Мост из струн и чернил (1/1)

"Я вновь блуждаю в буреломе из обманчивых снов –Ищу тебя, о мой единственный враг..." (с) Канцлер ГиАпрель, 1689 год. Карибское море, к юго-западу от Эспаньолы.Не получалось.Со стиснутыми зубами, с болью в висках и с саднящими от нервного растирания запястьями – не получалось. Азарт морского сражения и короткого рукопашного боя облегчили ситуацию ненадолго – теперь дон Диего отчетливо чувствовал, что их итог принес гораздо больше сложностей, нежели разрешил. Вернее, одергивал он себя, исход баталии принес самый важный результат - потому что станет благом для Испании и для Мигеля. Тяжкими мгновениями все произошедшее грозило лишь ему самому.Мгновениями, что складывались в минуты. Минутами, что срастались в тягучие тяжеловесные часы.Холодило и накатывало, когда он оставался в одиночестве в надежде мирно отойти ко сну. Когда гордость не требовала держать лицо перед чужими глазами, не оставалось боевой сосредоточенности и стальной выправки командира, когда усталость брала свое, требуя выспаться и отдохнуть – но уже до отвращения знакомый приступ неизъяснимой тревоги подбирался, вкрадчиво царапая по плечам своими бесплотными когтистыми пальцами. Иногда теплящаяся на губах молитва помогала, ее мерные строки возвращали ровное дыхание и телесное спокойствие. А порой казалось, что небесам безразличны святые сплетения латинских слов, и до измученного сатанинским наваждением сына католической церкви им не было больше дела…Это все не было ново. За три года он привык к визитам этого демона разума, настолько, насколько вообще возможно было привыкнуть к подобному. Не смирился с ним: напротив, яростно отвоевывал у него собственную жизнь и ясный рассудок, раз за разом, вкладывая все свое упорство в эту реконкисту. Казалось, что присосавшаяся к его душе адская тварь слабела теперь, не сумев убить или свести его с ума в первые месяцы своего сокрушительного натиска. Сдавалась и постепенно признавала: она оказалась слабее него. Кошмары приходили все реже, хоть и не теряли своей изуверской правдоподобности. Навеваемые ими богохульные мысли, подтачивавшие его волю прежде, таяли при свете дня, сменяясь надеждой: курс верен, исцеление не столь уж и далеко. Оставалось лишь делать все то же, что и прежде: держаться, сражаться и верить.Но теперь – теперь дон Диего не смог бы поручиться, что все шло к лучшему. Последние ночи будто бы чьей-то злой волей были окрашены тонами первого года болезни, и если что-то и спасало, то лишь его укрепившаяся выдержка и несладкий опыт. Негромкая игра на гитаре оберегала его покой – это средство испанец открыл для себя совершенно случайно, еще в те нелегкие месяцы, когда держал путь в Кадис. Тогда пришло успокоение от мягкого перебора струн, от льющейся из-под пальцев музыки, которой можно было доверить все, что не позволено голосу. Тогда же было отточено и умение наигрывать тихо – так тихо, чтобы не встревожить спавшего в соседней каюте сына посреди ночи. А ведь слух Эстебана был чуток – именно он не раз и не два за то плавание прибегал в капитанскую каюту и будил отца, задыхавшегося в очередном приступе кошмарного сна. Защищал его от позора, не допускал, чтобы кто-то еще на корабле узнал горькую тайну капитана – и воскрешал его из самой жуткой тьмы, которую способен породить измученный и погруженный в дрему разум…Сейчас дон Диего готов был поклясться, что ни одна душа на корабле не знает о ночных аккордах, ставших его целебным ритуалом, причудливой колыбельной, позволявшей проспать хотя бы несколько часов до рассвета. И это было к лучшему: меньше всего испанец хотел бы, чтобы его музицирование коснулось слуха человека, занимавшего соседнюю каюту в этом неожиданном рейсе.В конце концов, все рано или поздно сводилось к этому. Все ниточки размышлений вели к этому самому человеку – к пленнику, который непостижимым образом даже теперь заставлял капитана ?Сан-Игнасио? чувствовать себя в плену.И не сказать по виду, что пират, которого схватили после многих лет погони. Ни намека на то, что изранен, что под одеждой до сих пор повязки. Держится так прямо, так спокойно, будто это его собственный корабль. Будто вокруг – его люди, и отстраненность его проистекает лишь от погружения в собственные мысли.Не желает признать, что теперь я перевернул песочные часы. Хоть на куски его режь, а не признает, не сломается. Гордый дьявол…С возвышения квартердека капитан беспрепятственно и отчетливо мог видеть своего заклятого врага. Тот стоял на шкафуте, небрежным жестом опираясь на резное ограждение фальшборта – и, пожалуй, только пристальному взгляду дона Диего и было ясно, что поза ирландца продиктована не расслабленностью, а необходимостью. Тот еще недостаточно окреп после сурового испытания на ?Викторьез? - а де Эспиноса в полной мере успел полюбоваться на работу корабельного врача, останавливавшего Бладу кровотечение несколько дней назад. Смотрел бесстыдно и жадно, с обостренностью чутья хищника улавливая запах крови и паленой плоти, видя, как на какие-то мгновения сжимаются или кривятся в мучительном оскале побледневшие губы флибустьера. Тот стоически терпел боль, не издавая ни звука, и все же напряжение мышц и застывшая маска на лице красноречиво говорили о том, что действия доктора при всей своей благотворности были мучительны.