понять творящееся с де Эспиносой, теперь он заплатил бы дорогую цену за то, чтобы никогда в жизни этого не понимать. Чутье и безжалостно заострившийся в опасности ум объясняли такое, что не должно было поддаваться никакому объяснению.Ведь это он – в плену. В таком, из которого не вырваться, и смерть уже не страшит: жизнь страшнее. Он видит не ?Сан-Игнасио?, и не Сангре он держит на прицеле.Подавшись навстречу испанцу, корсар уже понимал, что готов встретить этот выстрел. Что с каждым новым движением он приближает шанс собственной гибели: та тварь, которую дон Диего должен был видеть на его месте, стоила меткой пули. Но только бы успеть, только бы встать достаточно близко – и не допустить, чтобы вновь поднялся пистолет…Он действительно в аду. Здесь и сейчас – нет, в том-то и дело, что он не здесь и не сейчас, а там и тогда. Он все еще там.Он все эти годы был пойман там.Мы – на ?Синко Льягас?. И песочные часы уже давно перевернуты тем мерзавцем, которым был тогда я...- Диего, нет. Вы не потеряли их. Вы не потеряли ничего.Мягкие шаги были так медленны, как бывает порой во сне. Таким же был голос Блада, затихающий непритворно, словно с каждым движением он приближался к алтарю в сердце древнего храма. Держать лицо он больше не пытался, отрешаться и глядеть хладнокровно – тем более. Масок не осталось, и надрыв в голосе раненого капитана встречал свое отражение в чужих побледневших чертах и беззащитном, открытом взгляде.- Не вы проиграли, мой капитан. Это я. Только я…И я пишу этот день заново. Я рву те страницы и сжигаю. Вот ваша победа, берите ее и не выпускайте – здесь, у берега Эспаньолы, под лучами Полярной звезды. Корабль ваш, команда ваша, а я – перед вами…Посмотрите на меня, капитан.- Не подходите, - хриплый шепот дона Диего дрогнул, пистолет переливался опасными бликами в вытянутой руке. Ирландец не остановился, не поднимал рук – по дюйму, по капле сближаясь с ним, подняв голову и ничем не защищая собственную грудь, оказавшуюся под прицелом.- Я проиграл, и я это заслужил, Диего. Мою вину иначе не искупить: грудью на пушку, и конец этой истории. Только таким он и мог быть…- Я ведь выстрелю… - бледное лицо де Эспиносы больше не было ни разгневанным, ни испуганным, в нем остались лишь страдание и мольба. Блад тихо кивнул, переступая снова, и между ним и наставленным на него орудием осталось не больше фута.- Да. Но не в себя, это я уже обещаю и успею. И если вам надо стрелять – стреляйте сейчас.Серебристый свет луны едва пробивался к ним сквозь оранжевый огонь фонаря. Два замерших силуэта казались в нем бумажными фигурками, что объяты пламенем и вот-вот бесследно сгорят.- Вам это лекарство нужно, мой капитан? Оно вам поможет?Дон Диего, казалось, с трудом мог дышать, беззвучно, неглубоко, словно на ледяном ветру. На ресницах капитана что-то мелко и влажно поблескивало, бескровные губы едва размыкались для тихого и затаенного вдоха.- Скажите себе честно, это может исцелить ваши раны? Вернет вашу жизнь?Спокойствие, возвращавшееся в облик Блада, не было уже ни наигранным, ни холодным. В синих глазах его больше нельзя было увидеть льда – лишь глубокие озера, отогретые невысказанным теплом без примеси страха.- Если да, то стреляйте, Диего. Жмите на курок и ни о чем не жалейте…Сказать после этого было нечего. То единственное, что еще осталось, что едва-едва обретало имя, не сорвалось у него с уст, пока тянулись секунды – и последние песчинки падали в нижнюю колбу незримых часов.А затем одним порывистым и стремительным движением дон Диего их расколотил.Ирландец не успел даже увидеть замаха, так резко взметнулся в темноте белоснежный рукав, и вооруженная кисть со свистом рассекла воздух, разжимаясь в высшей точке. Тяжелый вороненый пистолет описал дугу над фальшбортом, тускло отразив звездный свет, и с едва различимым плеском врезался в мерцающую лунную дорожку на волнах. Спустя миг уже нельзя было разглядеть и пенистых брызг на том месте – ?Сан-Игнасио? под всеми парусами шел прочь от него, от берега Эспаньолы и от таявшего в ночи призрака ?Синко Льягас?, обретавшего теперь свой заслуженный и вечный покой. Разыгравшаяся на нем трагедия вместе с несвершившимся выстрелом шла ко дну моря, скрытому во мраке под необъятной толщей воды.