Белое поле, черное поле (1/1)

"Когда б на то случилась ваша воля,Гореть бы, верно, мне на медленном огне.Вы ненавидите меня до боли - И это весело вдвойне..."(с) Канцлер ГиАпрель, 1689 год. Карибское море, в виду берега Эспаньолы.- ?Нет и не будет меж львов и людей никакого союза;Волки и агнцы не могут дружиться согласием сердца;Вечно враждебны они и зломышленны друг против друга, -Так и меж нас невозможна любовь; никаких договоровБыть между нами не может, поколе один, распростертый,Кровью своей не насытит свирепого бога Арея…?Дон Диего, произносивший эти строки, словно отмерял неспешный и плавный ритм знакомой мелодии. Античный гексаметр звучал в его устах вдумчиво и в то же время твердо, уверенно без демонстративного нажима, без повышения голоса. Блад, стоявший вполоборота к испанцу, не обернулся к нему при первых же его словах лишь потому, что не был уверен в собственной способности сохранить невозмутимое лицо. Потребовалось не менее полуминуты, чтобы ирландец опознал услышанную им речь – и был успокоен, поняв, наконец, причину этого внезапного монолога.- У вас превосходная память, сеньор капитан. А вот я грешным делом поначалу не узнал Гомера: не привык к испанскому переводу, - откликнулся он, отступив от аккуратного ряда книг. В его руках остался придирчиво выбранный им том, на который и обратил свое внимание наблюдательный испанец, без труда признав ?Илиаду? из своей библиотеки. Вечернее покушение пирата на эту самую библиотеку он воспринял дружелюбно, когда тот за ужином изъявил желание получить книгу и с нею коротать недолгий остаток пути. Теперь же выисканный ирландцем том привлек к себе любопытный взгляд капитана – и воскресил в его памяти отрывок грозной ахейской речи под троянскими стенами.- Тогда считайте, что познакомитесь с Гомером заново, - дон Диего довольно кивнул, бережно сжимая пальцами ручку небольшой и хрупкой с виду чашки. Ароматный пар, вьющийся над нею, источал постепенно уловимый в каюте запах кофейного напитка. Новомодное питье, насчет которого в Европе отгремело немало жарких споров среди церковников, медиков и простых обывателей обоих полов, было только что подано в капитанскую каюту, и точно такая же порция ожидала внимания Блада на невысоком столе у софы. Бодрящие свойства кофейных зерен были известны врачу, и он подозревал, что ими же прельстился испанец. Впрочем, после дневного сна вид у де Эспиносы стал куда более оживленным, краска здоровья уже бережно коснулась его скул, и, пожалуй, кофейное баловство в таких обстоятельствах не могло вызвать нареканий.- Мне трудно представить себе звучание этой истории на ином языке. Греческим мне не довелось овладеть, а для испанского наречия эти строки словно и были созданы, - продолжал дон Диего, пригубив свой напиток и возвратив чашку на столешницу: вероятно, чересчур было горячо. – Но вы, Сангре, полагаю, станете ратовать за английский текст? Хотя бы из принципа?- Из принципа я бы ратовал за ирландский текст, существуй он на свете, - усмехнулся Блад. Взгляд пирата блуждал между собеседником и неясного назначения предметом, что лежал рядом с ним. Извлеченная испанцем с непонятными целями вещь была затянута в чехол из плотной ткани и имела прямоугольные очертания, которые не приближали наблюдателя к разгадке ее сути. – А что до английского перевода, то предоставлю вам судить, насколько он благозвучен. На память, правда, смогу прочесть немногое – но кое-что само собой просится на ум после вашей декламации.- Удивите меня?- ?Гибок язык человека; речей для него изобильно Всяких; поле для слов и сюда и туда беспредельно. Что человеку измолвишь, то от него и услышишь.?- Что за издевательство над почтенной поэмой! – фыркнул испанец, точно обжегшись очередным глотком кофе. – Не сочтите за личный упрек, но в самом деле, даже ваша очаровательная ирония не оживит этот ледяной язык. Его католическое величество Карлос I был совершенно прав, говоря, что испанский язык пристойнее всего для вечного, даже и для разговоров с Богом…- А английский, стало быть, годится лишь для бесед с лошадьми?* – поинтересовался Блад недобро, хотя насмешливое посверкивание его сапфировых глаз намекало на всю наигранность этого возмущения. – Дон Диего, если бы мне было хоть малейшее дело до чести Англии, я был бы вынужден немедленно требовать дуэли с вами. Раз уж покойного короля на поединок за его слова не вызвать…- И вы смогли бы доказать, что имеете на эту дуэль право, обладаете родословной идальго? – съехидствовал капитан, распуская завязки чехла, чтобы добыть из него таинственный предмет немалых размеров. – Но знаете, Сангре, я нынче азартен, так что обойдусь и без этих доказательств. И хочу предложить вам иную дуэль, если вас устроит мой выбор оружия. Раз он веками удовлетворял умы людей от Ост-Индии и Аравии до христианских земель, то чем он плох для нас с вами?- На этом поле я, признаюсь, не лучший дуэлянт, - сухо произнес Блад, безошибочно узнавая обнажившуюся лакированную поверхность шахматной доски с перемежающимися темными и светлыми клетками. Пристроив ее на кофейный столик, испанец уже осторожно расставлял на ней фигурки, выточенные из эбенового дерева и слоновой кости с ювелирным мастерством. Широкая поверхность основания каждой фигуры позволяла предположить, что мастер создавал их со знанием: достанутся они мореплавателю и должны быть устойчивы хотя бы при легкой качке. Черная и белая армия выстраивались друг напротив друга, а на душе у ирландца скребли кошки – и виной тому была отнюдь не его неопытность в шахматной игре.