И что-то странное произошло в тот миг с доном Диего, стоявшим в дверном проеме и безмолвно наблюдавшим за этой инквизиторской работой. В тот момент он еще не мог ясно дать себе в этом отчет, но теперь при воспоминании об этом ощущал – что-то было неправильно, что-то пошло не так. Потому что не было ни капли удовлетворения от вида того, как страдал его злейший враг. Не было мстительной радости, ощущения того, что Блада настигло справедливое возмездие – было попросту не по себе. Было желание, чтобы это закончилось, чтобы врач перестал наконец-то орудовать своими инструментами над живым человеческим телом. Чтобы прекратил колоть, прижигать и невольно мучить.Вот только разве он сам не хотел прежде, чтобы проклятый пират мучился? Чтобы пережил сполна все то, на что когда-то обрек…Нет. Это должно было произойти… не так. Как-то иначе. Все должно было быть иначе. Должна была быть дуэль, которая окончательно вернула бы мне ?Синко Льягас?. Моя победа – окончательная, неоспоримая. А теперь… я вогнал бы ему рапиру между ребер, но мне отвратительно видеть, как его терзают в обессиленном состоянии. Даже для его блага.Я не могу представить себе, как его казнят. Разум отказывается. Не сводит в одну картину этого человека и эшафот…Блад оказался слишком достойным, слишком стоящим противником. Гордость де Эспиносы, глубоко задетая старым проигрышем, отчасти была утешена этим фактом: поражение в схватке с таким врагом было чуть менее нестерпимым, чем если бы оно пришло из рук обычного для этих морей отребья. Все еще нестерпимым, все еще требующим реванша – но не так жгущим душу, пока идет охота, пока еще не показались на горизонте вражеские паруса и не выпал шанс открыть огонь.И пока было так – оставалось идти по следу. Оттачивать смертоносные умения в схватках с той швалью, что покушалась на испанский флот из раза в раз, а в мирные часы отдыха в гавани держать ухо востро и чутко прислушиваться к тем вестям, что носились в портовых городах. Улавливать обрывки сведений, составляя их в единую картину, узнавая повадки неуловимого корсара, стараясь выискать закономерность и угадать его слабые места – чтобы, когда настанет час расплаты, не повторить чужих ошибок и не выпустить желанную добычу из рук.И это было странным чувством – гнаться за призрачной тенью врага в дымке чужих слов и пересудов. Де Эспиноса подчас и в самом деле думал о пресловутой сатанинской природе противника, ощущая, что становится одержим его фантомом. Что собирая ненавистный образ по осколкам и обломкам, переплетенным с собственными воспоминаниями, испанец слишком пристрастился к нему, и к свирепой вражде примешалось неожиданное уважение. Рассказ дона Доминго Фуэнтеса был лишь одной замысловатой деталью причудливого узора истории Блада, но и остальные вести о нем не противоречили сказанному. Ненавистный враг Испании, о котором многие из его жертв отзывались как о благородном человеке, не мог быть обычным разбойником. И казалось неправильным, чтобы жизнь его – такая жизнь! - оборвалась во тьме пыточного застенка или в грязи всеобщего презрения на плахе…Думаете ли вы об этом столь же часто? Представляется ли вашим глазам эта картина, или вы тоже не верите, что все может кончиться так?О чем вы думаете сейчас, Сангре?Ветер мягко трепал черные волосы ирландца, чье лицо было обращено к морю. Там, справа по борту, держа небольшую дистанцию и слегка отставая от флагмана, шел трофейный ?Викторьез?, чьи нежно-синие борта с позолотой не слишком пострадали в недавнем бою. Дон Диего отличался острым зрением, но с одинаковым успехом он мог бы взирать на лицо Блада и с расстояния пары шагов, и с пары десятков метров – прочесть что-либо по невозмутимым чертам пленника не представлялось возможным.Вам досадно, что этот великолепный корабль не в вашей власти? Вам так же горько от его потери, как было мне, когда вы вырвали ?Синко Льягас? из моих рук?Несметные сокровища в трюме – они тревожат вас? Добыча, что казалась вашей, и вот, ушла в чужие руки с вашей свободой в придачу? Мне и это, поверьте, знакомо.Или не в этом дело, Сангре? Есть ли среди пленных пиратов на ?Викторьез? кто-то, за кого вы страшитесь хоть вполовину так, как терзался я страхом за жизнь Эстебана? Среди этих людей вам дорог кто-либо? А ведь вероятно, что вы из тех командиров, которые готовы лишиться головы за каждого в своей команде. И, вспоминая о ?Клото?, могу вам соболезновать – ваши корсары не так верны вам, как вы им.Что бы это ни было – вы мне не покажете, верно?Холодная северная скала, лед из дантовского девятого круга… Не думайте, что я позволю вам сохранить эту чертову выдержку, ваш призрак слишком долго кичился ею за эти три года! Пытать ваше тело смысла нет, но душу я вам наизнанку выверну – слишком соблазнительно пощупать ее ладонями. Я чую, что вы этого боитесь, оттого и укрыли себя инеем – что ж, бойтесь. Ей-богу, вам, и только вам здесь есть чего бояться.Губы испанца дрогнули, на миг едва не исказив его лицо оскалом, но затем усталая и неуловимо печальная полуулыбка замерла на них. Блад оставался недвижен под его взглядом, не обращая внимания на вахтенных и словно бы не задумываясь о том, сколько ненавидящих его сердец бьется на борту ?Сан-Игнасио?. Эта мысль слегка позабавила дона Диего, поскольку он знал то, о чем не было возможности догадаться пойманному флибустьеру. Не так давно испанский капитан позаботился о том, чтобы среди офицеров прошел слух, который затем подхватили все, вплоть до последнего матроса на корабле – как оно обычно и бывает со сведениями, прозвучавшими строго конфиденциально. Известие это касалось предположения о том, что вовсе не Педро Сангре они заполучили наконец-то в свое распоряжение, что по стечению обстоятельств человек, попавшийся им вместе с английскими вельможами, оказался самозванцем, и разбираться с этим предстоит уже в Сан-Доминго. Поверить в это было несложно, особенно после того, как пару лет назад в Сан-Хуане уже повесили под его именем некоего пиратствовавшего проходимца, лишь впоследствии убедившись в ошибке. Мистификация удалась дону Диего без труда: команда ?