Стоя у фальшборта, дон Диего остался в той же позе, что и после своего броска. Оказавшись в профиль к Бладу, он был недвижим, не произнес ни слова – и только рискнув сделать шаг навстречу, врач расслышал рваный и невесомый вдох сквозь стиснутые зубы. И к своему изумлению – разглядел поблескивающую в слабом свете тонкую и влажную дорожку, что пролегла по его щеке. Вслед за ней побежала вторая, и ошеломленный ирландец осознал, что в повисшей над морем тишине испанец плакал – вновь был способен, наконец, впервые за три злосчастных года. Разучился давно и накрепко, но теперь сводило горло, и саднили глаза, и слабый ветер вдруг стал холодить кожу, и даже не выходило вспомнить, что это и как зовется. И синеглазый доктор отчего-то понимал это без разъяснений, словно мог не просто видеть – ощутить, как свое.Так льются слезы у человека, вернувшегося на родной берег, когда им была утрачена всякая надежда возвратиться живым. Так плачут на пороге утраченного однажды дома, наутро после кошмара, на солнечном крыльце после смертельной болезни. Так бывает со спящими – и пробудился ли де Эспиноса от своего жестокого видения, Блад не мог сказать с уверенностью. Он не встрепенулся от мягко произнесенного имени, от теплой ладони, что бережно легла ему на плечо. Точно идущий во сне, он позволил доктору приобнять себя и осторожно увести в каюту, подальше от малейшего риска быть увиденным. Блад с горькой тревогой чувствовал, что этот срыв – нечто за гранью его медицинского знания и человеческого опыта, что покорность и потерянность испанца – лишь отчаянная попытка души и разума отстраниться от всего случившегося. От невыносимого, захлестнувшего с головой, заново переломавшего все, что прежде пострадало и неправильно срослось.А теперь нужно, чтобы срослось правильно. И я не знаю, как именно. Я вообще ничего не знаю.Как вам помочь, Диего? Как мне взять на себя хоть немного вашего горя, мой друг?Я ничего не пожалею, и себя не пощажу, только дайте мне вас оттуда спасти…Прикрыв дверь капитанской каюты для защиты от случайных глаз, Блад еще в обманчивом свете луны мог заметить, как отчаянно вырывался испанец из плена своего кошмара. Постель его была в измятом и растерзанном виде, один из ящиков распахнут, дверь прилегала к косяку неплотно. Поджигая светильник и разгоняя тени в каюте, ирландец надеялся, что капитан очнется от своего шока, но уютные рутинные действия, казалось, не отражались во влажно блестевших черных глазах. Они были полуприкрыты теперь, словно в своем разбитом состоянии де Эспиноса надеялся стать невидимым или вовсе исчезнуть. Словно остаться здесь и вернуться в сознание ему было страшнее, чем умереть.И конечно же, обычно из подобного омертвения людей выводили без лишних церемоний – нюхательной смесью, прижиганиями, а то и вовсе старой доброй пощечиной со всей силы. Иронично усмехнувшись в душе, Блад от всего сердца послал в дальний путь тех, кто преподавал ему подобную науку: имелось средство и поделикатнее. И это он собирался доказать наглядно: медленно подняв руку и притронувшись кончиками пальцев к мокрой щеке испанца, доктор прильнул к его губам мягким и ласковым поцелуем.Невесомо, нежно, в первый раз – почти нерешительно. И не надо никого прижимать к стене. И бояться ничего уже не надо.- Простите меня, - отстранившись на какие-то сантиметры, он шептал это прямо в чужие уста, как если бы желал сквозь них вдохнуть эти слова в пораненную душу. – За все простите. Простите…Он опоздал с извинениями на три ненавистных года. Он опоздал на все время этого плавания, возвратившего их к мигу катастрофы, к точке отсчета. Он едва не опоздал окончательно – и лишь теперь понимал, что все его потаенные муки совести ни разу, ни единожды не превратились прежде в слова. В просьбу о прощении за все то, что позабыть невозможно.Второй поцелуй был настойчивее, дольше. Так же учтиво, без намека на грубость – и все-таки жарче и требовательнее. И ласкающие прикосновения эти вдруг оказались такими же естественными, как если бы они согревали губы обоих мужчин уже далеко не первый год.- Приходите в себя, друг мой. Возвращайтесь.Он не знал теперь и не мог вспомнить, как же возможно было оттолкнуть, отбросить и отказаться от этого. В этот миг не имел значения ни плен, ни чужая команда на борту, ни двусмысленное положение бывшего пирата. Смысл был только в одном: Диего жив. И сам он - немыслимым чудом, - все еще жив.А значит – забыть все и целовать. Как в тот раз - тридцать толчков, два вдоха. Я вернул вас тогда, и раем и адом клянусь, я возвращу вас теперь.