Меньше чем через сутки они бросят якорь на рейде Сан-Доминго. Уже вскоре настанет час, когда с ним безжалостно разделаются, если только он не изобретет способа улучить момент и вырваться из плена вместе со своими людьми на ?Викторьез?. И дон Диего де Эспиноса-и-Вальдес, чей голос так вкрадчив на словах друг мой, так мягко и вкусно произносит имя Сангре, станет инициатором этой борьбы не на жизнь, а на смерть. Какие бы потаенные метания ни бередили его душу – разве могли дальнейшие события развиваться иначе? Разве была на то малейшая вероятность?И отчего же в таком случае я не могу просто развернуться к вам спиной и покинуть вашу каюту, где и так провел непозволительно много времени? Почему мне так пронзительно-сильно хочется сейчас позабыть обо всем этом и просто сесть рядом с вами, погружаясь в нестрашную и бескровную шахматную войну, развлекая вас беседой и растворяясь в ней? Словно бы это хоть как-то может если не отменить нашу вражду, то отсрочить ее…Будьте вы прокляты, мстительный, жестокий человек! Три тысячи раз жестокий – да лучше бы вы меня живьем сожгли, лучше бы ободрали кожу, чем так влезть в душу! Вновь та же история: всего-то с неделю мы с вами бок о бок на борту, а я забываю всю осторожность, забываю, кто вы такой и кто для вас я! Что я за остолоп, если опять наивно жду в глубине души, что вместо Эспаньолы на горизонте покажется Кюрасао?!Если мне уже нестерпима сама эта мысль: уйти, отказать вам, потерять эти последние часы, когда мы еще можем – вот так…- Помилуйте, да ведь и я не мастер на шахматном поприще, - обезоруживающе улыбнулся испанец, водворяя последнюю ладью на доску. – Вы бы знали, как редко мне доводится приглашать кого-то в игру! Достойного противника, с которым не прискучили бы сражения, днем с огнем не найти. А вы-то меня безусловно в этом качестве не разочаруете.- Разочарую. И чтобы не травиться горечью разочарования, разумнее всего не обольщаться сладкими иллюзиями, - мрачная улыбка Блада истаяла, губы сжались в тонкую жесткую линию. – С вами на борту находятся офицеры из дворянских семей Испании, а также двое знатных и образованных господ, которых вы признали союзниками. Найдите партнера себе под стать, Эспиноса. По крайней мере, кого-то, кто успеет подарить вам больше чем одну злосчастную партию, один жалкий вечер игры с вором и пиратом. Мне такой возможности, как вы сами понимаете, не предвидится.- Не спешите говорить, кому и что предвидится, - в голосе испанца вспыхнуло что-то странное, едва ли не чувственное и далекое от спокойствия. – Какая судьба кому уготована, ведомо одному лишь Господу, а пока… окажите мне честь, Сангре. Я прошу вас об этом. - Зачем это вам? И, раз уж на то пошло, зачем это мне? Назовите хоть одну причину? – Блад искренне старался придать своим словам стальной отблеск, оттолкнуть ими кастильского капитана и обуздать самого себя. Отрезвить, вернуть к реальности – и поколе один, распростертый, кровью своей не насытит свирепого бога Арея…- Вы любите задавать непростые вопросы, Сангре – вот вам и причина, - дон Диего смотрел на него с мягкой лукавостью пантеры, достаточно сытой, чтобы не желать крови, и достаточно бодрой, чтобы по-кошачьи играть с чем-то занятным. – Причина для нас обоих, прошу заметить. Мне эта ваша привычка по вкусу, а вам я готов предложить щедрое вознаграждение. Не за выигрыш даже, а за саму игру. За каждую взятую вами фигуру я обязуюсь дать вам любые сведения, какие вы только пожелаете – и буду честен, как на исповеди. Что скажете, мой неподкупный гость?- И какова же гарантия вашей искренности? – усмехнулся корсар помимо своей воли, рискуя задеть вспыльчивого капитана. Тот, однако, не торопился негодовать – и глядел все так же прямо, едва ли не безоружно. Будто намеренно сбросил все доспехи с какой-то необъяснимой уверенностью: удара не нанесут.- Мое слово чести. Только им и могу поручиться, - бархатно-черные глаза безо всякого стыда встречали взгляд некогда обманутого этим словом ирландца. – Примете его на веру, Сангре?- Принимаю, - криво дернувшийся уголок рта Блада был единственным внешним признаком той непечатной тирады, которой хотелось ему разразиться, разделив ее пыл пополам между собой и испанцем. Момент для того, чтобы отвесить де Эспиносе сочную моральную пощечину, был похоронен собственноручно, сменившись едва ли не библейским примирительным поцелуем в подставленную щеку. Вместо жара от хлесткой оплеухи – лишь щадящее касание обветренных губ к согретой солнцем коже…Да чтоб вас черти морские побрали вместе с вашими греками, троянцами и шахматами, и моим ошалевшим воображением в придачу! - Саму суть игры извращаете себе в угоду, - язвительно заметил он в отместку, садясь на диван с джентльменски предоставленной ему ?белой? стороны доски. Небрежным жестом он переставил пешку на одно поле вперед, бросая вызов застывшей впереди черной армии, – Тактика боя может быть полностью перекроена из-за вашей своевольной смены правил. Да и потом – ну что, скажите на милость, может так заинтересовать меня в преддверии той красочной встречи, что ждет меня в Сан-Доминго?- А вы убеждены, что все знаете об этой самой встрече? – прищурился де Эспиноса, выводя собственную пешку на две клетки от линии обороны. – Я готов поручиться, к примеру, что встретить ?Клото? в гавани вы не ожидаете – а ведь стоило бы.- Что? – ринувшийся в атаку белый конь, взвившийся на дыбы благодаря искусству резчика, щелкнул по лакированному полю бок о бок с союзной пешкой. – Вы заполучили ?Клото?? Что произошло с командой?