По старым следам (1/1)

"Чем дальше дни, подобно чайкам, летят,Тем удивительнее этот странный плен..."(с) Канцлер ГиАпрель, 1689 год. Карибское море, к юго-востоку от Ямайки.А одежда была и вовсе последним, что могло беспокоить человека в таком положении. Тем, о чем вряд ли могла возникнуть сколь-нибудь связная и долгая мысль, не сметенная потоком совершенно иных, куда более острых вопросов. И все-таки именно за нее зацепился рассудок в вечной своей привычке иронизировать и тем самым защищаться от самых безумных обстоятельств, выпадавших ему.Сидя на мягко застеленной койке в опустевшей изысканно убранной каюте, прислонившись затылком к прохладной и гладкой обшивке деревянной переборки, синеглазый мужчина смеялся, не обращая внимания на боль в перебинтованной груди. Хохотал негромко, сорванным в бою и хрипловатым голосом – но совершенно искренне и от души, пусть веселье его и было сродни юмору висельника. Но четыре года назад ему уже довелось посмеяться почти что с петлей на шее, прямо в глаза остолбеневшему королевскому судье, и он не видел никаких причин сдерживаться от этого теперь.Наверное, предполагалось, что он должен был оглашать совершенно иными звуками полутемный трюм ?Сан-Игнасио?, воя от боли в цепях, пока ему раздирают кожу или выжигают мучительные отметины на живой кровоточащей плоти. Что ж, выть он не выл, хотя без прижиганий не обошлось – но занимался этим делом не скалящийся мучитель, а корабельный врач. Короткие сдержанные реплики испанского коллеги в ходе процедуры ясно давали понять: тот был изумлен очевидным и поразительным фактом появления Блада в этой каюте на своих ногах. Многочисленные раны, полученные пиратом, перенесенная кровопотеря и напряжение всех сил в бою с французами должны были свалить и закаленного человека – но флибустьер пошатнулся, лишь преодолевая фальшборт ?Викторьез?, когда его вместе с Уиллогби и ван дер Кэйленом уводили на испанский фрегат. Его обессиленное состояние вызвало чей-то злорадный смех неподалеку, и насмешникам явно было бы по душе видеть знаменитого пирата растянувшимся на палубе у них под ногами, но такого удовольствия им не выпало. Когда ноги Блада на миг подкосились от неосторожного усилия, и он был готов рухнуть, его резко и крепко подхватили под локоть, не позволив потерять равновесие. На несколько секунд шум крови в ушах и тяжесть собственного дыхания оторвали израненного ирландца от реальности, и он машинально продолжал идти, опираясь на чужую руку и не думая о том, откуда пришла помощь. Но когда удалось отогнать наплывшую темноту в глазах и поднять прояснившийся взгляд на поддерживавшего его человека – тогда чувство нереальности происходящего вновь туманной дымкой подернуло разум, как случилось и часом ранее, на палубе французского флагмана.Потому что тот человек, чье лицо предстало перед Бладом посреди кровавого боя, просто не мог опустить свою шпагу, не нанеся смертельного удара. И не мог вести раненого пиратского капитана по своему кораблю вот так, неспешно и без лишних рывков, как уводят с поля боя пострадавшего союзника. Но именно так и поступал дон Диего де Эспиноса, поднимаясь на ют и вводя ирландца в отворенную дверь каюты, вместо того, чтобы втолкнуть в люк трюма или попросту передать своим морякам с коротким распоряжением относительно дальнейшей судьбы пленника.Да полно, не мерещитесь ли вы мне, капитан? Не в том ли дело, что я сам когда-то не смог доверить вас своим матросам, а отнес в штурманскую каюту на руках? И теперь ваш неугомонный призрак отвечает любезностью на любезность?Но поверить в явь происходящего все же пришлось – стиснув зубы и стараясь не шипеть от боли, когда с него сняли изрядно покореженную кирасу, и медик-испанец смог заняться его ранами по приказу капитана. Палящие прикосновения спирта к промытым ранам, ожоги для остановки кровотечения, вонзающаяся под кожу игла, стягивающая швами края рассеченной кожи – все это сошло бы за изощренную пытку, если бы отрезвленный болью разум Блада не осознавал четкость и верность этих действий. Даже если в будущем его не ждало ничего хорошего, в настоящий момент латали его добротно.И, наверное, не в последнюю очередь причина заключалась в том, что дон Диего вновь появился на пороге в разгар этой починки живого тела. Испанец избавился от тяжеловесных доспехов, но черные волосы его все еще были растрепаны по плечам, а рукава запятнаны кровью – в том числе кровью Блада, тяжело опиравшегося на своего пленителя по пути. В темных глазах де Эспиносы уже не горел боевой запал, умиротворенный победой, и все же взгляд их был пристальным, будто бы упивающимся каждой деталью увиденного. Проглотив несколько витиеватых ругательств под особенно болезненными врачебными манипуляциями, ирландец покосился на дона Диего с вызовом – что ж, нравится вам смотреть, как меня тут препарируют? Достаточно приятное зрелище на ваш разборчивый вкус? Или хочется самому меня распотрошить посерьезнее, и вы намечаете план пыток прямо по наглядному пособию?- Я прихожу к выводу, что у меня есть совершенно дурацкая и вредная привычка, которая, на мою беду, неискоренима, - Блад полу-оскалился, полу-усмехнулся, чувствуя боль в саднящей глотке и вместе с тем хоть немного отвлекаясь от жжения в бинтуемой руке. – Вечно не к месту применяю свои медицинские умения. Пациентам это во благо, а вот сам я потом расплачиваюсь даже спустя годы. А все-таки я польщен тем фактом, что вы, Эспиноса, до сих пор живы.- О, мне не менее приятно видеть вас здесь живым, Сангре, - полуулыбка на губах капитана была столь же выразительна, как и его хищный отклик на отчаянную ругань потрясенного встречей Огла. – Пожалуй, и я польщен этим результатом. Особенно теперь, когда вы прекратили, наконец, раньше времени истекать кровью.- Остальным вы тоже приостановили кровопускание? – осведомился Блад, медленно выдохнув после окончания очередной перевязки и чувствуя, как понемногу приглушается боль. – Что будет с моими людьми? Где Уиллогби и ван дер Кэйлен?