Сан-Игнасио? была набрана в Старом Свете, и хотя имя капитана Блада уже было на слуху, опознать его в лицо здесь не смог бы никто за исключением самого де Эспиносы, да еще одного из офицеров. Тот, однако, был теперь на ?Викторьез?, отмеченный доверием капитана и принявший на себя временное командование трофейным кораблем.Должен же я был убедиться лишний раз, что ни у кого здесь не возникнет соблазна нарушить мое приказание и сломать вам хребет за ваши подвиги. Что никто не посмеет причинить вам вред или попытаться вас унизить – иначе быстро о том пожалеет. Это право вражды принадлежит мне одному, и будь я проклят, если хоть с кем-то им поделюсь!Мне что, и впрямь предстоит отдать вас судьям, тюремщикам, палачу? Эта мысль – как дурной сон. Так уж вышло, что все мои злые сны не обходятся нынче без вашего участия…Вы – моя забота и мое личное дело. Я не желаю, чтобы кто-то вмешивался.Упрямо встряхнувшись и отбросив со лба волнистую прядь, которую ветер заставлял лезть ему в глаза, испанец не выпускал силуэт корсара из вида, не отводил взгляда, остававшегося неведомым для пленника. Вскипевшее в груди чувство смутно тревожило его самого: оно было мощнее и свирепее, чем бешенство при мысли о покушении англичан на испанские галеоны или при воспоминании о ?Синко Льягас? в руках каторжников. Вообразить себе, что кто-то прикоснется к этому человеку, предъявит свои права на расправу с ним – это было равносильно тому, чтобы позволить неведомому и безымянному наглецу по-хозяйски положить ладони на штурвал ?Сан-Игнасио?, если не больше того.Мигелю я бы позволил… если речь о корабле. Только ему одному. Но отчего-то саднит в груди, стоит подумать, что в Сан-Доминго пленника нужно передать в распоряжение адмирала вместе со всеми трофеями…Проклятье, или я разума лишился из-за этого синеглазого разбойника?! О чем я тут думаю, если эта дрянь оскорбила Мигеля?! Брат едва не повредился рассудком, пережил по его вине опалу, эскадры лишился, а я сомневаюсь, готов ли я дать Мигелю расквитаться с обидчиком?!Не забываться больше, капитан. Можно играть во что угодно и тешить себя любым образом, пока на горизонте не показались портовые огни. Но – только до гавани. Дальше все пойдет, как пожелает адмирал, и никак иначе.Хриплый выдох сорвался с губ дона Диего, лишь теперь осознавшего, что под его стиснувшимися пальцами едва не затрещали ажурные манжеты на его рукавах. Пробежавшая по его лицу тень осталась незамеченной, внутренняя буря не коснулась никого, и менее всего – виновника этой самой бури, отчаянного северянина, бесстрашно выходившего на палубу испанского корабля, точно на Голгофу.Отменно, Боже правый! Из-за него я еще и святотатствовать начал!Едва слышно фыркнув от возмущения, де Эспиноса развернулся, решительным шагом покидая свой наблюдательный пост. Мысли, которыми он воодушевлял себя, были, казалось, неопровержимы – в конце концов, своей ненаглядной добычей он мог распорядиться как угодно и в любой момент небыстрого плавания. Сейчас же были и иные дела, требовавшие пристального внимания. И как минимум с одним из них дон Диего безбожно затянул, в чем отдавал себе отчет – и был готов к весьма бурным последствиям.- Сэр, за все годы моего пребывания в Старом Свете мне не доводилось сталкиваться со столь вопиющим пренебрежением всеми возможными правилами и приличиями, - ледяным тоном отчеканил лорд Уиллогби. Серые глаза его светлости, в обычном спокойствии которых читались незаурядный ум и жизненный опыт, теперь искрили негодованием и глядели убийственно. Дон Диего, вошедший в предоставленную вельможам каюту с учтивым поклоном и доброжелательным приветствием, не был удивлен столь холодным приемом и не выказал ни малейшего смущения, садясь в удобное кресло и положив загорелые ладони на вишневые полированные подлокотники.- Как капитан этого корабля, я отвечаю за все происходящее на борту, и потому наверняка заслужил ваш суровый упрек, милорд, - де Эспиноса не улыбнулся, но потаенная эта улыбка невесомо читалась в его взгляде и вежливых интонациях. – Но позвольте узнать, чем же вы были так оскорблены? Каюты лучше этой я не мог бы вам предоставить: удобством своим она вряд ли уступает моей собственной. Или вам не по душе еда, которой довольствуюсь я? Или слуга осмелился проявить непочтительность и был недостаточно внимателен к вашим желаниям? Вам стоит только сказать, и я приложу все усилия к тому, чтобы впредь вам не причинили такого огорчения.- Вы полагаете, что ваши насмешки уместны, капитан? – высокомерно вскинул голову англичанин, на сей раз имевший сомнительное преимущество, которое заключалось в возможности глядеть сверху вниз на сидящего испанца. Ван дер Кэйлен, невозмутимо устроившийся у окна и листавший страницы невесть откуда взявшейся книги, оторвался от своего занятия, окинув спокойным взглядом и визитера, и своего беспокойного спутника. Флегматичность голландского адмирала не обманывала дона Диего: за ней угадывалась способность понимать, когда есть смысл для решительных действий, а когда остается только выжидать. И для командира такое качество было отнюдь не лишним.