Расколотая маска (1/1)

"Странствовал в молчании, пленник немоты.Стон во сне - нечаянный, робкие следы -Пыль их заметала ли, прорастала рожь,Только нераскаянным не умрешь..."(с) Канцлер ГиАпрель, 1689 год. Карибское море, вблизи берега Эспаньолы.Шлюпку в одиночку не спустить. Особенно – незамеченным. И не выйдет повторить спасительный маневр с побегом в пинассе, который когда-то возвратил его в Бассетерре с борта ?Эстремадуры? - ?Сан-Игнасио? не буксировал за собой более легкого суденышка. И в любом случае никак не взобраться на борт громадного ?Викторьез?, не вызволить из плена своих людей – а значит, о побеге нечего и думать, ведь это обречет их на смерть. Повесят без суда, как и поступают с пиратами. Если этого не сделали до сих пор, то лишь потому, что дон Диего не отдал приказа. Но в случае побега или самоубийства у испанского гранда уже не будет и тени причины щадить пойманных корсаров…Дело было дрянь. Здесь даже изобретательный разум Блада не видел хода, который не стал бы патовым.Утренняя прогулка по палубе поначалу была лишь бравадой, бунтарским жестом человека, которого не запугать и не заставить забиться в угол. Не менее важной целью стала и проверка собственных сил, подточенных ранением – врач пристально наблюдал за реакциями своего тела, за возвращающейся выносливостью и отступающей болью при движении. Трезво оценивал скорость своего выздоровления, чтобы, если выпадет нежданный шанс на решительный рывок к свободе, ясно рассчитать свои возможности. Закаленный годами боевой жизни организм не подводил и теперь, оживая с каждым часом, латая свои раны и восполняя кровопотерю. Этому способствовал и уход, в котором пленнику на ?Сан-Игнасио? отнюдь не отказывали: испанский врач внимательно и добросовестно относился к своим обязанностям, а беспрепятственный сон и хорошая пища довершали картину благополучного лечения.Я и сам бы не выписал лекарств вернее. Только вот одного в толк не возьму: неужели ваша игра требует такой точности в соблюдении правил? Положим, вы не пожелали запытать меня до смерти или везти в цепях, не дали самому по себе мирно истечь кровью – но неужто в самом деле вам необходимо окружать меня таким уходом? Довезти меня до плахи можно было с гораздо меньшими ухищрениями…У вас руки дрогнули, когда я заговорил об этом. Самообладание у вас стальное, я бы и не заметил ничего, если бы вас не выдали струны – резкий, надрывный звук и тишина за ним. Словно вас ударили, а в ответ атаковать и некого, и защититься нечем.Странные шутки вы со мной шутите, дон Диего. Как бы мне и в самом деле не поверить, что вам от тех слов было больно. Что вы всерьез не желаете моей казни…Блад покачал головой, резко возвращая себя к действительности. Усилием воли принудил себя не ускорять шаг, медленно двигаясь вдоль борта, пересекая просторный шкафут. Сосредоточенность корсара была направлена на все те факты и детали, что могли быть значимы для плана побега, и он заставлял себя перебирать их, как бусины католических четок, чтобы не отвлекаться на посторонние мысли – чудные, путающие весь строй его размышлений.Небольшой саботаж мог бы облегчить дело, вот только, опять же, как быть с заложниками? Их ведь не выйдет заранее вывести из-под удара. Испанский капитан грамотно расставил часовых: наблюдая за происходящим на корабле, ирландец отметил, сколь тщательно охранялась крюйт-камера, склад оружия, а также каюта, в которой, по всей видимости, располагались лорд Уиллогби и ван дер Кэйлен. Собственную каюту, однако, дон Диего даже не трудился запирать на ключ – и вспоминая их первый разговор на борту ?Сан-Игнасио?, Блад получал исчерпывающее объяснение этому. Яростный вопрос де Эспиносы – уж не считаете ли вы, что я должен вас бояться?! – красноречиво пояснял, насколько нестерпима была гордому испанцу мысль о мерах предосторожности, продиктованных опаской.Вот только не кроется ли за вашей беспечностью та же бравада, к которой сейчас прибегаю я сам? Себе лгать не стану: мне не слишком-то спокойно среди вашего экипажа, когда мое имя печально известно едва ли не в каждом порту. А вы так свирепо заявили тогда о своем бесстрашии - почти с той же свирепостью, с какой рычали на меня, когда вас связывали…Проклятье, до чего же не по себе сейчас от этой мысли. И ведь знаю, что выхода у меня тогда не было – но сейчас, похоже, ваши треклятые игры дают свои плоды. Изо дня в день я на вашем месте – и честно признаться, такого положения и такого финала я не пожелал бы и врагу.И врагу… но кем тогда считать вас? Не доверять же, ей-богу, той бархатности, с которой вы произносите ?друг мой? - ваши вкрадчивые повадки и кошку с ума сведут.Забавная поговорка всплыла в памяти почти случайно, зацепившись за воспоминание о мурлыкающем акценте испанца на словах ирландской песни. Была тому и еще одна причина: когда корсар выбрался на палубу четвертью часа ранее, его острый взгляд на миг уловил кошачий силуэт, затерявшийся где-то на баке. Сейчас же, отвернувшись от морской шири и от безнадежно далекого ?