- Ваши люди, как вы изволили однажды выразиться… закованы в кандалы и сидят в уютном трюме. Пожалуй, что и в безопасности, - тон испанца был ровным и вдумчивым, лицо непроницаемым, и все же что-то в его взгляде заставляло Блада вспомнить янтарный прищур ягуара, бесшумно бродящего кругами у гаснущего костра и не спешащего с нападением. – Они остались на ?Викторьез? вместе с французами, и думаю, им будет что обсудить. Врача с ?Викторьез? я распорядился не лишать свободы и допустить к медикаментам, так что до порта доживут многие. Что до ваших сиятельных пассажиров – они здесь, в каюте неподалеку. Раз уж они союзники, то проделают этот путь в достойных условиях и с надежной охраной – для их же блага.- А к моей двери вы при этом конвой не приставили? – недоверчиво и насмешливо фыркнул Блад. Испанский врач, закрепивший на своем пациенте последние повязки и собравший свои инструменты, коротко поклонился капитану и вышел из каюты. Дон Диего посторонился, позволяя медику пройти, а затем шагнул вперед, приближаясь к ирландцу.- Вы что же, Сангре, полагаете, что я должен вас бояться?Конец этой фразы невольно заставил Блада напряженно замереть, точно перед боем за собственную жизнь. Неуловимое, мгновенно промелькнувшее и исчезнувшее с лица испанца выражение было диким контрастом к его издевательски-спокойной манере речи и поведения. Что-то на грани безумия полыхнуло в его взгляде, слова приобрели рычащие ноты, и на миг пленнику показалось, что тот вновь вопьется пальцами ему в горло – но наваждение рассеялось так быстро, что нетрудно было принять его за галлюцинацию, обман усталого сознания. Дон Диего не стал подходить вплотную – вкрадчиво мерил каюту расслабленными шагами, точно так же, как это делала иллюзия, посетившая Блада несколько дней назад.- Вы на особом положении в сравнении с остальными моими… гостями. Обсудим это сразу, чтобы не оставалось недопонимания, - де Эспиноса подошел к створчатому окну и небрежно отворил его, впуская в каюту свежее дуновение ветра. – Уиллогби и ван дер Кэйлен будут содержаться под охраной, потому что я так хочу. Для вас не потребуется часовых, потому что я так решил. По ?Сан-Игнасио? вы вольны передвигаться, как сможете и как решитесь. Но вот что вам стоит уяснить, Сангре, - он обернулся, обжигая ирландца пронзительным взглядом. – Если вы попытаетесь сотворить что-то, что будет угрожать моему кораблю или моей команде, да хоть одному человеку у меня на борту - то расплачиваться за вашу изобретательность будут остатки вашего экипажа, долго и мучительно. Мне кажется, это будет честным условием.- Вас беспокоит честность условий вашей же игры? – ирония, написанная на омытом от пороха и крови, бледном от кровопотери лице Блада перекрывала его затаенное удивление. – А если я расстрою вам партию, Эспиноса? Если шагну за борт и поплыву в сторону Тортуги, пока не кончатся силы, и я не пойду ко дну, как это вы говорили, ?с сознанием выполненного долга??- Кто я такой, чтобы вставать между человеком и судом небесным? – пожал плечами дон Диего, направляясь к двери. – Оставить вам этот путь – тем более честно, что ведь и вы... Решайте сами, чье общество вам сегодня приятнее: мое или Нептуна. Вот только мне кажется, что я заранее знаю ответ на этот вопрос.Едкие слова, что вертелись у Блада на языке, так и не прозвучали в спину испанцу, покинувшему каюту без лишних церемоний и объяснений. Не хотелось разбрасываться пустыми громкими речами: ирландец отчетливо понимал, что и самому ему был заранее ясен этот самый ответ. Он всегда оставался одним и тем же – в тюрьме, где можно было удавиться цепями, в трюме ?Ямайского купца?, где хватало возможностей размозжить себе голову, и уж тем более на Барбадосе, где сведение счетов с жизнью казалось куда реалистичнее побега. Вот только этот путь флибустьер из раза в раз оставлял на тот крайний случай, которому никогда не суждено было наступить – потому что у живого человека простор для маневра всегда больше, чем у закопанного в семи футах под землей.- Dum spiro, spero, - пробормотал он негромко, обращаясь не то к бесшумно закрывшейся двери, не то к самому себе. – Зачем-то ведь вы позаботились, чтобы я продолжал дышать. Взаимностью расплачиваетесь, что ли?Иронизировать можно было сколь угодно долго, и все же за издевательским тоном вопроса в пустоте пробуждалось вполне неподдельное желание получить на него ответ. Поведение испанца и впрямь походило на какую-то игру, неспешную, разворачивающуюся по непонятным правилам – и вполне вероятно, что, разобравшись в этих правилах, можно было отвоевать шанс на спасение хотя бы для кого-то из попавших в плен. На добрую волю дона Диего полагаться не приходилось: помня неистовство дона Мигеля в его стараниях отомстить, ирландец не питал иллюзий относительно младшего брата адмирала. Но понять стратегию и планы противника определенно стоило – ради того, чтобы в первый же благополучный момент перехватить себе инициативу, как это случалось не раз прежде. Отчаиваться было рано.- Чего бы вы от меня ни хотели, одно я уже понял: прямым курсом вы ходить до сих пор не умеете, - усмешка скривила губы Блада, перекрывая гримасу боли, когда он поднялся с койки и направился в угол каюты, где, незамеченная прежде, лежала нетронутая одежда. Вероятно, ее оставили здесь, пока он был слишком занят близким знакомством с инструментами корабельного врача. Его собственное одеяние находилось в плачевном виде после боя, окровавленную рубашку с него и вовсе срезали – и невольно подползло мерзкое воспоминание о том, как на ?Ямайском купце? его держали в грязных лохмотьях, оставшихся на нем еще с бриджуотерских казематов. Отчего-то испанец и здесь не пожелал унижать долгожданного пленника, сохраняя для него возможность выглядеть пристойно: белая тонкотканная рубашка, которую корсар взял в руки, не уступала в изысканности содержимому его собственного гардероба, упокоившегося на дне морском.