- Вот и не осталось следа от вашего скептицизма. Фигуру, Сангре! – искорки уже потаенно плясали в глазах испанца, который продолжал азартно выводить на поле своих солдат, переливающихся сочными тонами черного, будто оперение ворона или жесткие крылья жука. – Вам здесь есть на что поохотиться, а мне есть что поведать вам.- Иезуитствовать вздумали? – авангард обеих армий уже был готов соприкоснуться, и рискованная вылазка черной пешки завершилась ее пленением. Вооруженный солдат беспомощно взмыл с доски, по-ястребиному схваченный пальцами пирата. – Извольте отвечать согласно вашему же обещанию.- Охотно, друг мой, охотно, - дон Диего, казалось, ничуть не был обескуражен, лишь своевременно меняя позицию собственного коня. – Я собственноручно взял ?Клото? на абордаж, когда она направлялась к побережью Мэйна с откровенно грабительскими целями. Часть команды, разумеется, не пережила боя, но я могу вас порадовать: оставшиеся не были повешены на месте, как полагается пиратам. Прибыли на берег вполне живыми, а с некоторыми из них я еще и довольно любопытную беседу имел…- И что же затем? Когда это произошло, и где они теперь?- А это уже новые вопросы, к вашему сведению. Не торопитесь, пока не раздобудете еще пленных, - пальцы испанца галантно сомкнулись на талии ферзя, и хрупкая с виду черная королева безжалостно заняла новое поле, сметая с него могучего белого слона. Грозный зверь был изображен резчиком детально и тщательно: не то жестокая шутка, не то дань уважения существу, из чьих бивней и вырезал свои миниатюры скульптор. – А сейчас, с вашего позволения, очередь моя. И за этого слона я хочу узнать, как так вышло, что ?Клото? покинула вашу эскадру и отправилась искать приключений самостоятельно?- Позвольте, а кто вам сказал, что я согласен на те же условия? – Блад с холодной насмешкой во взгляде покосился на испанца, выразительно изогнув бровь. – Вы и от меня желаете исповедей?- Разве может хоть что-то искреннее и откровенное быть не обоюдным? Хоть что-то, стоящее доверия? – на сей раз в полуулыбке испанца не было и тени издевки, а тон его пронизывала странная серьезность. – Это шахматы, друг мой. Черные и белые, темные и светлые, но правила для всех одни, а иначе нет смысла в игре. Неужто вам не хватит смелости довести партию до конца?- Я не привык покидать поле боя посреди сражения, - отрезал Блад хмуро, переставляя собственного ферзя: позиция его была уязвима, и пришедшее теперь осознание этого факта могло оказаться запоздалым. – Хотя от вас с самого начала следовало ждать маневра в этом духе, но вот чтобы вы проповедовали мне о честности… в этом есть нечто новое. Не уверен, что мне это по душе.- А кому вы вообще позволяете проповедовать вам? – вкрадчиво поинтересовался де Эспиноса, выводя в бой затаившуюся до поры ладью. – Нет-нет, это пока что не вопрос. Сначала расскажите мне о ?Клото?. Отчего у вас вышла размолвка с ее капитаном, раз ваша эскадра была столь влиятельна в окрестностях Тортуги, а сами вы – на хорошем счету у французского губернатора. И что же вдобавок держало эту самую эскадру в порту столько месяцев?- Это у Кристиана язык оказался длиннее линя, или еще кто-то разоткровенничался? – Блад словно бы сплюнул эту фразу, поморщившись от сдержанного неудовольствия. Выражение на лице дона Диего, напротив, было удовлетворенным и ожидающим, хотя и не отразило узнавания при упоминании невезучего капитана ?Клото?. – Ладно, пусть будет по-вашему. Все эти месяцы я находился в глубоком беспробудном запое: с ворами и пиратами такое случается. Моим людям бездействие было не по душе, и на ?Клото? раньше всех перестали с ним мириться. Загадка, как видите, оказалась несложной. А еще вы видите вашу ладью в моих руках. Отвечайте, что с экипажем?- Я отпустил выживших в шлюпке с тем расчетом, чтобы они имели шанс добраться до французского побережья Эспаньолы. Я обещал им это в случае, если они поделятся со мной достаточно интересными для меня сведениями, и слово свое сдержал. Корсары – народ упрямый, и мало кто был готов любезничать со мной, спасая собственную шкуру, но вот стоило мне намекнуть на шанс выкупить жизнь всей уцелевшей команды, и разговор пошел иначе. Уцелели, в общем-то, немногие: бой вышел жаркий, - кружевная манжета испанца зацепилась за корону черного короля, и де Эспиноса вынужден был прерваться, освобождая монарха из пут. Роскошные нитяные узоры, частично укрывавшие его кисти, явно мешали ему сейчас, но Блад понимал ту скорбную причину, по которой кастильский гранд ни за что не приподнял бы при нем рукава.- Дальнейшая судьба ваших людей мне неведома. Как и то, благословляют или клянут они свое решение покинуть вас, - дон Диего с наслаждением отпил из своей позабытой было чашки, на сей раз вполне довольный теплым кофе, не обжигающим язык. – А что за странной формулировкой вы себя наделили? ?Вор и пират?… отчего так неблагозвучно? Вы не в первый раз это произносите, Сангре, и вряд ли этот титул льстит вашей гордости. Откуда он у вас?- А это вам к чему, черт возьми?