Викторьез?, послушно следовавшего за фрегатом, Блад заметил, что с расстояния доброго десятка шагов на него взирали янтарные глаза зверя. Тот сидел на палубе, обернув лапы роскошным хвостом, и щурился на незнакомца, прежде чем встать и бесшумно двинуться к нему. - Корабельные коты – народ уважаемый, - негромко усмехнулся флибустьер, пользуясь тем, что рядом с ним не было людей, и его приветствие не могло коснуться слуха постороннего. Кот, приближавшийся к чужаку по дуге, и в самом деле выглядел солидно: уверенная манера его движений выдавала опытного охотника. Зверь на борту считался доброй приметой, а этот серый красавец с рыжими подпалинами явно был способен наводить страх на крыс и оберегать провиант на совесть. Ирландец с легким удивлением отметил, что, хотя непропорционально длинные лапы и едва заметная подростковая нескладность говорили о юности зверя, в холке тот был уже чуть больше фута. Густой мех кота и намечающиеся кисточки на кончиках его ушей намекали на происхождение из холодных краев, и оставалось лишь догадываться, до каких размеров собирался вымахать этот неожиданный обитатель испанского корабля.- Да уж не рысьей ли ты породы, приятель? – английская речь напросилась Бладу сама собой, впервые за много дней сменяя испанскую. Кот дернул украшенным кисточкой ухом, принюхиваясь и слегка сбавив шаг. – Подойди, не бойся. Нам, северянам, надо держаться вместе среди этих кастильских господ.Спокойная речь синеглазого мужчины и его осторожная попытка подманить кота не произвели благоприятного впечатления. Зверь фыркнул, покосившись на него без малейшего страха, но явно не желал фамильярности и не стал ласкаться у ног – развернулся, все так же неторопливо удаляясь. Уши его азартно зашевелились, когда он оказался рядом со свернутыми в кольца витками толстого каната: вероятно, чуткий слух ловца возвестил ему о присутствии грызуна. Блад с едва уловимой улыбкой проводил его взглядом, видя, как кот одним отточенным прыжком скрылся из виду, ныряя за пеньковое препятствие, а вскоре прошествовал вдоль по палубе с гордым видом, сжимая в зубах загрызенную мышь.Уже серьезный охотник. Не котенок, который будет забавляться с мышью, отпуская ее и вновь вцепляясь когтями. Знает, что добычу надо убивать с одного укуса.А вы, зовущий себя моим другом, едва не убитый мною и не убивший меня – вы до сих пор не переросли этой детской жестокости? Я ведь не крыса, и вы прекрасно это понимаете. Быть может, вы лучше всех прочих понимаете, сколь опасны игры со мной. Вы ведь уже сыграли однажды, и сдается мне, что больно обожглись.Я хочу выбраться с этого корабля. Хочу защитить своих людей. И - я не произнесу этого вслух, не признаюсь в том, что и ваши слова здесь помогли – но теперь я несомненно и неистово хочу жить. Да, я готов погибнуть достойно, не дрогнув, но я жажду жизни.Но пока я заперт в этой ловушке и еще не нашел выхода, я чертовски сильно хочу понять, что за дьявольщина происходит с вами - и со мной по вашей воле. Да и для успешного побега это может оказаться полезным – не раз и не два я побеждал, сыграв на человеческих слабостях. Errare humanum est, и мы оба знаем, что ни один из нас не является здесь исключением.Вы сами-то готовы продолжать игру, дон Диего? Уверены, что она идет, как вам хочется?Негромкий вздох ирландца оказался красноречивым откликом на собственную мысль: неумолчная ирония его на сей раз оказалась обоюдоострой, обращая заданный вопрос против него же самого. О чьей-либо уверенности здесь, похоже, речи уже давно не шло. И пристально наблюдая за испанцем все эти дни, Блад не мог отвлечься от столь же строгого наблюдения за собственной персоной. А свои душевные колебания холодный и искушенный рассудок его улавливал и без посредничества неловко задетых струн.И снова в памяти – эти злополучные струны. Ваша замершая рука. Ваши глаза – такого взгляда у вас не было, даже когда я набросился на вас с обвинениями в тот проклятый день…За что вы мне, господне наказание? Зачем я прислушиваюсь по ночам, ожидая, не заиграете ли вы снова за переборкой? И что за прихоть вам была прервать свои ночные концерты на несколько суток, а теперь вновь чередовать яростные и жалобные аккорды едва ли не до самого рассвета?Блад привык опираться на здравый смысл, на построения ума – и было бы проще, если бы он понимал. Если бы удалось выстроить логичную схему, подобно тому, как вычертил когда-то Везалий хитросплетение человеческих нервов и узор извилин головного мозга, иллюстрируя свой великий труд. Однако у прославленного анатома позапрошлого столетия все же были для изучения тела, состоящие из костей и плоти, а злосчастный студент Тринити-колледжа был поставлен перед задачей куда менее материального толка. И трудно было составить анатомически точное суждение о том, что делается в чужой душе, которую не выйдет препарировать – живая ведь.Подчас мне кажется, что ваша душа – единственная живая на всем корабле. Или же это я – призрак, на которого не обращают внимания живые существа, и лишь вы один зачем-то затеяли толковать по душам с привидением. Умом я понимаю ваше коварство, с которым вы отрезали от меня всех соотечественников, всех друзей, и остались со мной наедине – неважно, что с нами еще пара сотен человек на борту. Впрочем, теперь уже меньше – ведь кто-то же ведет к берегу ?Викторьез?. Ну да не в этом дело: речь о том, что у меня здесь есть лишь вы, мой враг, с чьих уст опять слетают эти пронзительные слова – друг мой…Знали ли вы, что я невольно верил этим словам, когда считал дни до прибытия в Кюрасао? Вы, с первой же встречи назвавший меня так, не дрогнувший и не потерпевший оскорбительных вопросов – и не променявший своей жизни на угрозу своей стране…Знали ли вы, что я видел в вас равного? Что похоронил тот день в глубинах своей памяти за семью печатями? Что наговорил черт знает чего вашему брату на ?