На осознание причины этого ушло несколько секунд, результатом которых стало приземление на жалобно заскрипевшую койку и тот самый приступ гомерического хохота - без малейшего стеснения, с той самоотдачей, которая бывает на грани нервного срыва. Фантасмагория, что разыгрывалась в последние часы, дошла до очередной вехи помешательства – а повергшая Блада в это состояние рубашка казалась столь знакомой и привычной потому, что была добыта из памятного ему источника. Идеально подходившая ему по фигуре, роскошная без театральной пышности, она несомненно принадлежала капитану ?Сан-Игнасио? - и была теперь единственным, что напоминало Бладу о собственном триумфе у берегов Барбадоса. С того дня, как он впервые поднялся на борт ?Синко Льягас? под покровом ночи, переменилось решительно все, кроме неизменно оказывавшейся на нем одежды дона Диего.Ну и способность смеяться в лицо обезумевшему миру никуда не пропала, одобрительно подумал он, переводя дыхание после взрыва безудержного смеха. Без нее, воля ваша, было бы совсем трудно в этом самом мире задерживаться – особенно при том, что ни обстоятельства, ни люди на этой задержке отнюдь не настаивали.В какой момент суть происходящего окончательно дошла до него – сказать было трудно. Для этого потребовалось сложить в один пасьянс спешное врачевание его ран, предупредительность врача, почетный плен английского вельможи и голландского адмирала - о них старательно заботился приставленный к ним слуга, но при этом им не предоставлялось ни свободы передвижения по кораблю, ни шанса на встречу с Бладом. К этому добавлялся тот заслуживавший внимания факт, что ни один из испанских матросов не попытался напасть на Блада или поглумиться над пленником: складывалось ощущение, что они все уже видели в нем не столько живого врага, сколько тело на эшафоте. Такое суждение было не лишено оснований, но контрастировало с капитанской одеждой, отданной флибустьеру, а уж тем паче – с капитанской манерой общения с ним. Со словами дона Диего о честных условиях, с его странной недомолвкой, да и с самой готовностью испанца так разговаривать с человеком, едва не лишившим его жизни изощренно и жестоко.Ведь очевидно же было, что о том злополучном дне не забыл ни один из них. Блад не обманывал себя теперь: заглушая в собственной памяти случившееся, избегая мыслей о тех событиях, он носил их в собственной душе несмываемыми следами. Будучи солдатом, моряком, узником или пленителем, к осени 1686 года он успел заковать свое сердце в надежную броню, не оставив места для несвоевременной чувствительности. Ему доводилось убивать в сражении, как на поле боя, так и в менее героической обстановке, и рука ирландца не дрогнула ни разу. И все же то, что он совершил на борту ?Синко Льягас? неспроста выворачивало ему душу, заставляя метаться по опустевшим шканцам в ночь перед тем, как пленных испанцев отпустили в шлюпке к берегам Гаити. Он мог быть кем угодно – но не палачом, не инициатором хладнокровной казни. И даже осознавая безвыходность положения, в котором оказались беглые каторжники при встрече с ?Энкарнасионом?, даже трезво взвешивая оправданность своего решения, Блад не мог принять свой поступок как верный и единственно возможный. Это прекрасно получилось бы, стоило привязанному к пушке испанцу продолжать клясть его на чем свет стоит и обещать ему все кары небесные – но только не после металлической горечи чужой крови на губах, не после того, как живое сердце несколько минут не билось под отчаянными усилиями доктора. Угрожать кому-то расправой, чтобы вырваться из ловушки, Бладу приходилось не единожды, но он не был готов к тому, что угроза самовольно воплотится в реальность.Осознание того, что пленнику эта его неготовность никак не могла быть известна, пришло слишком поздно. И переубеждать сгорающего в лихорадке человека хинином, холодными обтираниями и бережной перевязкой истерзанных рук получалось тогда не слишком успешно. Блад не знал, что стало с первым капитаном ?Синко Льягас? с того момента, как лодка с испанскими гребцами растаяла в тумане за кормой фрегата – и предположение о его смерти, о недавно навещавшем капитанскую каюту призраке, было чертовски вероятным все это время. Упорство и ненависть дона Мигеля сполна подтверждали эту горькую версию событий – и вспоминая об этом теперь, Блад отчетливо понимал, чем была порождена его ироничная издевка в адрес испанского адмирала при последней их встрече. Слова ?лишь вы виноваты в своих огорчениях?, запечатленные в письме при Маракайбо, повторенные на борту тонущей ?Милагросы?, надежно отгораживали от размышлений о причинах гнева и исступленной боли в черных глазах, в фамильно знакомых чертах лица. Вина вновь и вновь полновесно ложилась на чужие плечи. Выстроенный барьер рухнул, точно каменная плотина под напором взбесившейся реки – после Картахены. Теперь имя этого города эхом звучало при любой попытке обвинительно произнести ?Бриджтаун? - и прорвалось все то, чему долгие годы не было хода в его рассудок. И сейчас, после боя, на борту ?Сан-Игнасио?, Блад чувствовал, что яростное наводнение его памяти о прошлом расчистило для него путь к ясному пониманию настоящего. Будь он хоть немного суевернее – и уже не вышло бы отделаться от мысли, что именно после Картахены фортуна отвернулась от него и его погибшей команды.Захваченный и жестоко разграбленный город. Триумфаторы, которые внезапно теряют свое превосходство – и гибнут все, за исключением командира и горстки людей. Знакомая история, не правда ли?..И если бы даже в том были сомнения, то как усомниться в неслучайности этой встречи? В том, что злополучное поражение это по справедливости могло прийти только из одних рук? Другой поверил бы в мой обман, но вы – вам ли было не узнать свой корабль? И мне ли было не узнать вас – даже когда казалось, что это привидение явилось за мной в гущу боя, когда не осталось сомнений, что вы мертвы и встречаете меня на пороге смерти… То были всего лишь секунды оцепенения разума – и все же они были.А ведь вы тоже все поняли. И гораздо раньше меня – потому и привели сюда живым, потому и лечить приказали. Нарядили в свою одежду – как в тот, самый первый раз. Защитили от немедленной расправы, и сами за нее не взялись – потому что еще рано.Я еще не прошел ваш крестный путь. Берега Эспаньолы еще не видно на рассвете.