- К тому, что у меня ваш конь – и право любопытствовать. И получить честный ответ, если вы не возражаете, - губы испанца чуть потемнели от кофе, точно от полупрозрачного древесного лака, и он облизнулся едва ли не по-кошачьи, возвращая им природный цвет. Секундная ярость, овладевшая Бладом, внезапно зашипела и угасла под прибойной волной налетевшей мысли: уж лучше так, чем видеть на этих губах, неподвижных и безвольных, пятна крови от укусов. Любая беседа, даже такая, дерущая соленой парусиной по незажившим ранам, лучше, чем бездыханная тишина, безмолвие замершего и умерщвленного сердца. Вы беспощадны в своей дьявольской проницательности. Понятия не имею, кто надоумил вас, отчего вы задаете именно эти вопросы, откуда разведали эти следы… и все-таки даже это я приму без ненависти. Я скоро потеряю вас, Диего, тем или иным образом. И в эти последние часы я позволю вам такую вольность. Раз уж вы и сами догадываетесь…Запомните меня таким – недрогнувшим противником по ту сторону доски. И я запомню вас – живым и целым, уже не на краю могилы, не растерзанным по моему приказу.Я хочу попрощаться с вами лучше, чем вышло с ней…- Один человек назвал меня так. Мне это въелось в память: прозвучало это от соотечественника, который ни разу в жизни не видел от меня зла. Я знал и прежде, что мнение обо мне будет именно таким… что, по правде говоря, оно соответствует роду моих занятий, чем бы я ни успокаивал себя все эти годы. И все же меня это глубоко ранило. Довольно честный ответ, я полагаю? – он усмехнулся с грустью, с прохладой, будто в очередной раз укрыл свои раны ледяной повязкой. – Фигур на поле еще много, и вы можете принудить меня рассказать больше: слово чести для меня нешуточно. Но мне этого не хочется, Эспиноса. Положа руку на сердце – очень не хочется.- Я был бы последним негодяем, если бы после этого стал отравлять вам игру. А этот остроумный размен, который вы только что совершили, дает вам святое право на мне отыграться, - дон Диего проводил взглядом своего слона, прежде чем посмотреть на ирландца мягко, с каким-то молчаливым пониманием. – Чего вы пожелаете в расплату за свою искренность?- Мои желания несложно предугадать, - синеглазый мужчина пожал плечами, разглядывая доску с таким видом, словно надеялся прочесть на ней тайные знаки, подобно древнеримскому гаруспику у алтаря. – У вас в плену мои люди, Эспиноса, и я хочу знать ваши намерения в их отношении. Хочу знать, есть ли для них шанс уцелеть. Им ведь не обязательно разделять мою судьбу, не так ли?- Раз уж мы говорим откровенно, то одного человека из вашей старой шайки я с наслаждением повесил бы на месте, если бы застал на ?Викторьез?, - жестко и отчетливо произнесенные слова испанца звенели сабельными ударами, смягчаясь лишь дальнейшей его речью и плавным движением его точеной кисти над доской. – Но на всеобщее счастье, его среди пленных не оказалось. А для остальных надежда на помилование в самом деле есть, хотя это и зависит от обстоятельств. В чем-то от вас, в чем-то от меня, в чем-то от промысла Божьего. Точнее я на ваш вопрос, увы, не отвечу. Но мне не претит идея сохранить им жизнь, это я могу вам сказать, не покривив душой.- Чересчур уклончиво, но больше из вас вряд ли получится вытрясти, - протянул ирландец, за недовольством которого трудно было прочесть невольную долю облегчения. Дон Диего азартно встряхнулся, отводя сбившуюся было на лицо волнистую височную прядь, и двинул свою королеву через всю доску в стан противника.- Шах, Сангре! И ваш ферзь достается мне, - испанский гранд подхватил с доски белоснежную даму, удерживая ее с подобающей нежностью, любуясь своей добычей: красота и тонкость работы шахматного мастера ласкала взгляд из раза в раз, словно и не затиралась привычкой. – А за прекрасных женщин во все времена рисковали многим. Обойдемся без жестокости: трогать неприятную вам тему не стану, как и выяснять, отчего вы запили. И все же я попрошу за эту леди дорогую цену и долгий рассказ, - чуть прищуренный взгляд дона Диего был вдумчив, но не вполне лишен тепла, не колол инквизиторскими иглами. – Когда-то, далеким и тихим звездным вечером, вы говорили мне, что желаете лишь одного: позабыть свои злоключения как страшный сон, добраться до мирного голландского поселения и укрыться от преследования английской короны. Франция ли, Голландия ли – вас устраивал тогда любой край, где вам не грозила бы участь беглого каторжника. Те англичане, что бежали вместе с вами, казались вам тогда временными попутчиками, с которыми вас ничто не могло связывать, стоило вам привести их в безопасный порт. И каковы бы ни были их планы, вы твердо намеревались пойти своим путем…- … от которого я не отклонился бы ни на йоту, если бы корабль и в самом деле пришвартовался в Кюрасао, - Блад поморщился, точно глоток остывшего кофе отравил его непривычной горечью. – Но к чему говорить об этом сейчас? Не я выбрал такой курс, капитан.- Расскажите, что произошло тогда. Как мой ?Синко Льягас? встал под черный флаг? – тихо, сдавленно произнес дон Диего. – Я не задавался бы этим вопросом, если бы нам с вами не выдалось побеседовать об этом прежде, и если бы вы не говорили тогда так… убежденно. Вы казались мне волевым человеком - и оказались им, к несчастью. Что же заставило вас так резко изменить свое решение, свой взгляд на вещи? Сейчас вы произносите слово ?пират?, будто бы давитесь пеплом раз за разом. Три года назад вам откровенно льстило звать меня ?кровожадным пиратом?, а себя, напротив, ?гуманным человеком?. Какая чертовщина заставила вас поменять свое мнение дважды, точно галсы при встречном ветре?Какая чертовщина подтолкнула меня в очередной раз поддаться на вашу уловку – вот вопрос не менее занятный… Богом клянусь, я позабочусь о том, чтобы больше вы ни о чем меня расспрашивать не смогли. Вот только сперва придется ответить.И ведь согласился же на искренность. А откуда ей здесь взяться, если и самому себе об этом искренне ответить не выходило прежде?А впрочем, что мне осталось терять?