Милагросе?, но не решился задать один-единственный вопрос, даже замаскировав его под издевку – живы ли вы… Знаете ли вы, почему я не смог этого сделать?Знаете ли?- Знаете ли, это ведь сущая непоследовательность, - неодобрительность в интонациях Блада проступала ощутимо, хоть и без жесткости. Вошедший в капитанскую каюту корсар окинул взглядом стол, накрытый на одну персону, а затем обернулся к дону Диего, так и оставшемуся на софе в нарушение их странного ритуала совместной трапезы. – Изо дня в день вам мое общество казалось достаточно пристойным, чтобы делить со мной пищу. Что же случилось за эту ночь, что перевесило все мои прошлые грехи и отбило у вас желание садиться со мной за стол?- Ваши грехи, Сангре, незачем раньше времени тащить на весы, это всегда успеется, - покачал головой испанец, но усмешка на его побледневших губах отнюдь не успокоила опытного медика. Де Эспиноса и в самом деле был непривычно бледен, словно прошедшие дни понемногу опутывали его паутиной измождения – и этот яростный боец, без колебаний взявший власть на ?Викторьез?, теперь казался усталым, как пеший солдат разбитого на чужбине полка. Кастильский гранд полулежал на диване, склонившись над увесистым фолиантом и медленно перелистывая печатные страницы. Свободная ладонь его лежала на загривке того самого кота, который надменно отказался знакомиться с пиратом: зверь уютно устроился рядом с капитаном, зажмурившись от удовольствия благодаря рассеянному поглаживанию и мягкому почесыванию за ушами. Эта идиллия, однако, рухнула с первым же звуком голоса Блада: кот встрепенулся и резко поднял голову, весьма недобро глядя на гостя. От прежнего любопытства его не осталось и следа, кончик хвоста нервно задергался, уши были прижаты, точно переступивший порог каюты ирландец был не просто чужаком, а явной угрозой. Догадка Блада о причинах такого поведения зверя была не из приятных, но над этим поразмышлять можно было и позже: для начала стоило понять, что сделалось с человеком.- Пусть будет по-вашему. Если весы отложены, меч в ножнах, а Фемида сняла повязку и радуется свету дня, тогда отчего бы не позвать слугу и не позаботиться о вашем завтраке? – ирландец шагнул вперед, словно бы ненароком сокращая расстояние до собеседника и цепким взглядом ища признаки какого-либо недомогания. Его маневр не обратил на себя внимания дона Диего, но вызвал совершенно внезапную волну гнева у другой гордой особы. Корабельный кот яростно зашипел, оскалив острые зубы и выгнув спину, шерсть его угрожающе вздыбилась. Казалось, взбесившийся без всякого повода зверь был готов атаковать корсара, решись тот подойти еще ближе – и пыл его был обуздан лишь рукой капитана, чуть ощутимее сжимавшейся у него на холке, успокаивающе разминавшей его взъерошенный загривок. Подчиняясь осторожному нажиму изящной ладони, пытавшийся вскочить на лапы кот вновь лег, сменив шипение на глухое недовольное урчание. Хвост его так и продолжал метаться по бордовой обивке дивана, мягко задевая белоснежную рубашку лежащего мужчины и выдавая готовность прирученного хищника в любой момент все-таки пустить в ход свой арсенал когтей и клыков.- Это с каких пор вы обзавелись таким вспыльчивым компаньоном? – поинтересовался Блад, озадаченный таким недружелюбным приемом. Де Эспиноса встрепенулся, словно выныривая из какого-то полусонного оцепенения, и вновь перевел взгляд с книжных страниц на вошедшего доктора. Кота он так и не отпускал, мягко удерживая негодующего зверя на месте - и тот, похоже, не намеревался протестовать или оставить хоть одну царапинку на капитанской руке. - Этого бравого моряка притащили на борт еще в Кадисе. Вспыльчивый, не вспыльчивый, а верный: мы с ним крепко поладили, - одобрительные нотки в голосе испанца, казалось, были понятны коту и окончательно усмирили его. Зверь коротко мурлыкнул и примирительно потерся щекой о ласкающую его ладонь. - А давних проверенных спутников я ценю. К слову, я что-то излишне долго пренебрегал обществом своих офицеров, так что не взыщите, если я подожду до застолья в кают-компании. Было бы смешно предполагать, право же, что вам без сотрапезника кусок в горло не полезет. - Человек быстро привыкает к хорошему, такова уж его натура. И честно признаться, беседа с вами была приятной приправой, без которой у пищи иной вкус, - легкое сожаление в тоне Блада было искусно заброшенной приманкой, как и эти неожиданно лестные слова. Отчего-то корсар догадывался, что испанец не останется к ним равнодушен. Вновь, как и три года назад, ирландец поддавался чужому обаянию, и на сей раз позволил де Эспиносе это заметить ради достижения собственной цели. Объяснения капитана, при всем его умении говорить убедительно, доверия не вызывали - и врачу хотелось бы опровергнуть свои недобрые подозрения, убедиться, что этот кастильский притворщик не болен. Не хватало еще такого осложнения... - Вам всерьез так не хватает моего общества? - дон Диего изогнул бровь, глядя на Блада и ожидая в ответ какую-либо колкость. Когда саркастической реплики не последовало, испанец усмехнулся с изрядной долей удивления во взгляде, и выпрямился, садясь на софе. - Тогда законы гостеприимства обязывают, ничего не поделать. Да и книга благополучно завершена как раз ко времени, - он небрежно захлопнул тисненую обложку и поднялся, присоединяясь к гостю. Кот беззвучно спрыгнул с дивана, прощально прильнув к его ногам меховым боком, и юркнул за полуприкрытую дверь каюты, которую де Эспиноса затворил за ним. Блад незаметно приглядывался к движениям капитана, к его лицу и дыханию, и вблизи эта картина оказалась утешительной для взгляда многоопытного медика. Состояние дона Диего не походило на заболевание - лишь на последствия долгой бессонницы, не более того.