Зацепившись за первый проблеск осознания, мысль его вилась дальше без разрывов и перебоев, вырисовывая, наконец-то, ясную картину, что походила на вновь перевернувшиеся песочные часы – те самые, когда-то поставленные им самим перед пленным испанским капитаном. Полчаса песочного хода – ерунда, настоящий незримый хронометр исчислял свой срок днями пути до Гаити, предвещавшими дону Диего мучительную и жестокую смерть при раскрытом обмане. Учтивое обращение, долгие беседы, полные остроумия и обаяния, совместные трапезы в роскошно отделанной каюте и разговоры под звездным небом южной ночи – все это происходило с человеком, знавшим, что у него почти нет шансов остаться в живых. Знавшим даже, когда оборвется его жизнь – вопрос лишь в том, как это произойдет.Такова была роль, которую испанец предлагал теперь Питеру Бладу. И в поведении капитана, в его вежливых речах, обращенных к новому гостю его корабля, читался ироничный вопрос, который тот явно не намеревался задавать вслух – а хватит ли на это вашего самообладания? По силам ли вам пережить то, что перенес я?Изощренность этой игры не сразу дошла до флибустьера, чье измученное болью тело было избавлено от новых пыток. Лишь когда прояснился рассудок, когда пришлось уяснить себе ситуацию и принимать решение - тогда стало понятно, к чему потребовались все замеченные им ухищрения. Остатки его команды были за пределами досягаемости, английский лорд и голландский адмирал также были намеренно отрезаны от него – от человека, не позволявшего когда-то дону Диего видеть других пленников или высвободить из кандалов сына. Мысль о том, чтобы принимать пищу в окружении испанских офицеров, вызывала у раненого пирата кривую и нервную усмешку – и тем страннее было появление слуги, который вошел в его каюту с подносом, когда подошло время ужина. Отчего-то его не пожелали лишний раз вытащить, как замученного зверя на цепи, под прицел многих ненавидящих глаз, позволяя подкрепиться в уединении. Ему и в самом деле давали время – для чего?..Понимаю. Оставляете мне шанс войти в игру с достоинством, добровольно. Выйти на арену с гордо поднятым лицом, пусть и со знанием того, что растерзают меня в любой момент, когда того пожелают. Как и шанс забиться в угол и молчаливо дожидаться казни. Как и возможность наложить на себя руки, которая у вас тоже была все это время – ведь именно об этом вы мне обмолвились, не так ли?- Как чертовски просто все было с вашим братом, Эспиноса, - задумчиво усмехнулся той ночью пленник, бросив взгляд в сторону переборки, за которой находилась капитанская каюта. На ?Синко Льягас? их положение было схожим, с той лишь разницей, что гранд и пират в очередной раз поменялись местами. – Брали бы вы с него пример, что ли. Хватается человек за шпагу, и все сразу понятно. А вам меня непременно за горло хочется подержать…Его негромкий голос наверняка не был слышен за стеной даже в ночной тишине, оживленной лишь шумом волн да мягким поскрипыванием дерева. Изможденному кровопотерей и глухой болью заживающих ран Бладу корабль казался вымершим, призрачным, пока усталость и сон боролись в нем с ожесточенно мыслящим рассудком и напряженной волей. Противоборство это, однако, не могло быть вечным – и дрема все же сковала его беспокойный ум, милосердно отстраняя его душевное волнение и телесное страдание. В поздний бесшумный час она позволила ему запомнить лишь одно – фантомный, потусторонний звук, тихий печальный перезвон гитарных струн, который мог быть разве что началом навалившегося и схожего с обмороком сна.- Создается такое впечатление, что вы бережете хрупкие нервы своих сотрапезников, - ледяная улыбка на сжатых губах Блада могла бы заставить подернуться инеем кувшин красного вина, который только что поставил на стол корабельный стюард. – Мое присутствие способно отбить аппетит у благородных кастильских господ?- Это я не удосужился у них спросить, - дон Диего рассеянно постучал пальцами по корешку переплетенной в тисненую кожу книги, прежде чем отложить ее и подняться с дивана. Расслабленность и вальяжность его движений гласила о полнейшем спокойствии хозяина положения, и Блад принял бы ее за чистую монету, если бы не знал наверняка об актерском мастерстве испанца. – Будем считать, Сангре, что они мне попросту наскучили за время плавания. Мне теперь приятнее обедать у себя в каюте, ну а вас я предпочту на десерт. Я говорю, разумеется, о вашем внимании, как сотрапезника и собеседника. Вы в этом смысле редкое блюдо – и мне неохота делиться.- А я было подумал, что ваш слуга тайно носил мне еду из сострадания к христианину, которого решили уморить голодом, - ироничный тон пирата был таков, что невозможно было заподозрить в говорящем обреченного на казнь пленника. – И вдруг меня церемонно приглашают в вашу каюту, где вы, оказывается, намереваетесь преломить хлеб с еретиком. Да уж не придется ли вам превращать все это роскошное застолье в розы, дабы избежать братского гнева за такое угощение?- Боюсь, что подобное мне не по силам: от отчего дома слишком много миль до Алькалы, - дон Диего задержал на ирландце долгий взгляд, в котором удивление смешалось с полунасмешливым одобрением. Учтивым жестом он пригласил гостя за накрытый стол, неспешно присоединившись к нему. – Однако, что за странную смесь вы представляете собой, Сангре… В достаточной степени христианин, чтобы упоминать el Milagro de las rosas*, и притом достаточный безбожник, чтобы предлагать меня на роль моего святого покровителя?- В этой смеси когда-то пытались разобраться верховный королевский судья и двенадцать присяжных – и не разобрались. Так что куда уж мне, - пожал плечами Блад. Обмен этими фразами на диво остро и отчетливо воскрешал ощущения трехлетней давности, упоительную игру разумов после долгих месяцев заточения на треклятом острове, среди людей, что не были ему ровней ни в каком смысле. Пригубить это удовольствие сейчас было такой же залихватской дерзостью, как последний кубок вина на первой ступеньке лестницы к эшафоту. И упускать красивый предсмертный момент корсар не собирался, особенно если это давало шанс пощекотать противнику нервы на прощание, на добрую память.