- Вы были извещены о нашем статусе, и при этом ни в коей мере не содействовали нашему возвращению на английскую территорию. Более того, вы позволили себе запереть нас, точно преступников. Я не представляю себе, каковы ваши намерения, но могу заверить вас, сэр, что ни вы, ни ваша страна не выиграете ровным счетом ничего от нашего пленения, - лорд Уиллогби говорил сухо, весомо, не повышая тона, что явно давалось ему с неким усилием. Де Эспиноса не прерывал его нотацию, и лишь после того, как британец замолчал с видом оскорбленного достоинства, испанский капитан откликнулся на его речь все в той же беззлобной манере.- Мои намерения, лорд Уиллогби, в конечном счете сводятся к тому, чтобы вы и ваш почтенный спутник возвратились на Ямайку в целости и сохранности. И я также могу заверить вас в том, что делаю для этого все возможное в наших нынешних обстоятельствах. К сожалению, на данный момент ваше пребывание под охраной – это вопрос исключительно вашей безопасности, - дон Диего огорченно развел ладонями, и за искренностью его взгляда и убедительностью голоса невозможно было распознать беспардонное притворство. Тот факт, что под замком сиятельные гости оказались из-за его личной прихоти сыграть с Бладом, им самим было совершенно необязательно знать. – Боюсь, что преступные действия ваших соотечественников самым злополучным образом сказались на том, как у нас принимают англичан. Я не могу поручиться, что при предоставленной вам свободе передвижения на корабле вы не окажетесь жертвой чьей-либо личной мести. Шанс на это невелик, да и виновник немедленно понес бы суровое наказание – и все же я не возьму на себя этот риск. Особенно при том, что я действительно извещен о вашем статусе, господа, и не желаю оказаться виноват в каком-либо… инциденте с вашим участием. Вы меня, надеюсь, поймете в этом.- Предположим, сеньор капитан, - выражение лица англичанина слегка смягчилось, взгляд становился несколько менее колючим. Слова испанца показались ему достаточно веским доводом, манера общения не была сколь-нибудь угрожающей или оскорбительной, и на таких условиях вельможа был готов к разговору. – В таком случае, если мы не ваш трофей, а охраняемые гости, то вы не откажетесь сообщить нам о курсе корабля и своих планах на наш счет?- К концу этой недели я рассчитываю бросить якорь на рейде Сан-Доминго, - охотно ответил дон Диего, и добавил, видя удивленный взгляд ван дер Кэйлена: - Мы вынуждены сделать крюк, поскольку я не хочу сближаться с французским берегом Эспаньолы, и наша скорость невелика из-за двух пострадавших в бою кораблей. Тем не менее, я надеюсь, что вскоре мы благополучно окажемся в порту. Когда я улажу там свои дела, я гарантирую вам любое необходимое содействие для вашего возвращения в Порт-Ройял. Если это понадобится, я сам доставлю вас туда на ?Сан-Игнасио?. Сейчас не время для того, чтобы растравлять взаимную неприязнь между нашими флагами: мы по одну сторону в этой войне, и все наши противоречия играют на руку только французам. Надеюсь, что здесь мы придерживаемся одинакового взгляда на вещи, господа.- Я готов поверить слову дворянина, - медленно и взвешенно произнес лорд Уиллогби, и в лице и осанке его отражалось теперь куда больше спокойствия, чем четвертью часа ранее. – Если все произойдет так, как вы говорите, то я заблуждался на ваш счет, капитан. Впрочем, обстоятельства вполне объясняют это заблуждение.- Я не в претензии за ваши слова, милорд, - на сей раз де Эспиноса позволил себе слегка улыбнуться. – Но я хотел бы, чтобы в Сан-Доминго ваше заблуждение окончательно рассеялось. Может статься, что… впрочем, не стану говорить преждевременно. Есть вероятность, что ваш нежданный визит может иметь полезные последствия как для вашего флота, так и для нас. И с вашего разрешения, об этом мы еще побеседуем в порту.- Хотелось бы снать, сеньйор, какова участь капитана Блада, - вмешался голландец, и резко закрытая книга негромко хлопнула в его руках. – Он быль ранен, кокда вы еко увели. Что с ним, и кде он есть теперь?- Он жив и оправляется от ран. Вреда этому джентльмену не причинили, - бесстрастно откликнулся дон Диего, чей взгляд лишь на миг остро и пристально метнулся к собеседнику, становясь затем вновь невозмутимым. – Однако, господа, я должен предупредить вас: если вы по-прежнему настаиваете на его принадлежности к английскому флоту и желаете сохранить ему жизнь, то, Бога ради, избегайте произносить эту фамилию. И между собой, и вообще на борту фрегата, но особенно – когда мы прибудем в гавань. Я не могу дать вам подробных объяснений, но прошу вас уяснить, что при некоторых обстоятельствах это имя равносильно смертному приговору. У меня есть причины для того, чтобы держать его отдельно от вас, и я не стану лгать вам, обещая ему полную безопасность. Вы можете поспособствовать этому только одним способом – забыть о том, что когда-либо встречались с человеком по фамилии Блад. - Больше вы не намеревалься объясняйть, понимаю, - кивнул ван дер Кэйлен после того, как в каюте повисло продолжительное выжидающее молчание. – Все ше учтите: он спасаль нас после нападения францусов. И еще я хотель бы, чтобы вы передаль капитану Питеру вот это в знак нашей приснательности. - Что это, адмирал? – дон Диего бесшумно и плавно поднялся на ноги, в черных глазах его блеснуло любопытство. Лишь теперь он обратил внимание на несколько книг, защищенных плотным кожаным переплетом без надписей и каких-либо знаков: они лежали невысокой стопкой на столешнице, и именно на них теперь легла указующая ладонь голландца. Де Эспиноса запоздало подумал о том, что не приносил в эту каюту книг из своей личной библиотеки. Более того, эти тома выглядели незнакомо, да и книжица на коленях ван дер Кэйлена при ближайшем рассмотрении оказалась ?