И вольно же вам было изводить себя столько дней... Я-то полагал, что раз вы не брались ночью за гитару до недавней поры, значит, спали сном праведника. И, выходит, ошибся: слишком уж основательно вы себя измотали, раз сегодня даже на еду смотреть не готовы. Так не пойдет, сеньор капитан. Вы не ко времени в аскетизм ударились, а мне между тем еще многое нужно узнать от вас... - Вы сами обременили себя этим гостеприимством, Эспиноса, и сами завели эту очаровательную традицию. Так что вам за это и расплачиваться, - Блад пожал плечами, но едва заметная улыбка промелькнула на его лице, стоило дону Диего присоединиться к нему за столом, и на сей раз она ничуть не сквозила холодом. - Да и потом, неужели ваша книга настолько вас затянула, что и не оторваться на пару глотков вина? Она что, из тех, которые читают по ночам, забыв покой и сон?- Как странно, что вы так сказали, - испанец задумчиво проследил взглядом движение руки Блада, уверенно разлившего вино по двум бокалам, предусмотрительно оставленным сообразительным стюардом даже в этих обстоятельствах. - Я в последнее время действительно немало читал вечерами. Но то любопытное чтение слишком быстро завершилось, как бывает со всеми благами земными. Увы, продолжение той истории не написано, да и ее начало мне не довелось прочесть. На мою долю достались только тома из середины. А это все равно что повстречать попутчика в долгой дороге, разговориться с ним, а затем распрощаться на перекрестке, так и не зная, откуда он явился и куда теперь направится. - Либо вы слишком любопытны, либо этот попутчик из вашего примера - интереснейший субъект. Обычно люди не склонны долго размышлять о том, откуда и куда течет чужая история, - заметил Блад, смакуя терпкое вино. Он не спешил притрагиваться к своему блюду, обратив вместо этого внимание на закуску-тапас, также поданную на стол. Поджаристые ломтики хлеба - вероятно, не так давно погруженного на борт и вполне свежего, - были сдобрены оливковым маслом с острой приправой, и выглядели заманчиво. И, что было гораздо важнее - предназначались для того, чтобы их спокойно брали руками все присутствующие за столом.- Так что за плодовитый автор ухитрился вас так увлечь? - ирландец не преминул мысленно выругаться в адрес этого неизвестного писателя, понимая теперь, чем была вызвана ночная тишина в соседней каюте, не добавившая капитану крепкого сна и доброго самочувствия. Корсар неспешно потянулся за золотистым хлебным ломтиком, край которого аппетитно хрустнул на его зубах, дразня вкус приятным сочетанием масла и перца. Судя по всему, дразнящей была и сама эта картина: дон Диего понемногу оживился, выходя из своего полубодрствующего состояния и не без интереса поглядывая на закуску и заботливо предложенный напиток. Маневр Блада оказался замечательно верным - вместо сомнамбулы напротив него сидел уже вполне живой человек, к потаенному довольству врача. - О, это малоизвестный и юный писатель, чье имя вы вряд ли ожидаете сейчас услышать, - что-то лукавое почудилось ирландцу во взгляде де Эспиносы при этих словах. Гость продолжал уплетать тапас с малагой, и на втором или третьем хрустком укусе испанский капитан сдался, присоединяясь к нему и перемежая дальнейший рассказ глотками вина и утолением запоздало проснувшегося голода. - Так вышло, что мне доверили его рукопись, конфиденциально и через третьи руки... Ну да Бог с ним, помимо него есть и другие сочинители, не менее занятные. Я сегодня взялся освежить в памяти творение сеньора Сервантеса, и прихожу к выводу: некоторые книги из раза в раз рассказывают новую историю. Перелистаешь, закроешь - и никогда не скажешь заранее, что вычитаешь в следующий раз, будь эти строки хоть трижды знакомы и памятны.- Еще одна достойная личность из Алькалы? - мягкая ирония в голосе Блада на сей раз была куда деликатнее, чем во время той самой первой беседы в этой каюте, где поминался кастильский город. Мельком взглянув на забытую поодаль книгу, он мог теперь разобрать на обложке знакомое имя и название, чуть стертое от частых прикосновений. - Не знал, что вы относитесь к нему столь трепетно. Мне казалось, богобоязненному католику положено иную книгу перечитывать и заново толковать из раза в раз. - Этим и без меня есть кому заняться: мало ли ученых богословов на земле? - фыркнул дон Диего, мимо которого не прошла изящная насмешка ирландца. - Мне сейчас иное идет на ум. Что за судьба - быть израненным, искалеченным, пережить мучительный плен, но навеки обессмертить свое имя... В чем-то победить смерть, которая подобралась так близко и неотступно - и одолеть ее не в бою, не с клинком в руках, а с пером и бумагой в ладонях. И вот человека этого уже нет в нашем бренном мире, а я жадно пью его мысли главу за главой. И пытаюсь понять: каково ему было тогда? Остался ли страх, болели старые раны? Спал ли он мирно по ночам, или уходил по тропинкам собственных строк, чтобы не оставаться наедине с памятью? И получалось ли уйти?.. - На эти вопросы вам никто не ответит, - Блад смотрел на него серьезно, пристально, словно бы мог сквозь любые маски прочесть черты лица капитана, как сам тот читал книжные страницы. - Любой ответ, который вы вычитаете среди похождений его героев, будет исходить лишь от вас. Теперь я