- Считайте, Эспиноса, что я выдал вам моральный аванс, - серьезно произнес он, притрагиваясь к приборам вслед за хозяином каюты. Первый же ломтик поджаристого мяса, растаявший у него на языке, едва не отвлек его от мысли: лишь теперь Блад осознал, что был совершенно по-волчьи голоден. Предыдущий день прошел для него впроголодь из-за болезненного состояния раненого, однако, теперь оживающее и крепкое тело опомнилось, требуя своего. Здравое суждение организма, хоть перед смертью и не наесться вволю, и не надышаться, - Святости вам, конечно, недостает, но хоть какие-то шаги к христианскому взгляду на мир вы совершаете. Заповедь о прощении врагов вам еще три года назад была неведома, а теперь вы со мной за один стол садитесь. Или вы не расспросили матросов с ?Викторьез??- Расспросил, и подробно, - испанец пригубил вина из наполненного до половины бокала, тут же возвращая его на стол. – Они оказались общительнее ваших людей, хотя слышали бы вы, сколь черными красками они рисовали пиратский разгул в Картахене… Понять их, конечно, нетрудно. Ваша команда в таком свете выглядит сущим зверинцем, на фоне которого месье в мундирах остаются истинными джентльменами, невиновными в грабеже. Если бы не война, естественно, эти господа в жизни бы не ступили на улицы нашего города, - дон Диего саркастически улыбнулся, и в черных глазах его вспыхнул мрачный огонек. – Они же прекрасно понимают, что о состоянии Картахены нам скоро будет известно. И прямо-таки предлагают ваших верных корсаров мне на растерзание, чтобы пятнами их крови перекрыть пролившуюся на Мэйне. Как вам это нравится?- А это как-то меняет дело? – осведомился Блад. Его лицо не изменило своего выражения, однако, что-то внутри него похолодело, точно от первого прикосновения заостренного ледяного лезвия. Его намерение прощупать почву, выяснить, что успел разведать испанский капитан, было удовлетворено вполне – но на этой же почве он и споткнулся теперь, в очередной раз вспоминая, что на кону стояла не только его жизнь.- Возможно, что и меняет. Как я могу судить, пока не услышал ваше мнение? – дон Диего слегка прищурился, точно кот, наблюдающий за пляшущим пламенем свечи. – Но я предпочел бы искренний ответ, Сангре, учтите. Мы тут о судьбах человеческих говорим, так что плести словесные кружева, согласитесь, не слишком уместно. А я, поверьте, хорошо умею их различать.- Искренне, говорите? – ирландец взглянул на него прямо, твердо, лишаясь маски светской бестревожности: на лице его читалась холодная собранность. – Извольте: мне нетрудно быть искренним. Я предпочел бы быть единственным, кому предстоит ответить за Картахену. Предпочел бы, чтобы мои люди остались теми, кем назвал их ван дер Кэйлен: английскими моряками, которых полагается беспрепятственно отпустить, как союзников. Это было бы честно, капитан. Я подписывал контракт с де Риваролем, я привел их туда, сокрушив форт – и я виновник всего произошедшего. Каждая смерть в Картахене – грех исключительно на моей душе: второй виновник был убит на ?Викторьез? и уже предстал перед иным судом. Вам на закуску остался я – вот и полакомьтесь, но отпустите моих матросов. Вот так мне это нравится.- И ведь ни единого слова лжи… - помедлив, де Эспиноса покачал головой, будто все эти мгновения вглядывался в детали изумительной фрески на стене собора. – У вас голос дрогнул, Сангре. Впервые. Вы что, даже не жизнь своих пиратов пытаетесь выкупить, а всерьез так полагаете?- Вы сами признались, что пока еще не дотягиваете до святого Диего из Алькалы. Так что не ждите исповедей, - строгая отрешенность, сковавшая голос Блада, читалась и в его затвердевшей осанке. Казалось, ирландец боролся с нелепым желанием скрестить руки на груди в гротескной позе непреклонности. Переживание его и в самом деле было не из приятных: степень искренности, которую он себе позволил, под конец перешла предел допустимого. На йоту, на десятую долю тона, и все же этого хватило, чтобы выдать чуткому слуху испанца нечто большее, чем флибустьер намеревался открыть.- Вне всяких сомнений. Капитан Питер Блад мучится совестью за испанский город. Кому рассказать об этом – не поверят, - взгляд испанца скользил по собеседнику почти бережно, но легкость этих воображаемых касаний напомнила Бладу его собственную манеру осторожно прощупывать вывихнутую конечность перед резким и точным рывком, за которым следовал истошный вой пациента. – Доминго Фуэнтесу и его жене вот не поверил никто… за исключением меня. А мне довелось пообщаться с ними – и с несколькими выжившими из гарнизона Санта-Марии**. Даже слегка позаботиться о том, чтобы все они так и остались выжившими и не пострадали за потерю золота.- То есть, та индианка все же осталась ему законной женой даже за пределами лесов Мэйна? Кастильская гордость не помешала? – язвительность в словах Блада была порождена не столько памятью об инциденте с доном Доминго, сколько неспокойным характером беседы с доном Диего. – Теряете хватку, сеньоры, раньше в вас было побольше спеси. Кто-то венчается с еретичкой и признает ее ребенка законным сыном, кто-то трапезничает с проклятым пиратом, разорившим город, а дальше что – начнете всех прочих за людей считать, что ли?- И дался же вам этот город, - вздохнул дон Диего, с негромким звоном опустив приборы на пустую тарелку. – Во всей этой ситуации, во всем… сложившемся положении, вас больше всего город беспокоит?- Я не могу понять, какого дьявола он не беспокоит вас, - произнес Блад, и изрядная доля едкости невольно выветрилась из его голоса. Сбить собеседника с мысли у него не вышло, чужая проницательность оказалась слишком неожиданной – а вернее сказать, давно похороненной в памяти. – Ваш моральный облик – та еще бесовщина, откровенно говоря, но ведь речь идет о ваших соотечественниках. Даже если не касаться всего остального, что было… вам не хочется свернуть мне шею, зная о Картахене?