Одами? Горация, которые не числились в его собрании. – Откуда к вам попали эти вещи?- Они с ?Арабеллы?, - ответил Уиллогби, поджав тонкие губы, и в тоне его слышалось легкое раздражение. – Ваш… капитан Питер велел нам покинуть палубу, когда пошел на этот самоубийственный абордаж. Мы оставались в каюте, и когда стало ясно, что фрегат тонет, моему спутнику взбрело в голову, что эта груда бумаг стоит того, чтобы медлить и рисковать собой ради ее спасения. Завернул их во что-то, и так и потащил на ?Викторьез?, а потом и сюда, точно Грааль обретенный…- Вы напрасно иронисируете, милорд, - добродушный голландец внезапно посуровел, черты его спокойного лица вдруг стали жестче и тверже. Дон Диего с возрастающим интересом наблюдал за этой переменой и за ходом разговора. – Это – судовой шурнал ?Арабеллы?. Не весь, но что быль восмошно спасти, я спас. Это единственное, что вообше мошно спасти, кокда твой корабль больше не расправить паруса, и ты ничем не мошешь помочь.- Да, это все, что остается, - повторил де Эспиноса негромко, подойдя к голландцу. Что-то в голосе испанца и в его взгляде, казалось, отозвалось и в собеседнике: тот убрал руку с потертого и грубоватого кожаного переплета, позволяя дону Диего забрать уцелевшие судовые журналы. Загорелые ладони испанца прильнули к их корешкам почти ласково, словно к утраченной реликвии. – Думаю, вас поймет любой, кто когда-либо лишился своего корабля, адмирал. И отнесется к вашим действиям с немалым уважением.- Кокда де Ривароль сшег мой флагман, у меня не было времени на бумаги, я спасаль людей, - невесело усмехнулся ван дер Кэйлен. – А там у меня время быль. Так что передайте капитану Питеру: кое-что от его корабля не ушель на дно. Кое-что еще сдесь…- Вы знаете, Сангре, что ваши гости оказались тонкими ценителями литературы? – фраза кастильского гранда, брошенная будто бы невзначай, заставила ирландца поднять на него вопросительный взгляд. Ужин в капитанской каюте за эти дни стал привычным ритуалом: набирающийся сил после ранения Блад был далек от нелепых жестов вроде голодовки, которая лишь ослабила бы его. Держался он превосходно: де Эспиноса невольно любовался той аристократической непринужденностью и спокойствием, с которыми не расставался пленный пират. Тот, казалось, решительно не намеревался доставить пленителю удовольствие тем, чтобы дрогнуть или выказать тревогу в своем мучительном положении Дамокла на пиру.- Вы хотите сказать, что начали щедро делиться с пленными содержимым своей библиотеки? – Блад слегка изогнул бровь, иронично глядя на испанца. – И так спешите поделиться еще и рассказом о своей добродетельности, что не можете потерпеть до берега и до встречи со священником?- Моей добродетельности, Сангре, мешает исключительно гордыня ближних моих. Нет бы хоть одному человеку просто попросить у меня книг, - фыркнул тот, вставая из-за стола с бокалом вина в руке. Двинувшись к дивану, он удобно устроился на нем так, чтобы без затруднений продолжать разговор с трапезничающим собеседником. – В данном случае благодетелем оказались вы, не я. Голландский адмирал сберег вашего Горация, не дав ему кануть на дно на радость нереидам. Надеюсь, вы не станете возражать, если он скоротает время за чтением вашей книги?- Ну, его-то вы не развлекаете застольными беседами, в отличие от меня. Грех лишить человека еще и общения с Горацием, - пожал плечами Блад. Было видно, однако, что слова испанца не остались без внимания: флибустьер встрепенулся после услышанного, на лице его отразилась задумчивость. – Приятно, конечно, что в такой момент человек позаботился о книге. Ей незачем было разделять участь корабля – это только капитанам полагается.- Вы не поверите, но я думал об этом же, когда ?Синко Льягас? шел ко дну, - отозвался дон Диего без тени прежнего юмора, серьезно и сдержанно. – О том, что капитанам – полагается. И о том, как странно пошутила судьба, оставив нас обоих в живых и не дав никому из нас уйти в бездну с фрегатом. - Что ж, у вас была возможность сделать так, как полагается, - Блад прищурился, словно выискивая трещину в чужой душевной броне. – Вы могли в тот день сами отправиться вслед за кораблем или отправить меня, да хоть обоих разом, приди вам в голову такая фантазия. Но вы ведь фаталист и любитель возложить ответственность на судьбу, не так ли?- И даже не скрываю этого, - де Эспиноса поставил опустевший бокал на небольшую полированную столешницу, на которой уже лежал какой-то объемистый прямоугольный сверток. – Да и вдобавок я вспоминаю о том, что ?Энкарнасион? тоже лежит на дне… и тогда к чертовой матери это самое полагающееся. Люди дороже.Продолжать развивать опасную тему Блад, по всей видимости, не пожелал. Дон Диего ясно помнил душевное потрясение пирата при виде гибели его корабля, а корсар, в свою очередь, понимал, каким взрывом могут завершиться размышления испанца о пожаре на ?