понимаю, отчего вы каждый раз видите там нечто новое - да и сами вы, думаю, о том догадывались. - Похождения его героев, к слову, тоже дают повод поразмыслить, - черные глаза испанца блестели теперь, не храня больше смутной дымки полусна. - Вам это должно быть близко - последний рыцарь в мире, где рыцарство давно поселилось на ветхих книжных страницах. И знаете, мне было жаль его, - что-то неуловимо горькое, пропитанное цианным привкусом миндаля, притаилось в этих словах, в движении оживших губ и в сосредоточенном взгляде. - Жаль этого злосчастного дона Алонсо, как не жалел я никого из живых людей. Видите ли, тех кого я уважаю, я не оскорбил бы жалостью, а прочие ее и не стоят. Но человек из бумаги и чернил ведь не будет задет моими сантиментами. А я до сих пор не могу понять, было ли для него благом возвращение к здравому рассудку в последние часы жизни. Быть может, это было самым жестоким решением автора за все время его работы. Когда вся жизнь человека стала безумием, пронизана этими тонами и значениями, как можно отнять у него это помешательство? Что можно предложить ему взамен? Чем восполнить тот мир и те смыслы, которые утрачены им? Нет, будь на то моя воля, он умирал бы в объятиях своего сумасшествия. Ушел бы в мир иной со счастливой улыбкой на губах, потому что ни на шаг не отвернулся от своей цели, не позволил себе сойти с этого пути. И не так уж важно, каков тот путь - достаточно того, что он верил в свою дорогу. А все остальное - гори оно огнем... - Если память не изменяет мне, то прояснение его рассудка стало благом для его родных, - возразил ирландец, подбирая слова веско и медленно, точно нащупывал опору на сумрачном откосе. - Разве одно это не стоило того, чтобы возвратиться к здравому уму хотя бы на пороге вечности? - Его близкие достаточно исстрадались от его безумия. Что изменили бы те несчастные сутки? - дон Диего поморщился, словно вино стало внезапно горчить у него на языке. - Им все равно пришлось бы его потерять, но если бы он уснул без горечи разочарования, если бы не утратил свою сумасшедшую цель... - Умереть безумцем, умереть мудрецом - велика ли разница, если сделать на смертном одре уже ничего не выйдет? Этот выбор куда важнее для того, кто намерен жить, - твердо парировал Блад, чувствуя, что продолжать разговор в этом ключе ему было ощутимо не по себе. Полутона этой беседы снова проявляли что-то глубоко личное, неуместное и вместе с тем неизбежное для них. - И к слову об этом: со мной, допустим, вопрос неясный, но вы-то жить намерены? Если да, то ваши старания придать себе могильный вид кажутся довольно нелепой идеей. Пока вы продолжаете ночь за ночью лишать себя сна под тем или иным предлогом, доброго слова не дождетесь ни от одного врача, уж поверьте. И разговоры о безумии грозят стать для вас отнюдь не философской материей. Дон Диего рассмеялся. Негромкий смех его, какой-то странно ломкий, остро царапающий горло, заставил Блада невольно ощутить пробежавший по коже холодок. Отчего-то в памяти нервно забился его собственный смех, давний и куда более громкий, раздавшийся под сводами зала суда в Таунтоне четыре года назад. Смех измученного пленника, у которого еще хватает сил расхохотаться в ответ на приговор. Так кто же из нас здесь пленник на сей раз, черт побери?!- Да уж не хотите ли вы сказать, что вас тревожит мое бренное здоровье? - отсмеявшись, откликнулся испанец, но в голосе его запутались все те же неспокойные ноты. Неосознанным жестом он притронулся к своему виску, точно смех этот отдавался для него головной болью. На миг кружево его манжеты оказалось отброшено с кисти, ткань рукава чуть съехала, обнажая запястье, и Бладу почудилось, что на оливковой коже выделяется нечто вроде светлой ленты - но в следующее мгновение рукав был нервно и молниеносно одернут, скрывая это причудливое пятно. Дон Диего не переменился в лице, но скорость и отточенность этого движения резко контрастировали с привычной ему аристократической плавностью, и от внимательного взгляда пирата не укрылось и это. - Я хочу сказать, что из нас двоих вы куда больше похожи на замученного пленного. И на правах врача заявляю: ваша бессонница тому виной. Так что советую вам отложить Сервантеса и рассуждения о сумасшествии подальше и не пренебрегать обществом Морфея, пока вам вдобавок не пришлось взмолиться и Асклепию. Что еще за ребячество - потакать своему нетерпению и лишать себя нормального сна который день подряд? - А вы, я смотрю, вознамерились оставаться врачом в любой ситуации? Какой, однако, суровый выговор из уст… гостя на моем корабле, - де Эспиноса надменно вздернул нос, отвечая ехидным взглядом на строгий тон собеседника. Поколебать выдержку Блада этим намеком на собственную власть над ним испанцу не удалось: флибустьер держался все так же уверенно - без вызова, без бравады.- Вы вряд ли представляете себе, Эспиноса, в каких ситуациях мне доводилось оставаться врачом. Я ставил диагноз человеку, который выносил мне смертный приговор: обменялись мнениями о судьбе друг друга в переполненном зале суда, - ирландец усмехнулся краем губ, видя, как напряжение понемногу улетучивалось из взгляда капитана. – Знаете, я ведь не впустую провел эти три года в море. Хоть что-то из навигаторского искусства я успел перенять – вполне достаточно, чтобы понимать, что в Сан-Доминго мы прибудем не позднее чем через сутки. И там, на берегу, мою участь будете вершить вы. А пока мы в пути, советую вам прислушаться к тому, что о вашей участи говорю я: можете считать это предупреждением от Судьи, чье решение не опротестовать.