- Наверное, я не стану утомлять ваш слух байками о том, что у меня не было выбора, - кривая усмешка исказила лицо Блада, бестрепетно смотревшего в черноту чужих глаз, точно в непроглядную и странно успокаивающую ночную тьму за окном. – Уже слышу, как наяву, ваш смех: обладатель пятидесяти тысяч песо и фрегата, стоящего огромных денег, твердит что-то о безысходности своего положения в порту, откуда преспокойно ходят торговые суда во Францию и Голландию…- Вы слишком увлеклись шахматами, Сангре, - фыркнул испанец, отставляя от себя окончательно опустевшую кофейную чашку. – Вам не лень и в беседе просчитывать наперед мои ходы, точно я вам гамбит готовлю? Но ваши рассуждения весьма здравы, раз уж на то пошло. Ведь вы рассказывали мне, каким исходно должен был стать ваш побег. Парусная лодка, немного еды, воды и денег, двадцать человек, один навигатор и курс на Кюрасао. Каковы бы ни были ваши шансы вернуться к мирной жизни у голландцев, они явно были заманчивее перспективы многолетнего рабства. А захваченный корабль и сокровище эти шансы явно и ощутимо увеличили. Так на что же вы их променяли?Три года прошло, Диего. Три года. И вы столь непринужденно, без затруднений, вспоминаете мельчайшие детали наших старых бесед. Это ваша злопамятность и жажда мести так обострила все воспоминания, что связаны со мной?Предпочту думать, что дело обстоит так. И постараюсь не позволять себе даже задумываться о том, что возможно иное. А уж тем более – надеяться.- Зашумело море в ушах. Отчасти оно шумело голосами команды и губернатора Тортуги… но только отчасти. Я по-прежнему мог решительно заявить, что не согласен на такой путь. Что морской разбой не для меня. Что я готов быть врачом, в конце концов, даже солдатом на французской или голландской службе: это не было бы для меня внове. И раз уж моя жизнь началась заново после спасения из рабства, то начну я ее на честной стезе. Что понимаю наверняка, какое презрение и отвращение вызовет моя карьера корсарского капитана у… знавших меня прежде людей. Все это я мог бы тогда сказать, и принудить меня было бы некому, и все же… - он неловко дернул плечом, будто пол-жеста могли чудодейственным образом заменить все те слова, что не получалось подобрать.- И все же не сказали. Потому что, побывав капитаном корабля, уже не смогли отдать его в чужие руки, представить себе кого-то другого на его мостике, - хрипловатые нотки в голосе испанца, ровном и негромком, звучали так чувственно, будто говорил он вовсе не о чужом прошлом и не о сторонних душевных метаниях. – Потому что никто и нигде вам не смог бы пообещать такую свободу, которую вы успели попробовать на вкус. Я ведь знал это, Сангре. Я понял вас тогда – отчасти угадал по себе, а что-то вы и сами неосторожно выдавали. Что бы вы тогда ни говорили о своих намерениях, я не верил в вашу способность отпустить ?Синко Льягас? из рук – в Кюрасао или где угодно еще. Вы все равно обратили бы мой фрегат против моей страны. И согласиться с этим, добровольно, без сопротивления… да лучше смерть, чем подобная преступная подлость. Что угодно – лучше.- Лучше? – хлесткое, шипящее слово сорвалось с губ Блада отрывисто и яростно. Льдистые глаза его блеснули штормовой синевой, ладонь резко метнулась к доске, пальцы до побеления сжались на гладких боках ладьи. – Лучше вам умереть мучеником за интересы кастильского флага, а все остальное пусть горит синим пламенем? Лучше было бы, если бы ваши останки, зашитые в холст с ядром, полетели бы за борт на глазах у вашего сына? Или дон Мигель разменял бы вашу жизнь на корабль, считая, что лучше вам лежать на дне? Если бы я не заметил, не успел, если бы этот треклятый спектакль с пушкой вас погубил – кому, ко всем дьяволам, от этого стало бы лучше? Да не отвечайте мне, черт возьми, себе хотя бы ответьте! – он припечатал ладью к черному полю, с которого столкнул чужого коня. – Шах и мат, и на этом довольно. Нашли себе развлечение, господи прости, - а ведь последняя фигура за мной, и я тоже мог бы сейчас задаться целью в душу вам влезть. Поинтересоваться, к примеру, отчего вы не спите ночами, и тем сильнее себя изводите, чем ближе мы к берегу? Отчего рукава одергиваете то и дело? Отчего ваш кот без вас встречал меня спокойно, а при вас был готов в меня вцепиться? Выходит, вы при мне от напряжения цепенеете, точно перед схваткой, раз ваш зверь это уловил и счел меня врагом. И что бы вы мне ответили на все это – если не растеряли еще тягу к искренности?На лице дона Диего застыло выражение отрешенности, словно колючая, язвящая речь собеседника звучала на малознакомом ему языке, и ему стоило немалого труда уловить смысл произнесенного. Блад не мог бы поручиться за то, что подмеченный им слабый румянец не был лишь игрой света на смуглой коже испанца. Но в темных глазах кастильского капитана ночным приливом плескалось нечто яростное, горестное, сродни бессильной ненависти за вновь пережитое мучение. За то, как затронутый за живое корсар умело и сполна отыгрался – куда больше, чем просто на шахматной доске.Лучше бы это и в самом деле была ненависть. И лучше вам не знать, как безумие когтит сейчас мою душу, мстя за то, что я снова причинил вам боль. Не могу исцелить старую, не в силах сберечь от новой, не способен сделать ничего…Diablo encarnado. Вор и пират. Если и выживу, если смогу бежать – то прочь, прочь из этих мест, чтобы больше не тронуть ни ее, ни вас!- Я не жду и не требую ответов. Вы мне ничего не должны, ваша честь ни в коей мере не пострадает, - произнес он, лишь в этот момент осознавая: услышать истину он был готов еще меньше, чем дон Диего – признать ее вслух. - Если хотите, можете упрямо соблюсти свое условие: у меня есть один последний вопрос. Вам полегчает, а мне не будет хуже. Скажите мне, сеньор капитан: что со мной будет на берегу?