- Знаете, Сангре, едва ли не больше всего в этой жизни я ненавижу лицемерное ханжество. И смею заверить, я его навидался, - что-то жесткое почудилось ирландцу в интонациях капитана, контрастируя с внимательным жестом, которым тот наполнил вином опустевший бокал гостя. Слуга не показывался в каюте, очевидно, получив приказ не нарушать их уединения. – Именно его я и проявил бы, если бы стал в нашем недолгом пути брезговать вами за взятие Картахены. Будь я со своей командой в тот момент возле города – естественно, сделал бы все возможное, чтобы перебить ваших молодцов, и не стал бы плакать по вам, если бы вы валялись где-то среди прочих трупов. Пожалуй, даже не стал бы мешать жителям города препроводить выживших пиратов в мир иной – тем способом, который показался бы им достаточно удовлетворяющей местью. Думаю, я не преминул бы и полюбоваться на этот спектакль, - он улыбнулся вновь, и оттенок красного вина на его губах добавил этой улыбки хищности. – Но меня там не было, и все сложилось иначе. И вот вы сидите передо мной, напрашиваясь на долгие прилюдные пытки перед казнью, а между тем среди погулявших в Картахене мерзавцев вас тоже не было, да и быть не могло.- С чего вы взяли, капитан? – хлесткий вопрос Блада звучал откровенным вызовом. Вызов этот был принят с той уверенностью, с которой рапира опытного фехтовальщика встречает чужой клинок – немедленно и точно.- Скажите, Сангре, а вам-то что позволило общаться со мной столь тепло, когда мы были на ?Синко Льягас?? Отчего вы, при вашем… довольно избирательном отвращении к грабежам, не чуждались меня после Бриджтауна? Ваша философия дала на мне сбой, или вы просто решили, что лично я не похож на пьяного разбойника, выламывавшего двери в чужие дома? – насмешливый блеск в черных глазах испанца показался Бладу наигранным, маскирующим что-то, но истинная природа его чувств была успешно скрыта этой игрой. – Если так, то вы правильно решили – просто к сведению. Дом барбадосского губернатора в ту ночь был на загляденье цел, и таковым наутро и остался.- Как и все его обитатели? – не смог сдержаться ирландец, и уголок его рта перекосился в едва заметной гримасе. После того, что наблюдал он в усадьбе Оглторп, да и в ночь взятия Бриджтауна, эта сдержанность потребовала от него немалого самообладания: затронутая тема была острее лезвия бритвы.- Вы на молодую жену губернатора намекаете? – дон Диего, напротив, не испытывал затруднений с затронутым вопросом. Казалось, что он откровенно наслаждался ситуацией и реакциями недобровольного гостя. – Скажу честно: приди ей в голову фантазия заблаговременно заручиться моим расположением и тем самым защитить свой дом от возможных бед, я бы даме не отказал. Но дама расположена к тому не была, а без этого, знаете ли, неинтересно. Механический акт, много шума и сплошная нелепость. Я, извините за интимные подробности, не изголодавшаяся собака, бросающаяся на все, что утоляет голод. Мне больше нравится, чтобы женщина бросалась на меня, и это я себе могу обеспечить, когда пожелаю. Поэтому за нервную губернаторшу не поручусь, а я после переговоров всласть выспался в блаженном одиночестве. А что до остальных – вот уж не задавался тогда целью узнавать, кто и до чего дошел. У меня не было иного инструмента, помимо этой команды, чтобы прояснить барбадосским командирам всю некорректность действий ?Прайд оф Девон?. И вы теперь, вероятно, на собственном опыте знаете, что иногда поперек пути такой стае не встанешь.- Непомерная гордыня на страже порядочности – отменное применение одного смертного греха против другого, - сухо заявил Блад, не зная, что вызвало в нем большее напряжение: вольноречие совершенно трезвого испанца или его последующие слова, едва ли не в точности повторявшие монолог его старой галлюцинации. – К чему это все было сказано, Эспиноса?- К тому, что полюбовались бы вы сейчас на собственное лицо… - фраза кастильского гранда прозвучала едва ли не довольным мурлыканьем. – Вы не слишком-то тревожьтесь, это не так очевидно для других людей. Люди вообще ненаблюдательны в большинстве своем, - он снова поднес к губам бокал, и Блад невольно отметил странную деталь: за все это время дон Диего выпил очень мало, ни разу не пополнив стеклянный сосуд из кувшина. – Но для меня ваше выражение сейчас послужило окончательным доказательством: лично вы в Картахене не поживились. Не грабили, не развлекались в духе прочих пиратов – наверняка еще и маялись мыслями о том, что они творят. В общем, не сделали ничего того, чего не совершал я. И, возвращаясь к вопросу о лицемерном ханжестве – а с чего бы мне, собственно, чураться вас по этой причине? Я прекрасно понимаю, что будь у вас шанс, вы бы своих людей остановили. Вы же когда-то чуть не подставились под удар индейцев из-за того, что защищали Фуэнтеса и остальных. Да боже правый, я вообще удивлен, что вы со своими принципами не нарвались там на пулю или петлю от своих верных соратников. Господь вас уберег, что ли?- Нет. Другие верные соратники, - негромко отозвался Блад лишенным эмоций голосом. Вино в его бокале прокатилось волной вдоль прозрачной округлой стенки от рассеянного движения его руки. Дон Диего задумчиво кивнул, будто слова ирландца подтвердили для него какую-то потаенную мысль.- Тогда понимаю. Без этого было неясно, как вы до сих пор оставались в живых. О вас ходили очень своеобразные слухи, Сангре, и подчас было не слишком-то понятно, каким образом вы ухитрялись успешно верховодить шайкой бандитов. Ну а случай в Картахене был неизбежным итогом такого пути. Жаль, конечно, что пушки форта не пустили вас ко всем чертям на дно морское – но это единственное, в чем лично я и лично вас обвиню здесь. Не стоит взваливать на ваши плечи больше грехов, чем вам по совести полагается.- Я вас что-то не пойму, Эспиноса, - усталый укол иронии в голосе Блада с равной долей вероятности мог быть адресован как собеседнику, так и ему самому. – Выбиваетесь из роли мстителя – у старшего брата поучились бы, что ли. Вы меня ломать затеяли или врачевать?