- Вы считаете себя Его глашатаем? – дон Диего смотрел на Блада испытующе, и что-то странное, схожее с недоверчивой надеждой, почудилось корсару в его лице. – Дерзость еретика и опыт медика – смесь мощнее греческого огня. И я мог бы понять, если бы вы насмехались надо мной, предрекая мне безумие. Но ваша речь звучала так, будто вы решили быть мне защитником на том самом Суде. Что вы затеяли, неугомонный человек?- То же, что затевал когда-то ранее. Сделать так, чтобы вы вернулись к своим близким, живой и по возможности целый, - синие глаза ирландца искрились иронией, которой была пронизана вся эта сумасбродная ситуация. – Вы не сотворили чего-то, чем заслужили бы мою личную ненависть или желание видеть вас больным. И каким бы прискорбным ни было мое положение на испанском берегу, вы – не худшая компания для того, чтобы прибыть туда, раз уж довелось. Любой из ваших соотечественников на вашем месте уже сейчас вел бы себя иначе. Так ли уж странно, что я не прочь посоветовать вам оставаться в добром здравии?- Во всяком случае, не страннее, чем ваше спокойствие за сутки до решения вашего жребия, - легкая усталость в тоне испанца перекликалась с едва заметно опустившейся линией плеч, отклонившейся от неизменно горделивой его осанки. – О чем вы думаете, Сангре? Вас в самом деле это не пугает?- Ваш вопрос оскорбителен, сэр, - не преминул саркастически ответить Блад, в точности воспроизводя услышанное три года назад: память сохранила даже интонацию, даже манеру чужой речи. – И посему достаточно разговоров о безумцах, ночных бдениях и будущем. Ни к чему портить ими неплохо удавшуюся трапезу.И можете сверкать глазами сколько угодно, но на ноги я вас поднял и поесть заставил. Так что будьте благодарны и не доискивайтесь причин – ей-богу, самому о них думать страшновато. Не вам одному тут впору хвататься за Сервантеса…В тот момент, когда полуиздевательская мысль оформилась в рассудке пирата, она показалась ему не лишенной здравого зерна. Укрывшись от послеполуденного зноя в своей каюте, Блад переводил дыхание после череды упражнений, знакомых опытному фехтовальщику – с их помощью он понемногу проверял, насколько готово к возможной схватке или бегству его израненное и заживающее тело. Осмотрительно и разумно давая нагрузку мышцам, он мог положиться на их выносливость в случае нужды. Обнаженный до пояса в уединении своей каюты, ирландец поправлял на себе свежие повязки, убеждаясь, что его четко рассчитанная тренировка не навредила ему и не вызвала кровотечения. На умеренную боль он старался не обращать внимания: некогда было выжидать, чтобы затихла и она. По всему выходило, что не так уж много времени ему оставалось готовиться к неизвестности- Carpe diem, quam minimum credula postero…* - пробормотал он негромко, прибегая к поддержке своего неизменного античного единомышленника. Гораций сейчас пришелся бы кстати: меткие и глубокомысленные речи латинянина Блад уже привык хранить не только в памяти, но и под рукой, в потрепанном и прочном переплете. И, пожалуй, было приятно знать, что книга уцелела хотя бы в руках голландца, пусть и не могла сейчас дать желанное успокоение и пищу для ума своему законному владельцу.А что вы, к слову, говорили о своей библиотеке и невостребованной добродетельности, дражайший мой враг? Не будете протестовать, если я разорю вас на пару книг, чтобы вам крепче спалось по ночам? В конце концов, приговоренный имеет право на последнее желание - и отчего бы мне им не воспользоваться, пусть даже я и намерен затем посопротивляться приговору…Набросив на себя рубашку, Блад с удовлетворением отметил, что движения эти уже почти не доставляли ему затруднения. Здоровье его восстанавливалось в кратчайшие сроки – и, во всяком случае, сейчас он без труда восстановил приличный вид, полагающийся джентльмену. В особенности – если джентльмен этот всерьез намеревался вторгнуться в капитанскую каюту. Конечно, дона Диего вряд ли так уж фраппировал бы и вид полуобнаженного гостя – на этой мысли ирландец фыркнул, отчего-то ясно представив себе эту вызывающую картину, - но вот ехидные ремарки испанца потом хоть в отдельный сборник афоризмов собирай…Ехидной ремаркой его не встретили. Стоя в пустующем коридоре и деликатно постучавшись в соседнюю каюту, Блад не услышал ответа, но незапертая дверь поддалась его нажиму, бесшумно отворяясь на заботливо смазанных петлях. Оставаться в дверях казалось нелепым, да и не было желания случайно столкнуться с кем-либо из испанских офицеров – и флибустьер привычно негромким шагом двинулся через порог, в знакомую обстановку, где уже который день угощался в изысканной компании.И, быть может, стоило развернуться и уйти сразу же. Возможно, было ошибкой мягко прикрывать за собой дверь и оставаться в тишине каюты, в которую не пробивались палящие лучи высоко стоящего солнца, а вливался рассеянный и отраженный волнами теплый щадящий свет. И не нужно было вслушиваться в это безмолвие, в котором далекий шелест моря о корпус корабля оттенял глубокое и ровное человеческое дыхание – совсем близко, лишь в нескольких футах от замершего пирата.Наверное, все же не надо было. Вот только иначе он не смог.