Энкарнасионе? и угрожавшей дону Мигелю опасности. В тишине едва уловимые звуки соприкосновения приборов с тарелкой или струи вина со стеклянной чашей были единственным, что гласило о человеческом присутствии. Мягкие шаги и шорох у дальней стены каюты не привлекли внимания пленника, желавшего, по-видимому, завершить ужин и уединиться. В следующую минуту, однако, поднявшийся из-за стола Блад остановился, внимательно глядя на хозяина каюты – тот уже возвращался к облюбованному им дивану, сняв со стены гитару. Лакированный инструмент медового оттенка с инкрустацией темного дерева лег в руки испанца непринужденно и привычно, изящные пальцы пробежались по струнам легким и быстрым перебором, повторяя затем свои движения медленнее, разборчивее. Дон Диего прислушивался к звучанию струн, подтягивая некоторые из них, и казался полностью поглощенным этой настройкой, пока внезапно не поднял на задержавшегося гостя взгляд, вопросительный и едва ли не лукавый.- Что вас заинтересовало, Сангре? Духовная пища вам приятнее плотской? – насмешливые нотки почти не были слышны в его словах, смягченные интересом. Испанцу и в самом деле была любопытна реакция Блада: тот слишком пристально и задумчиво разглядывал его в ответ, будто гитара в руках капитана пробудила какие-то собственные потаенные мысли флибустьера. – Вы, вероятно, освоили испанскую гитару не хуже испанской речи? Играете?- Не довелось обучиться. Обстоятельства требовали в первую очередь освоить именно речь, - уголком рта усмехнулся ирландец. – А для вас, я вижу, это привычная спутница в радости и в горе?- Странная формулировка применительно к гитаре, - дон Диего покосился на гостя с оттенком непонимания, на ощупь подкручивая последний колок. – Во всяком случае, это наименее ветреная из всех спутниц, что побывали в моих объятиях. Но вы, я вижу, не намерены оставить нас с ней наедине – так может, вы желаете остаться и послушать? Осмелюсь сказать, что играю я хорошо, так что вряд ли оскорблю ваш слух сильнее, чем привычные вам полупьяные музыканты в притонах Тортуги.- Откуда вы знаете, к чему я привык, Эспиноса? – сапфировые глаза Блада сверкнули едва ли не издевкой: впрочем, неясно было, кому она адресовалась. – К вашему сведению, моему слуху старались угодить многие. Помнится, один испанский гранд уже развлекал меня балладами под гитару, как только мог. Увы, его репертуар мне быстро наскучил, так что пришлось остановить пылкого певца ударом кувшина по голове – слишком уж досадил на тот момент.- Отойдите-ка вы от стола, от греха подальше, - усмехнулся дон Диего, бросив выразительный взгляд на стеклянный кувшин, в котором мягко покачивалось от движения корабля рубиновое вино. – Шутки шутками, а с вас и не такое станется. Прошу вас, - он учтивым жестом указал на просторный диван, где оставалось еще предостаточно места для второго человека. – Вы же не считаете, что я кусаюсь, правда?Краска едва заметно оттенила скулы ирландца, когда его промедление было встречено такими словами. Вероятнее всего, тот был возмущен, осознав, что отказ выглядел бы смешно и походил бы на боязнь. Его шаг был неторопливым, а вид невозмутимым, когда он сел на плотную бархатистую обивку, встречая посмеивающийся взгляд испанца собственным, холодным и сдержанным.- И что вам на этот раз взбрело в голову, Эспиноса? Чем будете удивлять?- А сегодня у меня нет настроения вас удивлять. Это вы удивите меня, Сангре, - откликнулся испанец, поглаживая полупрозрачные струны. – Если вы такой прихотливый слушатель, и испанские песни вам не милы, спойте мне что-нибудь из… вашего. Мне достаточно услышать мотив, и будет вам мелодия для гитары. Заказывайте музыку, сеньор капитан.- С каких это пор вы готовы отдать другому первый голос? Заметьте, я еще молчу о той кандидатуре, что вами выбрана, - саркастически заметил Блад, пытливо изучая собеседника. Тот вздохнул негромко, и взгляд его принял странное выражение на грани серьезности и юмора.- Считайте, что я хочу получить от вас сувенир на память, Сангре. Что-то, что останется со мной, когда наша с вами долгая история подойдет к концу, - он прямо смотрел ирландцу в лицо, и голос его казался напрочь лишенным прежних шутливых нот. – Не откажете в такой малости старому врагу, друг мой?Обращение это повисло в молчании, как туманная дымка над волнами. То самое, произнесенное тем же тоном, что звучал на ?Синко Льягас? три года назад и казался искренним, несмотря на все обстоятельства. То, что могло сейчас подтолкнуть Блада к двери каюты с презрительным взглядом и желанием напрочь оборвать чужую игру – а завершилось иным. Несколько мерных спокойных вздохов были единственным предисловием к незнакомым словам, что зазвучали, чередуя плавность и отрывистость:- Trasna na dtonnta, dul siar, dul siar,Slán leis an uaigneas ‘is slán leis an gcian;Geal é mo chroí, agus geal í an ghrian,Geal a bheith ag filleadh go héirinn…Голос Блада, чарующий в беседе, оказался непривычным к пению, и это было очевидно для испанца, которому с юношеских лет были знакомы переливистые серенады. Корсар умел говорить убедительно, сплетая в своем тоне ласку и вкрадчивость, учтивость и полунамек, умел приказывать громогласно и молниеносно – а вот петь для кого-то ему было внове. Строки на неведомом языке звучали приглушенно, закрыто, но складывались в уловимую мелодию, вполне стройную и приятную. Дон Диего, вначале внимавший певцу тихо и неподвижно, прильнул к струнам подушечками пальцев, беря на пробу несколько аккордов, стремясь попасть ими в ритм и тон чужой песни.- Chonaic mo dhóthain de Thíortha i gcéin,ór agus airgead, saibhreas an tsaoil…Гитара звучала все увереннее, не перекрывая голос ирландца, но вторя ему. Рисунок музыки был подхвачен на повторившемся припеве, и теперь дон Диего дополнял его, пробуя новые созвучия, варьируя мелодию. Не перебивал, не перекраивал, и все же убеждал чужестранную песню звучать на собственный вкус – хотя бы отчасти.