- А это уже на ваше усмотрение, - фыркнул испанец, впервые за вечер позволяя себе щедрый глоток вина с лукавым довольством во взгляде. – Быть может, я считаю, что даже еретикам положено отпущение грехов перед последним рубежом.- И это вы мне будете перед казнью грехи отпускать? Может, вам все-таки покинуть море от греха подальше, да в самом деле переехать в Алькалу? – ирландец поднялся из-за стола с явным намерением положить конец этому разговору, пугающе глубоко касавшемуся его недавних душевных метаний. – Благодарю за обед, сеньор капитан, но на вашем месте я не подвергал бы себя таким затруднениям. Собственно, все, что вы творите с момента нашей встречи на ?Викторьез? - лишний труд. Если без притворства, Эспиноса – мы ведь оба знаем, что вы хотели меня убить там, на месте. Зачем оттягивать удовольствие?- К слову о затруднениях и смерти на месте… - дон Диего смерил гостя взглядом, прежде чем встать, оставляя на столе опустевший бокал. – Если без притворства, Сангре – на кой дьявол вам понадобилось меня спасать?- Спасать вас? Вот уж о чем не думал, - флибустьер передернул плечами, будто стряхивая назойливую россыпь снега. – Меня интересовала сохранность Порт-Ройяла и сокровища на ?Викторьез?. Вы в этом списке, прошу простить за неучтивость, не котируетесь.- Очаровательная самоуверенность, узнаваемая сквозь года, - де Эспиноса коротко рассмеялся, но что-то не слишком веселое омрачило его взгляд на долю мгновения. – Кто кого спасал в бою с французами – это еще немало лет будут перетирать по тавернам, доводя спор до вульгарного мордобоя. Уж такой неочевидный вопрос. Нет, сеньор доктор, я имел в виду иное. Тогда, три года назад, на ?Синко Льягас?… зачем?- Возможно, я решил, что это была бы слишком легкая и быстрая смерть для вас? – холодно оскалился Блад, шагнув к двери и остановившись на пороге. – Что вы ее не заслужили после всех ваших маневров, и я не дам вам так легко отделаться?- В таком случае, вы только что прекрасно ответили и на свой вопрос, - дон Диего надменно вскинул голову, лицо его вновь было укрыто маской властного спокойствия. Эта перемена, отточенная долгим опытом аристократа скрывать свои чувства, для Блада была совершенно очевидным признаком: не он один оказался затронут за живое. – Не смею вас задерживать против вашей воли.Изысканно вежливая реплика превращалась в непередаваемое издевательство – при том, в какой обстановке она звучала и кому была адресована. Ответом на нее был полный самообладания поклон и закрывшаяся снаружи дверь, в деликатном постукивании которой можно было без труда угадать едва не прозвучавший яростный хлопок.Долгий полуобморочный сон прошлой ночи оказался излишеством, за которое пришлось расплачиваться нынешней бессонницей. Блад был на грани того, чтобы разразиться бранью, от которой единственный глаз старого Волверстона зашелся бы приступом нервного тика. Прежние выверенные временем привычки бодрствования и сна ощутимо пошатнулись во время запоя и требовали времени на восстановление. В своем странном плену у испанца он пил умеренно, уже не столь опасаясь за возможный бунт своего организма, понемногу возвращая себе веру в собственную выдержку и достоинство, не потонувшие на дне бутылки. Но вот уснуть у него не выходило, сколько бы ни твердил его дисциплинированный разум о необходимости быть во всеоружии и восстановить свои силы как можно скорее.Дело было даже не в боли от ран, что постепенно закрывались и подживали. Все, что было подумано, сказано, дорассказано за день, вновь и вновь проходило смерчем по его рассудку, заставляя мысли бешено носиться по кругу. Разговор о Картахене продрал когтями по его душе, но казалось, что удар этих хищных когтей был хирургически точен и вскрыл опасный нарыв. И несмотря на боль, на сочившуюся кровь и лимфу, это могло обернуться к лучшему – это врач понимал даже со стиснутыми в агонии зубами.Попытки злосчастного Джереми облегчить мучения своего капитана не дали ничего при всем чистосердечном старании верного штурмана. Когда тот попытался разговорить Блада – теперь казалось, что произошло это целую вечность назад, - рваные ответы ирландца не сняли с его плеч ни единого фунта этого страшного груза. Добродушный, благородный Питт поддержал бы его в любом случае, остался бы на его стороне, несмотря ни на что. Эта преданность была бесценна, но Блад слишком отчетливо помнил, что та же самая верность его людей вполне могла бы толкнуть их разграбить Порт-Ройял по единому его слову. От них он не мог принять себе оправдания – это он брал на себя ответственность за них. Да от кого вообще можно было бы его принять?Чертов испанец…И ведь даже не стал бить по свежим надломам, когда разглядел их. Даже не лицемерил и не злорадствовал. И даже отказать ему в праве на этот разговор не выходило - любому другому человеку Блад и близко не позволил бы рассуждать о случившемся. Вот только старая иллюзия вновь обрела плоть, кровь и голос, и это был тот голос, отказать которому в ответе было нельзя.Я не обещал, что вам понравятся мои ответы, Эспиноса. Хорошенько подумайте, стоит ли задавать вопросы.За переборкой послышался тихий звон – одна задетая струна, две, а затем и быстрый отчетливый перебор. Сложная искусная рулада, которую искусные же пальцы взяли для разминки, столь негромко, что она не потревожила бы слух спящего человека. Единственной причиной того, что она была услышана в столь поздний час, была мучившая пирата бессонница и близость его каюты к капитанской.Это еще что за новости? И вам не спится вдобавок?Ирландец нервно отвернулся от стены, едва слышно зашипев от неосторожно прижатого к раненому боку бинта. Отвлечься, увы, не выходило ни на боль, ни на зазвучавшую не ко времени музыку. Слова музыканта слишком отчетливо звучали в памяти, и оказались чуть ли не лекарством, насильно влитым ирландцу в глотку. Собственный строгий суд все еще давил ему на грудь каменной плитой, но по этой плите уверенно пробегали трещины.