Дон Диего вновь лежал на багровом бархате, чей осенний оттенок заставлял взгляд замирать и на светлых очертаниях рубашки испанца, и на смолянисто-черных волнах разметавшихся по плечам волос. Капитан прильнул щекой к собственной руке, заброшенной на подлокотник дивана вместо подушки, веки его были сомкнуты, грудь мерно вздымалась под тонким слоем белой ткани. Худощавое лицо кастильского гранда словно было омыто чьими-то невесомыми и бережными ладонями, что стерли с него печать утомленности, подарив желанный и недостижимый покой. Непохоже было, что эту сиесту дон Диего позволил себе намеренно – скорее, сон сморил его вероломно, взяв свое в отместку за столько ночей неразумного пренебрежения. Стоило только на миг утратить бдительность, расслабиться, не держа себя в яви разговорами или чтением… А я ведь вас предупреждал, Эспиноса. Глупо считать свою волю настолько сильнее телесной природы. И вот, пожалуйста – беззащитны посреди бела дня, и даже не встрепенулись от звука моих шагов.Ведь я мог бы отчаяться настолько, чтобы наброситься на вас и убить во сне. Мог повредиться рассудком от горечи поражения и пожелать прихватить вас с собой на тот свет. Что бы было, если бы я сейчас хорошенько сдавил эту нежную жилку у вас на шее, и ваша коварная голова распрощалась бы с притоком свежей крови?Что будет, если вы проснетесь с моими пальцами на вашем горле – даже если не сожмутся, если всего лишь погладят, как вы сегодня ласкали мурчащего кота… И ведь ваш верный страж не остался рядом, не разбудит вас вовремя. Самоуверенный человек, вы до сих пор даже не думаете хотя бы запираться на ключ? Вы спрашиваете, не боюсь ли я – а сами-то что же?Темные ресницы спящего чуть заметно дрогнули, но дышал он все так же мягко и ритмично, не возвращаясь к бодрствованию. Тонкие черты его лица, обласканного южным солнцем, казались непривычно умиротворенными – и Блад лишь теперь понял, что искусное притворство испанца все эти дни только укрывало его лицо правдоподобной маской спокойствия, высокомерного или расслабленного, в присутствии пирата. Настоящее, неподдельное спокойствие преобразило облик капитана, словно смахнув с него отпечаток прожитых лет, позволяя внимательному взгляду синих глаз уловить в нем родственную схожесть с юным Эстебаном. Стерлись выдержка, отрешенность, самообладание, и проступало что-то иное – очень живое, и настолько ранимое, что гордость испанца никогда бы не позволила показать это наяву.Так вот вы какой – без маски…Неужели вам настолько плохо в моем присутствии, что я ни разу не видел вас столь мирно и открыто – даже на случайное мгновение? Неужели вам так отчаянно нужно держать при мне оборону – при висельнике, который все равно почти наверняка унесет свои наблюдения в могилу?Если и в самом деле так, то вам бы швырнуть меня за борт в самый первый день – все меньше истерзали бы себя…Истерзали себя? Что за трусливая мысль, что за малодушие – снова и снова отворачиваться от правды. Я мог говорить этот бред в лицо дону Мигелю, но перед вашим лицом сейчас это кажется столь жалкой отговоркой… Не вы истерзали себя – я истерзал вас.Я сделал с вами жестокую, чудовищную вещь. Три года прятался за оправданиями и отводил глаза, хотя сам понимал это уже в ту самую минуту, когда старался не слышать боли и ужаса в мольбе вашего сына. Я за всю свою жизнь никогда и ни с кем не поступал так. Не знал и сам, что способен на это – пока не сделал.И вы не знали. И вы не выдержали. И никто бы не выдержал. И вы вправе теперь… господи, да отчего же вы все еще не рады мысли о моей скорой смерти, отчего переживаете, когда вам бы ликовать? Почему я в ваших глазах все еще стою хоть чего-то кроме петли?Кажется, вы и вполовину не испытываете ко мне той ненависти, что чувствую к себе я.Рассматривать теперь можно было вдумчиво, беспардонно, безнаказанно – так, как никогда не вышло бы с бодрствующим де Эспиносой. И Блад рассматривал, невесомо оглаживая взглядом, и отстраненный поток мыслей не мешал ему делать наблюдения. Несомненно, о болезни и речи не шло – слишком чистое и тихое дыхание, и никаких признаков жара. Прекрасный контраст с тем давним и скорбным днем, когда оливковая кожа испанца пылала под прикосновениями врача, когда едва-едва спасал хинин и спиртовые обтирания. И если бы руки ирландца могли невесомо расстегнуть и распахнуть ворот рубашки спящего испанца, то обнажившаяся грудь явно не была бы отмечена жуткими лиловыми кровоподтеками, точно от свирепого избиения.Я ведь вас через ад тогда протащил. Загнал в преисподнюю, а затем вырвал оттуда. А перед тем… то плавание казалось раем мне, ошалевшему от свободы после полугода нестерпимого унижения в рабстве. Мир был огромен, жизнь возвращена, смерть – где-то далеко и не для меня. А вы были вольным ветром, гордым и чарующим – и мне казалось: не беда, что я поймал вас ненадолго и запряг в свои паруса. Ведь отпущу же. Ведь не о чем тут и сомневаться.Слепой идиот…Правая рука дона Диего пошевелилась, пальцы рассеянно поворошили приятную на ощупь ткань, которой была обтянута софа. Металлический блик привлек внимание безмолвного наблюдателя: лишенная гравировки полоска светлого золота, лаконичная и строгая, охватывала безымянный палец на изящной ладони. Обручальное кольцо католика-вдовца.Было ли оно на вас и тогда? Не помню. Не заострял внимания. Теперь кажется, что все-таки припоминаю его – просто не задумывался раньше над тем, что означает его положение. Ваш сын уже потерял мать, у него остался только отец, и когда на его глазах я приказал держать наготове зажженный фитиль…Но есть кольца и пострашнее. Не на пальцах – на запястьях. Я понимаю сейчас, отчего вы так тщательно укрываете их, не допуская никаких вольностей со своими манжетами – пусть следы и полустерты, пусть веревка клеймит не так, как раскаленный металл.