Скажите, что колодки, цепи и холодный застенок тюрьмы – это меньшее, что меня ждет. Скажите, что дон Мигель страстно желает растерзать меня за ваши раны и за свое унижение. Что уготованные мне пытки надолго запомнили бы даже лютеранские охотники на ведьм. Что вы будете улыбаться с наслаждением, глядя, как моя кровь потечет по доскам эшафота.Скажите хоть что-нибудь, что прервет эту игру. Поставьте мат, Диего. Вы же не хуже меня знаете, что двум королям на одной доске остаться никак невозможно. - Я не знаю, Сангре, - мягко, на выдохе слетели эти слова с губ испанца, дрогнувших в полуулыбке, не то ироничной, не то потерянной. Ожившее лицо его было странно спокойным, точно на него только что легли отсветы церковных витражей, а немудреная речь его звучала в убежище католической исповедальни. – Богом клянусь – не знаю.Блад смотрел на него долго, пронзительно, будто не доверяя словам назревший в душе ответ. А затем протянул руку и убрал с доски одинокую фигурку белого короля, уже давно оставшегося без королевы. Бредовую фразу, что свила свое птичье гнездо у него в гортани, он так и не выпустил на волю – оставалось лишь показать наглядно, как выглядит доска, на которой впервые за многовековую историю шахмат было поставлено два мата разом.Гитара звенела и трепетала, позволяя окрепшей и обретающей цельность мелодии прокрадываться в соседнюю каюту с деликатностью лунного луча. Блад невольно отмечал, что звук едва заметно приближался и удалялся – вероятно, в такт тихим шагам дона Диего, чье ночное беспокойство уже не получалось унять одним лишь перебором струн. Было несложно представить его там, за стеной – красивого лесного хищника в невидимой западне, беззвучную мощь вкрадчивых движений, которые все никак не помогут вырваться на волю. Не новая картина: образ этот уже не первую ночь, как наяву, вставал у флибустьера перед глазами. Не истаял он и теперь, даже когда сапфировые эти глаза пытались уследить за греческой мыслью в испанских строках. В свете неровно горевшего фитиля за стеклянными гранями фонаря он вчитывался в песнь Гомера, надеясь, что знакомый текст постепенно убаюкает разум и позволит ему затем задремать без лишних рассуждений, которыми все равно нельзя было облегчить хоть чье-то положение.?…Тяжко стонал он, подобно тому как лев бородатыйСтонет, если охотник из зарослей леса похититЛьвят его малых, а он, опоздавши, жестоко тоскует,Рыщет везде по ущельям, следов похитителя ищет,Чтобы на путь набрести. И берет его ярая злоба…?- Стонущих львов еще только не хватало… - прошептал он издевательски, осознавая, что уже несколько раз останавливает усталый взгляд на середине страницы. Ирландец зажмурился, потирая переносицу, давая отдых утомленным глазам – все еще одетый, медливший с отходом ко сну. Тщетность попыток продолжать чтение уже была ему очевидна, и он закрыл потрепанный том, откладывая его на небольшую столешницу рядом с лампой, которую вот-вот был готов наконец-то задуть.На свое счастье – не успел.Тот звук, что заставил его молниеносно вскочить на ноги, не сразу обрел в его сознании смысл, понятный резко пробудившемуся рассудку. Что-то безрассудное, инстинктивное швырнуло его к двери, пока оживший ум облекал услышанное в слова. За переборкой уже царила мертвенная тишина, но то, что ее предваряло, леденило кровь в жилах мучительным предчувствием. Гитара ударилась об пол, глухо и жалобно звякнув под слабый гул полого дерева – не брошенная, но выпавшая из рук под едва слышный сквозь стену хриплый вдох, оборванный, захлебывающийся и задушенный.О Боже!Мысль эта едва успела связаться в разуме врача, когда тот резким толчком распахнул незапертую дверь капитанской каюты, освещенной трепещущим фонарным огнем. В его свете происходящее напоминало жуткую сцену на театральных подмостках, где разыгрывалась церковная мистерия о неотвратимости Божьих кар, о терзаниях грешников – вот только на сей раз ужасающая роль выпала не актеру, которого за кулисами ждала чарка горячего пряного вина и одобрительное похлопывание по плечу.Дон Диего согнулся едва ли не пополам, тяжело опираясь ладонью о письменный стол, в край которого отчаянно впивались его сведенные судорогой пальцы. Второй ладонью испанец вцепился в свою рубашку напротив сердца, наверняка оставляя синяки на коже, будто бы пытаясь выцарапать собственные ребра и облегчить биение истерзанной мышцы в своей груди. Напряженные мышцы его плеч едва заметно дрожали под тонким слоем белой ткани, каменеющие до нестерпимого жжения. Он был восково-бледен, губы его бессильно приоткрылись, но не могли вобрать хотя бы глоток воздуха – и в довершение всего с искаженного страданием лица на Блада смотрели замутненные болью, горящие гневом угольно-черные глаза.- Нет!.. – хриплое слово приказа де Эспиноса едва вытолкнул из себя, стоило ирландцу решительно шагнуть вперед. Резким движением он попытался распрямиться, и мучительная судорога на миг перекосила его черты, глаза блеснули невольно выступившей влагой, но этой ценой ему удалось вернуть себе прежнюю волевую осанку. Судя по неловко прижатой к груди кисти, боль в сердце все так же пронзала его, и каждый маленький вдох обжигал ему гортань, колол стилетами под ребра – и все же при новом его окрике Блад остановился, едва не споткнувшись о безжизненно лежавшую на полу гитару. Было ясно, что даже в таком состоянии испанец был намерен бешено сопротивляться его приближению – что было наихудшим выходом для человека в разгар неведомого сердечного приступа.