-…Ar fhágaint an tsaoil seo, sé ghuidhim ar an RíGur leosan a shinfear i gcill mé, - произнес Блад нараспев, завершая это причудливое северное заклинание. Что-то в его лице напомнило де Эспиносе картины признанных мастеров Возрождения, что изображали святых мучеников: неуловимая и ненарочитая торжественность, сила, не кричащая о себе, и все же превышающая любую земную мощь. Сравнение это было совершенно нелепым и богохульным, и дон Диего мысленно выбранил себя за святотатство, но поделать с этим все равно ничего не мог. Ирландец затих, не без интереса прислушиваясь к тому, как мягко и отчетливо звенели струны под касаниями опытных пальцев, как продолжал наигрывать испанец, не позволяя себе ни единой фальшивой ноты.- Тррасна над тонта, доль чьерр, доль чьерр… - дон Диего словно пробовал на вкус запомнившуюся строку припева, что превратилась в его устах в звучное мурлыканье пантеры, окрашенная неистребимым акцентом. Перебирать струны он так и не переставал, словно ладони уже сами помнили нужное сочетание аккордов и не требовали его внимания для этого. – Что это означает, Сангре? Это что-то из старинного английского? Даже ваш Шекспир, кажется, изъяснялся понятнее…- Вы вновь перепутали вещи, которые не следует между собой смешивать, Эспиноса. Неужто вы за все эти годы так и не разобрались? – Блад не улыбнулся, но легкий прищур его выдавал иронию. – Впрочем, вам негде было услышать гэльский. Это старинный язык, вы правы, но не Англии, а Ирландии. То, что вы произнесли, означает: ?Сквозь волны, на запад, на запад…?- Моряцкая песня? Вам стоит перевести ее до конца, чтобы развеять мои предположения о смысле остального, - усмешка испанца была беззлобной, но Блад не разделил ее. Его синие глаза были теперь пронзительно-серьезны, строги, как горное небо в морозную ночь.- Сквозь волны, на запад, на запад – и прощай, одиночество и чужая даль. На сердце у меня ясно, как на свету солнца: я счастлив, возвращаясь в Ирландию, - произнес он медленно, вдумчиво, подбирая весомые и верные слова для сути спетого. – Я повидал немало стран за морем, золото и серебро побывало в моих ладонях, богатство целого мира. Теперь я покидаю эту жизнь и благодарю Бога в молитве: ложась в могилу, я вернусь в свой родной край.Сдвоенные струны резко и коротко зазвенели и затихли: рука дона Диего сорвалась с них и замерла в воздухе. На миг тот потерял самообладание: в черных глазах мелькнула растерянность, ошеломленность услышанным. Дело было даже не в самих словах – в том, как флибустьер произнес их. Маска спокойствия возвратилась на лицо испанца секундой позже, но уже не оставалось сомнений: Блад попал в цель. Теперь было безжалостно-ясно, чего ради он позволил вовлечь себя в новую игру, что хотел этим сказать. Было понятно и другое: к тому исходу, что предрекал он в своей песне, пират был готов без страха и без сожалений – куда более готов, чем сжимавший гитару в руках испанский капитан.- Мне и правда не жаль для вас песни, - Блад встал, расправив плечи и твердо направляясь к двери. Тот миг, на который он задержался в каюте, позволил ему еще раз открыто взглянуть в чужое лицо, уже надежно защищенное привычным притворством. – Держите, дон Диего. На долгую память.Выдвинутый ящик приделанного к переборке шкафа мог вместить в себя не слишком многое. Находясь рядом с капитанской постелью, он предназначался для самого личного, что предпочтительно было держать под рукой. Сейчас его содержимое могло бы скорее вызвать град вопросов стороннего человека, чем что-либо прояснить – в нем лежал небольшой вороненый пистолет, холодно и недобро поблескивающий даже в теплых лучах ярко горевшей масляной лампы, предназначенной беречь от темноты глаза богатого владельца. Затаившемуся оружию пришлось потесниться, прижимаясь к деревянной стенке и давая место нескольким томам корабельного журнала. Вся добыча ван дер Кэйлена была надежно укрыта в тайнике, кроме одного тома, который находился сейчас в койке дона Диего, в его руках.Почерк штурмана Питта был достаточно разборчив, и в этом стоило отдать англичанину должное. За исключением некоторых записей, сделанных не то в спешке, не то в момент душевного волнения, рукописная вязь английских слов поддавалась пониманию. Де Эспиноса читал ее с непривычной для себя медлительностью, но в кои-то веки не досадовал на себя за встреченное затруднение. В конце концов, это был чуждый ему язык, и некоторые обороты оставались для испанца загадкой: их требовалось разгрызать и раскусывать, чтобы добраться до сколь-нибудь съедобной сути.Вернуть эти журналы Сангре… отчего же нет, если на то еще останется время. Никакого обещания в связи с этим я не произносил, и вопросы чести тут не затронуты. Это, в конце концов, не личные письма, а вахтенные записи. Они ведутся с расчетом на то, что их могут и станут читать.Это – все, что осталось от моего корабля. Моего корабля! Это жизнь ?Синко Льягас?, которая протекала, пока я зализывал раны в пути через Атлантику, пока оберегал андалузское побережье и ждал новых чудес у верфи Кадиса. Это – все то, что вырвали у меня из рук, и на это я имею прав больше, чем кто угодно на белом свете.И я никому больше не позволю покушаться на то, что принадлежит мне.