Они все еще болят, Диего? Неужели за три года не зажили? На вашем теле я видел следы страшных боевых ранений, которые вы выдержали с честью, но эти шрамы – иные… и вам больно от них?Вы рассмеялись бы мне в лицо, услышав, что и мне больно их видеть?Следы от жесткого корабельного каната не выделялись слишком уж отчетливо, поскольку запястья дворянина были закрыты от загара, и солнце не заставляло его кожу потемнеть сильнее вокруг белесых рубцов. И все же они были видны – отметины от изощренной пытки, от ужаса, от обреченной жажды вырваться и выжить. Левая рука испанца обнажилась во сне едва ли не до середины предплечья, правая кисть лишилась защиты тонкого кружева манжеты, которое теперь лишь наполовину укрывало широкую полосу проступающего шрама.Рассмеялись бы… или вам захотелось бы меня по лицу ударить за эти слова? За сострадание вора и пирата, и без пяти минут убийцы?Я болен сейчас вашим отчаянием, вашим страхом из того ненавистного рейса. Мне жутко за своих людей, мне горько от упущенной победы, моя жизнь на волоске. И, как никогда раньше, ясно, что я заслужил это сполна.И ведь все эти годы я повторял себе, что и вы – заслужили…Что-то мучительное распирало грудь, обжигало легкие и нещадно драло гортань. От этого чувства плавилась любая решимость, любые хитроумные построения рассудка, что защищали его прежде. Оно не походило на старые проблески симпатии и на твердое уважение чужой стоической отваги – и уж тем более не было жалостью, тем унизительным снисхождением, которого, как огня, избегал и де Эспиноса, и сам Блад. Но было больнее, чем при виде зияющих ран в корпусе алого фрегата – страшное, острое ощущение того, что безвозвратно изранено нечто неповторимое и потрясающее. Что едва не погиб человек, которому нет на свете замены – в его руках.Я говорил надменному сэру Корту, что никогда не был ничьим палачом. Что не стану причинять вреда его никчемному кузену, хоть и угрожал этой расправой – поскольку не намерен совершать первую в своей жизни казнь.Как приятно было произносить эти слова и верить в них, не правда ли…Как дорого бы я дал, чтобы вновь оказаться на ?Синко Льягас? с двадцатью верными спутниками. Чтобы не было еще ни Картахены, ни де Ривароля, ни единого дня этого позора. Чтобы слова ?вор и пират? еще не пристали ко мне несмываемым пятном. Чтобы вы не пережили ни секунды этой боли – клянусь, я отыскал бы выход, выбрал бы путь, разбил бы об стену эти чертовы песочные часы и сберег бы вас. Любой ценой – и к дьяволу вашу вину, которая на деле ничуть не тяжелее моей.Я не смерти боюсь, друг мой и враг. Мне страшно, что придется уйти, оставив за собой такие следы – неизгладимые и чудовищные. Арабеллу я не ранил, на свое счастье, но больше мне гордиться нечем – и вот немое обвинение, которому я не могу возразить.Ваши шрамы. Ваше лицо под расколотой маской. Ваши пальцы на гитарных струнах. Ваши вопросы к усопшему писателю, изувеченному в плену. Ваши колебания в разговорах о моем грядущем.И не вышло бы сказать, с какого мига, с какого дня все это стало так важно, так вросло и вплавилось в душу, пронизывая собой мысли. Не вышло бы даже дать этому ощущению имя. И не было отчетливого ответа – отчего же так хотелось шагнуть вперед, тихо опуститься на колени и притронуться к беззащитно открытым запястьям. Мягко провести пальцами поверх раненых мест и безмолвно надеяться на то, что в следующий миг никаких шрамов там уже не останется – стерлись, точно мимолетный след пороховой копоти, смылись из памяти и с теплого спросонья тела.Было лишь горестное понимание, что проделать подобное можно разве что Божьим чудом. А подобных чудес на их грешную долю Всевышний не припас. В ладонях святого Диего зацвели когда-то розы, искупая его ложь, в руках святого Петра хранились ключи от вечного душевного исцеления – а что оставалось несвятым?Остается – жить. Остается хоть немного блаженного сна для вас и горькой честности для меня. Знаю: вы проснетесь все с той же яростью и болью в памяти, и я буду язвить вас все той же вечной иронией, и мало надежды на сколь-нибудь добрую развязку на берегу. Раньше я думал, что лишь для меня, теперь же подозреваю – для обоих. Пусть и не могу найти ответ, почему.Но пока что спите бестревожно. Никто сюда не входил, никто вас не видел. Никто вас не коснется, хоть странное это желание и царапается осторожно под сводом моего черепа.Вы улыбнулись бы без боли от бережного прикосновения – хотя бы на секунду, еще не вспомнив о том, кто посмел к вам притронуться? Был бы возможен этот миг доверия к таким рукам?Господи, что за вопрос… И кто из нас больший безумец – вы, позволивший пирату вот так разгуливать по вашей каюте, или я, оцепеневший у вас в дверях с этим помешательством в душе?!Ни одна доска не скрипнула под ногами, и не издала предательского скрежета дверь, приоткрытая и затем вновь плотно прильнувшая к косяку. Книги, покоившиеся в безопасной сетке на дальней стене или сложенные на тщательно запертых полках, так и остались нетронутыми. Невидящими глазами впиваясь в полусумрак коридора, ретировавшийся ирландец мог теперь лишь покачать головой при собственной ироничной мысли: только что ему довелось прочесть такую книгу, которую не перекрыть в его памяти ни Сервантесу, ни Горацию.И несмываемыми чернилами в этой книге были оставлены его собственные пометки на полях.