И на третий поцелуй испанец ответил. Вздрогнул, как разбуженный, подался навстречу, и одновременно с тем его прохладные пальцы сомкнулись на горле Блада. Не сдавили, не причинили боли – просто легли, и застигнутый врасплох ирландец не сделал ничего, чтобы сбросить со своей шеи эту ладонь. То было не нападение – бессильная попытка защищаться от возможной ловушки, от внезапного удара. И ответное касание было ничуть не угрожающим: бывший пират поглаживал капитана по щеке, стирая с нее следы пролитых слез.Если вам так спокойнее – пусть так. Не тревожьтесь. Я вам верю, и лишь бы вы мне поверили тоже…- Вот так. Все хорошо, - выдохнул он, снова ненадолго разорвав прикосновение, чтобы взглянуть в оживающие глаза дона Диего, ясные и не затянутые больше дымкой морока. – Возвращайтесь, мой капитан. На ?Сан-Игнасио?. Ко мне…Что-то отчаянно уязвимое, хрупкое в лице испанца не давало врачу покоя и будоражило до глубины души. Без масок остались оба, а для де Эспиносы это было все равно что оказаться без кожи. И новый поцелуй, которым они встретили друг друга на полпути, был в таком случае не менее отважным шагом, чем самый решительный абордаж.Мне ошибаться сейчас нельзя. Не потому что вы задушите, а потому что я потом собственноручно повешусь на рее на радость ямайскому губернатору. А я не хочу эту сволочь радовать, вот ей-богу…А вас – очень, очень хочу. Улыбнитесь хоть немного, капитан, ну неужто я так плох в этом деле?Ироничные мысли были вернейшими союзниками: шутки над самим собой гарантированно сохраняли здравый рассудок. А сейчас это было необходимо, как никогда. Сейчас что-то в жизни обоих незримо рушилось с грохотом падения иерихонских стен – но когда осядет каменная пыль, дышать станет легче, он знал это.- Вы должны жить. Вы здесь нужны, Диего, - он говорил, не выбирая слов: и так знал, чему уже давно надо было прозвучать. Уже мог позволить себе новое и желанное шаг за шагом: обнять, прижать к себе, ощущая на своем плече вцепившиеся ради поддержки пальцы. Полуобморок де Эспиносы исчез бесследно, и тот глубоко и рвано дышал, словно только что сбросил с груди тяжелую мраморную плиту. В этих объятиях не было недавней хищности и страстности – им еще предстояло возвратиться, но сейчас оба нуждались в ином. Просто отдышаться, просто поверить, наконец, что оба в самом деле выжили.- Вы нужны Испании. Вы нужны родным. Диего, вы мне нужны.Его губы притронулись к худощавой щеке, смывая с теплой кожи последнюю память о слезах. Согревшаяся ладонь на его горле пошевелилась, словно поглаживая поверх беззащитной гортани, прежде чем ускользнуть вниз, упираясь в ключицу. Та обессиленность, что неизменно приходит после душевной встряски и вспышки сил, вот-вот могла подобраться к лишившемуся ночного отдыха испанцу – и врач потянулся вперед, побуждая своего спутника сесть на койку и мягко опускаясь рядом. В молчании, все еще прильнув друг к другу, они пытались оправиться, и пока что для большего не было ни сил, ни слов. Все то, что еще нужно было сказать, показать и сделать на ясную голову, ждало до утра – за исключением нескольких вещей, которые требовалось прояснить немедленно.- Вы не навредите себе больше?Де Эспиноса покачал головой, медленно, словно давая клятву и принимая на себя вес этого обязательства. И глаз он больше не закрывал: они глядели трезво, и усталость в них мешалась с едва-едва пробившейся надеждой.- А меня как, убивать не надумали? - Не уверен, - негромко, сорванным голосом откликнулся дон Диего, и ирландец с облегчением увидел на его лице пусть слабую, но безошибочно узнаваемую усмешку. Взгляд капитана был ожившим, загорался прежними искрами, и было видно: измученный хищник все еще готов кусаться.Да после вас, друг мой, я могу смело отправляться в джунгли Мэйна и выхаживать там раненых ягуаров на глазах у какого-нибудь индейского племени. Прослыву великим шаманом, и не надо мне будет разбойничать – они и так меня до конца жизни будут почитать…- Это обнадеживает, - Блад усмехнулся в ответ, все еще не снимая ладони с чужого плеча, укрытого белым полотном. – Вы все решите завтра, дон Диего. Выспитесь, отдохнете, и уже точно будете знать, что делать. Поверьте, что утром все покажется гораздо проще, чем сейчас.