- Эспиноса, успокойтесь. Я помогу. Я вам помогу, слышите, - негромко и отчетливо повторил доктор, попытавшись податься вперед. Замереть, однако, ему пришлось в следующую же секунду: дон Диего отшатнулся на полшага, будто бы изготовившись вцепиться ему в горло при малейшем движении. Неважно, что могло оборваться его собственное рваное дыхание в пол-груди, что каждый мускул в его теле был сведен жестоким напряжением – эти разумные доводы явно не существовали для него в тот миг. Затравленный, раненый хищный зверь, загнанный в угол, вряд ли способен был поверить в подмогу из этих рук.- Да как вы посмели… прочь отсюда! Убирайтесь! – прошипел испанец, сквозь стиснутые зубы втягивая воздух в измученное горло. Боль и негодование теперь читались в нем непритворно, без какой-либо маскировки, сметенной жестоким припадком. Вскинув голову, он еще пытался возвратить себе неприступный и царственный вид, но мучительные спазмы мешали ему, отдаваясь во всем теле. – Вон из моей каюты!- Вам нужна помощь врача, черт подери! – Блад едва не выругался в голос, понимая, что подойти без боя не выйдет, а физическое сопротивление вполне способно окончательно добить строптивого страдальца. – Перестаньте валять дурака и дайте мне вас осмотреть. У вас сердце может не выдержать…- У вас хребет не выдержит, perro insolente! Не смейте ко мне прикасаться! – де Эспиноса уже едва ли не рычал, и эта вспышка свирепости, казалось, странным образом облегчала его состояние. Грудь его тяжело вздымалась, но в сравнении с прежней неподвижностью это было огромным благом, как и выпрямленные без усилия плечи, и сошедшая на нет дрожь в руках. Щеки испанца пылали не то от бешенства, не то от стыда, и алые пятна эти нарушали его пугающую бледность, оживляя его помертвевшее прежде лицо.- Хорошо, пусть собака, пусть не прикасаюсь, пусть на месте стою, видите? – ирландец в самом деле больше не делал попыток сблизиться с сопротивляющимся пациентом, храня дистанцию в несколько шагов и не поднимая рук. – Но дайте мне позвать вашего врача в таком случае. Пусть он вам поможет. Его-то вы подпустите, ради всего святого?- Поможет?! Мало мне этого позора, вы хотите ославить меня еще и перед моими людьми? – оскалился дон Диего с болью, с непередаваемой горечью жестокой издевки. – Чем он мне поможет, дьявол вас побери?! Послушает невредимое сердце и посчитает твердый пульс без перебоев? Понаблюдает дыхание как у сицилийского ныряльщика? Я здоров, Блад! Все эти три года я совершенно здоров. Ирония совершенно в вашем духе, не правда ли? – его слова сочились ядом и будто бы обжигали его собственные кривящиеся губы, на которых снова алыми бисеринками проступала кровь от укусов.- Не в моем. Я никогда не стал бы… - Блад поморщился, впервые ощутив, как английская его фамилия могла звучать хуже проклятья, горше выкрика о ненависти и непрощении. – Другой врач, допустим, не поймет, но я-то видел и знаю. И если вы перестанете упрямиться, если разрешите мне…- Разрешу вам что? Предлагаете мне к телу вас подпустить после того, как вы вломились ко мне посреди ночи и настойчиво пытаетесь теперь меня раздеть? – язвительно фыркнул испанец, сверкнув глазами, как ягуар, которого обожгло выметнувшейся из костра искрой. Оскорбленный тем, что пират увидел его в миг слабости, он старался теперь уязвить того в ответ, и, похоже, не сдерживал мысли, щедро и зло просившиеся на язык. – Наслышан про обычаи пиратов: где бандиты и безбожники, там и французская похабщина, и пресловутый matelotage со всеми содомскими фривольностями! Что, решили, что надо мной сейчас можно поиздеваться и так? Ошибаетесь, господин корсар, и не в первый раз.- Ваши богатые познания в вопросе, честно сказать, больше говорят о вас, чем о пиратах, - отчеканил Блад в ответ, надеясь, что полусумрак каюты не выдаст собеседнику резкий прилив краски к его лицу. – И неудивительно: в среде аристократов подобных историй, вестимо, куда больше чем на всем флоте разом. Только это уже не мое дело – раз у вас есть силы ехидствовать, то я могу спокойно идти спать, и призрак Гиппократа мне не явится.- Занимались бы этим еще пару часов назад, - отрезал дон Диего, встряхнув растрепавшейся гривой вьющихся волос. Густые волны отросших прядей казались подтеками чернил на фоне белоснежной ткани, что укрывала его плечи, и темно-янтарные блики от лампы огнистыми всполохами ложились на них, высвечивая точеный худощавый профиль капитана. Уходящему с ледяным невозмутимым видом ирландцу картина эта на прощание отдалась болезненной и печальной мыслью – если не о подобравшемся к чужой душе адском пламени, то о жестоких пороховых ожогах на ней…Взгляд в спину – уже не узнать, какой, с каким из неистовых чувств гордого и раненого духа. Щелчок дверного замка. Резкое дуновение, обрывающее пляску огонька на фитиле фонаря. Слабое холодящее касание ветра у приоткрытого окна, прохлада стеклянной створки, к которой прижался горячий лоб. И тишина. Желанная прежде и трижды проклятая теперь тишина.Больше не будет нежного струнного перезвона за стеной. Больше вообще ничего не будет.И хотя луна за пробегавшими в небе перистыми обрывками облаков была пока лишь тонкой серповидной полоской, хотелось завыть на нее по-волчьи, точно в серебряное полнолуние. Заорать во всю силу легких, которые никогда не знали невидимого и безжалостного давления, не сжимались в бессилии, удушая своего владельца и пытая его без всяких ножей и крюков.Три года!