Потрескивало пламя на фитильке, зажигались звезды на иссиня-черном бархате неба, а из приоткрытого окна мягко веяло прохладой ночного моря. Покоробившиеся от влажного воздуха бежевые страницы успокаивающе шелестели, отзываясь на касания бережных пальцев. Дон Диего терял счет времени, погружаясь в этот водопад дат, координат и событий самого начала этого года – и далеко не сразу в его мысли вкралось осознание, от которого впору было зайтись жаркой благодарственной молитвой Пресвятой Деве. Интерес и любопытство, что увлекли сейчас его душу, защитили ее от мучительных приступов, подкрадывавшихся к нему в предыдущие вечера. Испепелилась тревога, дыхание оставалось ровным, сердце не частило – точно и не было прошедших трех лет, точно он был здоров, как в первый день на борту пахнущего свежей древесиной ?Синко Льягас?.И неизвестно было, сколько могло продлиться такое блаженное состояние – но пока оно укрывало его своими милосердными крыльями, оставалось лишь благодарить Господа и читать. То красться, то мчаться по чернильному следу – за прошлым, за тем, что ушло в тень былого дня. За кораблем, упокоившимся на лазурном дне, и за капитаном, чьи лазурные глаза еще не угасли.Клянусь святым Христофором, что бы я ни решил делать с этой шайкой пойманных пиратов, но штурмана обещаю оставить в живых. Не хочу его крови. Отправится на Ямайку с вельможами – за сегодняшнюю ночь ему причитается от меня. И потом, история не простит мне бесславной смерти такого… многообещающего и усердного литератора.Улыбка играла на губах дона Диего, чистосердечная, и оттого печальная. Участь молодого штурмана была всецело во власти испанского гранда и не вызывала ни одной тревожной мысли: эта жизнь могла оборваться по его капризу или быть сохранена без малейших затруднений. Вся уцелевшая команда Блада была сейчас в его распоряжении: хочешь – поточи когти и услади свою мстительную натуру, хочешь – полюбуйся на казнь без лишних церемоний, а хочешь – отпусти десяток-другой раненых и разгромленных пиратов на все четыре стороны. Да все, чего только пожелаешь, можешь творить преспокойно. Не они интересуют Эскуриал, не из-за них полыхает дипломатическая переписка с Сент-Джеймсом, и не их под надежным конвоем нужно будет передать дону Мигелю для дальнейшего заключения и суда…А жаль. Чертовски и нестерпимо жаль!Боже милосердный, светлым Твоим именем клянусь: я не знаю, откуда это помешательство, откуда такая слабость в сердце… Но я дорогой ценой заплатил бы за шанс переписать все начисто – чтобы Сангре был безвестным авантюристом, никак не связанным с интересами короны. Чтобы его поимка и моя победа не принесли мне ни единого песо награды, ни капли славы, но этот человек оставался в моем распоряжении – и к черту королевский суд! К черту казнь! Это мое дело, Господи, разве я не выстрадал себе право лично все решить? Право не торопиться с решением?Святый Боже, разве Ты не видел, каково мне пришлось?..Я не хочу, чтобы все происходило… так. Молю Тебя: вразуми, покажи, как мне выбраться из этой ловушки? Нестерпимо, когда этот человек жив – и еще более невыносимо представлять его смерть. Не могу перестать играть с ним, наслаждаться разговором и ранить себя им же – но и позабыть случившееся не могу. Господи, я бы шептал Тебе, что у меня рвется сердце, но я слишком хорошо знаю, что чувствуешь, когда оно на самом деле рвется!Господи, помоги, умоляю Тебя одного, помоги…На устах испанца трепетали обрывки латинской молитвы, глаза были прижмурены, точно от яркого света. Сейчас, когда никто не мог его видеть, боль неприкрыто разливалась в его живых чувственных чертах, боль глубокая и давняя. Пальцы его бессознательно теребили и перебирали страницы корабельного журнала, перелистывая разворот за разворотом. И когда бархатисто-темные глаза открылись, точно повинуясь душевному импульсу, его взгляд остановился на незнакомой фразе, начертанной почти в самом конце объемистого тома.- "Но оставался еще один выход, которого он ждал меньше всего", - пробормотал дон Диего, переводя английские слова на кастильский, не отпуская их обратно в ровную череду написанных строк. - "И к этому выходу мы приближались сейчас на своих кораблях, бежавших по морю, блиставшему в ослепительных лучах тропического солнца."И если это не было добрым знаком от милосердных высших сил – то что вообще могло им быть?- Спасибо… - выдохнул де Эспиноса тихо, и пламя фонаря мягко качнулось в такт осторожному наклону корпуса корабля. Несколько глубоких вдохов и выдохов помогли капитану собраться с мыслями и окончательно угасить душевное волнение – по крайней мере, на эту ночь. Было бы грешной неблагодарностью молить Господа об утешении, а затем, получив это утешение и косвенное обещание благого исхода, продолжать растравлять себя дальше.У меня есть еще время. Есть простор для маневра. И если уж на то пошло… я возвращаюсь не просто к адмиралу под командование. Меня ждет Мигель. Тот, кому я доверяю превыше всего на свете. С каких пор встреча с ним стала для меня страшна, точно это мне придется взойти на эшафот? Что бы там ни было, как бы ни обернулось… брат не сделает ничего, что ранит меня. Если мне понадобится отсрочка, если я не сразу сообщу ему о некоторых своих трофеях – разве это будет хоть кому-то во зло?Вот и все. И не о чем тут тосковать. Я не у берегов Барбадоса, я капитан своего корабля, и я возвращаюсь с победой к брату и сыну. Все остальное… как-нибудь решится.Вот только засыпать все еще тревожно. Так что повременю с этим – спасибо сеньору Питту за любопытное чтение. Ночь длинна, а я с каким-то детским любопытством хочу узнать с самого начала – к какому это выходу бежали корабли по морю в лучах тропического солнца?..- Доль чьерр, доль чьерр… - мурлыкнул он тихо, с шорохом возвращаясь к прежним страницам журнала, к последовательной и неспешной повести жизни своего синеглазого наваждения. – Сквозь волны – на запад, на запад…