- Сейчас я с трудом могу поверить, что это не сон, - признался испанец, подняв голову и стараясь вернуть себе привычную гордую осанку. Ирландец с осторожностью поглаживал и разминал напряженное плечо под своими пальцами, успокаивая этой немудреной лаской. – А наутро и вовсе не поверю, что мы с вами могли вот так…- Поверите, друг мой, никуда не денетесь. А я облегчу вам задачу, - Блад сосредоточенно оглядел свои лишенные перстней руки, наскоро обшарил карманы, и наконец, - эврика! – с осененным видом расстегнул украшавшую его левое ухо серебряную серьгу с синей жемчужиной. Драгоценность, едва не отданная в обмен на трубку, теперь оказалась как нельзя кстати, и корсар пристроил ее рядом со светильником, где она матово мерцала в отсветах огня на самом видном месте.- Вы увидите эту вещицу. И будете помнить, кто и зачем оставил ее здесь, а остальное будет совсем легко, - ирландец поднялся, коснувшись напоследок ладони капитана. – Я прошу вас теперь об одном: отдохните без тревог и волнений. И не вздумайте решить по своему обыкновению, что на вас лег хоть малейший позор. Это не так. Просто на ?Викторьез? вы видели мои слезы, а я – что ж, я увидел сегодня ваши.- Сангре… спасибо вам, - слова эти, произнесенные чуть хрипло и вполне отчетливо, застигли ирландца уже у порога. Устремленный на него взгляд дона Диего был все еще отчасти растерянным, но вместе с тем непритворно теплым, и Блад ответил легким учтивым поклоном. Откликнулся искренне - согревающей улыбкой, притаившейся в уголках губ и в синеве усталых глаз.- Доброй вам ночи, мой капитан. И теперь - только мирных снов.Если бы после всего случившегося у ирландца еще оставались силы на изумление, он подивился бы тому, что недобрые сновидения не навестили его самого. Вероятно, для этого все же требовалось что-то соображать, а к этому занятию в оставшиеся ночные часы он был не склонен – ни наяву, ни провалившись в глухой и беспробудный сон.Удивление настигло врача лишь наутро, когда дисциплина и привычка взяли свое. Открыв глаза и щурясь на свет, он ощущал себя так, будто проспал добрые сутки – но за окном едва набирал силу рассвет, и Блада позабавила сама мысль о том, что он мог пролежать в каюте день и ночь напролет. На деле тренированный дух и не менее закаленное тело довольствовались несколькими часами отдыха – и хотелось надеяться, что хотя бы неугомонный испанец не придерживается столь аскетических правил.Все произошедшее бывший пират помнил с первой секунды пробуждения – и сомневался в том, удастся ли ему хоть когда-нибудь забыть. А в реальности ночного визита в прошлое и обещания будущего сомнений не возникало. Прикоснувшись к пустующей мочке проколотого уха, Блад не сдержал улыбки – почти мальчишеской, азартной и задорной, позабытой лет пятнадцать назад.Вместе с серьгой и католическим благочестием потерял еще и сарказм. Диего, только вы эту гадость не подбирайте, ради бога. Не хватало вам и моей порции ехидства…Нам и так предстоит тот еще веселый день. Не знаю, как вы мне будете в лицо смотреть, но очень постараюсь по этому самому лицу не получить. Так что разучиться ненадолго иронии – это весьма своевременно.Чем бы ни началось это утро, я больше не буду отсиживаться в стороне, уходить и выжидать. Нет у меня на это времени. Теперь я понимаю это, как никогда.Плана не было, верной стратегии – тем паче. Освеженный сном и нехитрым утренним ритуалом приведения себя в порядок, ирландец уверенно двинулся на палубу, не дожидаясь, когда из-за горизонта вынырнет сонное солнце. В конце концов, полагаться на свою импровизацию он привык издавна.Берег огромного острова виделся теперь не более чем облаком на краю морской дали. На вахте в столь ранний час стояли немногие, и корабль казался тише и просторнее обычного. Дон Диего мягкими кошачьими шагами мерил квартердек, вглядываясь в затянутую дымкой Эспаньолу. По лицу капитана сложно было понять, с какими мыслями он провожал исчезающий из виду остров, но Блад догадывался о них – не мог не догадаться.Заря трехлетней давности наконец-то осталась позади, а грозный ?Энкарнасион? еще не возвратился в эти моря. И звучать на шканцах теперь стоило совсем иным словам.Небольшой предмет поблескивал в осторожных загорелых пальцах, и время от времени де Эспиноса поглядывал на него, точно на компас. Заново убеждался в правильном курсе, не довольствуясь положением солнца и оставленной позади знакомой земли. Идя ему навстречу, Блад с довольным блеском в глазах разглядел этот чудотворный навигационный прибор из серебра и синего перламутра – еще раньше, чем встретил узнающий взгляд обернувшегося испанца. И прежней тени враждебности в нем не было. Все будет иначе. Куда бы ни шел корабль, на сей раз курс действительно верен.