До сих пор?! Не один раз, не в единственный миг жестокого страха, а с того Богом проклятого утра и по сей день?!Не в воспоминаниях, даже не во сне – а вот так?!Оцепеневшим, лихорадочным взглядом Питер Блад впивался в черноту горизонта, что с равной вероятностью могла быть и небом глухой ночи, и смоляной полосой побережья громадного острова. Первое давало надежду на лишние часы безопасности, второе приближало смертельную угрозу. Ни до того, ни до другого ему не было сейчас ни малейшего дела.?Вор и пират?? Есть титулы гораздо страшнее. Судья, не способный отменить собственный приговор. Врач, не знающий верного лекарства. Враг, чья вражда обратилась пронзительной тягой, отчаянной и не поддающейся словесности…Что же вы со мной сделали, Эспиноса?Что же, помилуй нас Господь, я сделал с вами?!Бросая нелепые, издевательские фразы в лицо свидетелю своей уязвимости, дон Диего, быть может, лишь старался оскорбить того как можно безжалостнее. И момент был явно неподходящим для философских споров об античных традициях и эллинской манере воспевать любовь меж воинами – задолго до библейского описания Содома или французской похабщины в не существовавшей еще Франции. Как и для того, чтобы объяснять что-либо о союзах-мателотаже в береговом братстве, большинство из которых возникали отнюдь не ради любовных утех – для банального выживания спиной к спине против недружелюбного мира. Пусть на флоте и в самом деле хватало историй содомского толка, а в среде корсаров демонстративно презирали законы регулярной армии, карающие за подобное прегрешение, Блад не покривил бы душой, сказав, что его самого этот вопрос никогда прежде не касался. Он был врачом, для которого мужское и женское тело были равно знакомы, а развитое от природы чувство прекрасного и давняя любовь к греческой культуре позволяли ему видеть красоту в представителях обеих половин человечества. Его плотские стремления всегда находили отклик у женщин – готовых на мимолетное приключение или попросту продажных. Иного искать не приходилось: не было нужды, не загоралась душа. Это было привычно и очевидно, и лишь после Барбадоса превратилось в лютую пытку, когда воображение его с садистским упорством наделяло каждую женщину в его объятиях лучистыми карими глазами, мягким каштановым блеском волос…И каким же бредом должны тогда казаться мне ваши обвинения…И каким же невыносимым дуэтом, какими сатанинскими трелями заливаются теперь моя память и мое воображение – хором, на два голоса, стирая явь, подменяя ее сладостно-горьким наваждением.?Лучше смерть? - сказали вы?А я скажу теперь иное, и ваши бешеные речи да послужат мне оправданием, раз уж вы сами накликали это безумие. Лучше я побуду тем беспутным пиратом, которого нарисовали ваши оскорбленные мысли. И лучше покрыть эти точеные запястья настойчивыми поцелуями, чем связать их до боли, оставить на них отметины от окровавленной веревки. Лучше прильнуть к этим губам с бесстыдной лаской, чем терзать их насильственным дыханием, не чувствуя отклика, ощущая лишь металлический вкус крови на языке. Лучше нежно притронуться ладонью к этой обнаженной груди, ловя учащенное биение живого сердца, чем расцветить ее синяками, едва не ломая ребра ради того, чтобы вернуть оборванный без жалости пульс.Я охотно согрешил бы так – лишь бы не совершать того греха, который мне теперь не отмолить.А сейчас остается лишь окунаться в это сумасшествие – и упиваться привычным противоядием, смехом над собой. Нет худа без добра: свихнусь от мужеложеского томления по вам, зато, чего доброго, перестану тосковать по леди Уэйд!Хриплый и тихий смех в самом деле сорвался с губ Блада, подхваченный ночным ветерком и унесенный куда-то вдаль над эбеновой зыбью волн. В этом смехе не было той жестокости и угрозы, что когда-то сопровождали его мысли об Арабелле на его корабле, в его полной власти – то понимание, что пришло к нему теперь, горчило во рту взваром лекарственных трав, проясняло рассудок после марева затянувшегося беспамятства. Истина была проста: свихнуться-то, несомненно, свихнусь. Только тосковать не перестану.Потому что нельзя заменить одного человека другим, если каждый из них оставил в душе свой собственный след. Потому что слишком разными по сути своей были эти люди, по-своему добравшиеся до глубины его сердца и восхитившие его разум – и плотское желание было здесь лишь на третьих ролях, вслед за любованием духа и рассудка. И не вышло бы перекрыть один образ вторым, как не выбирала сама природа между золотистой зарей и алым закатом, отведя им равные часы на небосводе. Эти два чувства, внезапно и быстротечно вспыхнувшие в свой срок, не препятствовали друг другу – улеглись внутри, как два пульсирующих в грудной клетке легких, как два круга сосудов, по которым бежит в человеческом теле живая кровь.А осознание пришло лишь теперь – когда было потеряно все. Когда Арабеллу он оттолкнул, а Диего искалечил. Когда безмолвная просьба его была отличнейшим образом исполнена: если сам испанец и поддался прежде очарованию их игры, позволял ему размыть рубежи старой вражды, то теперь жестокое и мучительное напоминание о ней твердо расставило все на свои места.И лишившийся всего, готовый ко всему ирландец позволял едва слышному смеху звучать в темноте неосвещенной каюты и затихать среди мерного шума моря. Ясные, трезвые глаза его, в которых не было ни следа умопомрачения, с каким-то отчаянным и бесстрашным вызовом были устремлены вдаль – туда, где беззвучному хохоту его вторило мерцание рыжего огня на башне неотвратимо приближающегося маяка.