Возможно, суждение из уст испанца так мощно отозвалось в нем потому, что оно исходило от самого пристрастного судьи: пострадавшего врага. Быть может, оно прозвучало в слишком верный момент, когда его собственная душа уже измаялась, измучилась и была согласна вцепиться в любое оправдание, когда дали сбой привычные способы защиты – ирония и сброс вины на другого человека. И хотя он не мог сказать сейчас, что простил себя за Картахену, но странным образом после разговора с доном Диего это стало казаться ему возможным – хоть когда-то. Хотя бы однажды. Что-то сдвинулось благодаря его словам, как бы сам Блад ни противился этой мысли.Как бы я ни ехидствовал сегодня, но доведись мне вновь прожить тот момент, вновь осознать, что пульса у вас нет… я сделал бы то же самое. Я решил бы, что вы стоите спасения. Сегодня вы зачем-то объяснили, что это значит: спасения стою и я.А с этой мыслью было не так уж и горько умирать, когда придется. Тем более, что приведший к столь разгромному итогу бой с эскадрой де Ривароля уберег от кошмарной участи Порт-Ройял, сохранил сотни жизней и подарил Арабелле безопасность. Где-то там, на ямайском берегу, она в очередной раз мирно отошла ко сну и с улыбкой встретила рассвет, не зная о том, что творилось за завесой тумана.Она не узнает. И мой позор, и мое искупление… ей неоткуда знать, да и не нужно. В конце концов, Картахену она предрекла мне еще в тот день, когда я покинул Ямайку.Хорошо, что так. Было бы нестерпимо видеть ее лицо, слышать ее голос. Снова услышать те же самые слова, которые звучали тогда из ее уст – и оказались правдой.- Господи… - беззвучно прошептал он, зажмуриваясь до боли, тяжело наваливаясь на рассеченное и зашитое плечо, чтобы рану обожгло новой отвлекающей вспышкой. Это было сродни извращенной замене пьянству: боль дурманила в своем роде не хуже рома.Не думать. Не помнить. Потеряна навсегда. Я не стану больше обманывать себя, не вернусь к тому, что было. Сколько бы мне ни осталось теперь прожить, я больше ни единого дня не хочу быть той жалкой развалиной, что поверила де Риваролю на Тортуге.?Арабелла? лежала на дне. Арабелла выбрала Уэйда. Вор и пират, что наводил ужас на Карибское море на фрегате под ее именем, уже не мог быть тем джентльменом, что притронулся когда-то поцелуем к ее девичьей руке.? - Тот Питер Блад, которого я знала на Барбадосе, и высоко ценила – умер…?Так отпусти же меня. Отпусти, как покойника в могилу. Отпусти и не тяни с того света, ведь уже незачем. Я умер дважды: один раз – в твоих глазах, второй – пожертвовав собой за Порт-Ройял. Я уже почти гарантированно мертвец, так живи же счастливо и дай мне упокоиться!Перед глазами тьма рябила причудливыми разноцветными всполохами из-за напряжения сомкнутых век. За стеной лилась музыка.Нет, внезапно понял он, когда его страдающий разум зацепился за это осознание. Она не лилась. Она рвалась – едва слышная, дрожащая, будто бы задыхающаяся на струнах. Казалось, что она не могла звучать в тех же руках, что так уверенно разминались поначалу на сложных трелях. Сейчас чужие пальцы спотыкались, нерешительно касаясь струн и подолгу замирая – будто не получалось унять вздрагивание ослабших ладоней.Не было мелодии – скорее, обрывки разрозненных песен, медленных, скорбных. Казалось, что в таком лоскутном звучании трудно было бы уловить смысл, но ирландец невольно поежился от закравшегося в душу ощущения – в соседней каюте гитара рыдала, обессиленно и горько, не имея надежды заплакать вслух.- О господи помилуй… - пробормотал он, осторожно устраиваясь на койке по-новому и прекращая бередить перебинтованные раны. Отвлечься теперь можно было и без членовредительства. – Это уже нечестно, Эспиноса. Я вам три года назад спать не мешал по ночам.Струны трепетали, всхлипывая без участия человеческого голоса. То, что в первые минуты могло показаться упражнениями неопытного и бездарного ученика, сейчас выворачивалось наизнанку, становясь стоном пронзительной боли под руками мастера. И меньше всего хотелось задумываться о том, что же должно происходить в душе у человека, чтобы об этом приходилось играть так.Перестаньте, Диего, хватит. И так на сердце кошки скребут. Вы разве не решили повременить с пытками до гавани?Отчего-то язык уже не поворачивался произнести это вслух – даже тихо, даже в ироничной манере разговоров с самим собой. В память упорно лезли старинные легенды о банши, на которые Ирландия была щедра даже вперемешку с прижившимся на зеленом острове католичеством. Потусторонняя плакальщица должна была терзать душу пронзительным криком, оглушительным воем, но если бы нашлась банши, способная шептать…Да что же с вами там такое, господи ты боже?! Вы же победили, вот вам и золото Картахены, и французские корабли, и я в вашем распоряжении. О чем тут убиваться? Какого дьявола с вами делается по ночам?!Тяжелый вздох сорвался с губ ирландца, вторя вздрогнувшим и затихшим струнам. Один и тот же аккорд робко прозвучал на них раз, другой, третий, пытаясь перелиться в дальнейшую мелодию, но сбиваясь, сдаваясь, чтобы в следующую секунду вновь броситься на преграду и пройти это трудное место. Такой простой, незатейливый перебор в сравнении с началом…И Блад сдался – усталый, испитый обрушившимися на него испытаниями последних дней. Прикрыв глаза, не пытаясь больше отчаянно жмуриться или причинять себе боль, он позволил этой печальной музыке, собственным мыслям и тоскливому чувству в груди слиться в мерные волны. Позволил себе перестать грести, не пытался ими управлять – и не гнал больше от себя ни звонкий и сильный тон Арабеллы, ни треск пламени на окраинах Картахены, ни бархатный голос дона Диего, произносивший нежданные, непредсказанные слова. Казалось, что все это могло потопить, попросту утянуть в глубину и навеки сомкнуться темной океанской синью над его головой – и все же вслед за наконец-то принятой болью что-то утихомиривалось в сердце, переставая метаться и рваться из раза в раз. Угомонился ум, в остроте своей изранивший сам себя: туманная дымка постепенно подергивала его с милосердием, с которым природа предрекла человеку прерывать свои думы сном.И в полумраке каюты, разбавленном отсветами ясной звездной ночи, лишившийся корабля ирландский капитан уснул раньше, чем стих последний звон на струнах испанской гитары.