Глава одиннадцатая (1/1)

11.С этого момента Яшина жизнь словно разделилась на две неравные половины.В одной из них он, оставаясь для всего подполья анархистом Яковом Этингером, изо дня в день кропотливо выискивал, выспрашивал и запоминал все, что могло представлять интерес для охранного отделения.А знал Яша, как выяснилось, немало; даже расположение типографии на Куяльнике он сумел показать на карте достаточно точно, благодаря чему полиции удалось местных подпольщиков застать врасплох, как раз в тот момент, когда они печатали новый тираж прокламаций, и арестовать.Без тени сомнения Яша называл имена и клички тех, кого встречал в подвале ?Вольной коммуны? на Запорожской, – ведь среди них, несомненно, был и тот, кто метнул бомбу в кофейню ?Фанкони?. Увы, Яша так и не смог точно установить личность бомбиста, и потому мог лишь надеется, что от правосудия этот человек не уйдет. Основания для этого имелись, – полиции удалось путем опроса свидетелей террористического акта установить, что преступник был весьма малого для мужчины роста; руководствуясь этой приметой, полицейские методично арестовывали тех указанных Яшей анархистов, кто имел означенную особенность.Многочисленные аресты вызвали в ?Вольной коммуне?, долгое время действовавшей относительно безнаказанно, едва ли не панику. Старик, который и раньше-то всегда был настороже, теперь стал и вовсе недоверчивым. Бывало, когда он давал поручение или выслушивал отчет о выполненном, Яше стоило большого самообладания выдерживать его долгий, пристальный взгляд.И все же пока что, к счастью, сильных подозрений в отношении Яши не было, так что он продолжал делать то, чем занимался и прежде, то бегая на посылках, то распространяя прокламации.Однако же, к этим привычным делам добавилась и новая обязанность – как агент охранного отделения, Яша раз в неделю встречался с жандармским поручиком Григорьевым для передачи ему новых сведений.Встречи эти происходили в доходном доме Луцкого, что на Маразлиевской, в дворницкой, куда вела прямо из проходной арки неприметная дверь. Отпирал на стук сам дворник Федор и, выслушав условленную фразу (менялись они каждую неделю), проводил Яшу в жилую комнату, где его дожидался уже Григорьев.Устроившись на жестком облезлом диванчике, Яша как можно подробнее передавал все, что сумел узнать за прошедшее с последней их встречи время, поручик же, сидя за обеденным столом, тщательнейшим образом все записывал на особом бланке для донесений и давал его затем Яше для ознакомления, дабы исключить возможные неточности.Разговор занимал обычно около часа. Покончив с делами, Григорьев звал Федора, тот вносил растопленный самовар, и они пили обжигающий крепкий чай, продолжая беседовать – но теперь уж о всяких пустяках.Был жандармский поручик Григорьев молод (годами, вероятно, ровесник Каблукова), приятен в обхождении и дружелюбен – и все же, иной раз, покидая дворницкую, Яша испытывал препаршивейшее гнетущее чувство от того, что стал ныне предателем тех, кто доверял ему и худо-бедно делил кров. В такие мгновения приходилось напоминать себе, что на месте убитого взрывом Йоськи запросто мог оказаться сам Яша или, тем паче, его сестра Эська. Он напоминал себе и о том, сколько безвинных людей пострадало от налетов анархистов, от так называемых экспроприаций, и сколько еще страданий может причинить ?Вольная коммуна?, готовя новые террористические акты.Угрызения совести на время прекращались, но сдобренное боязнью разоблачения мучительное беспокойство с тех пор, как он начал сотрудничать с охранкой, продолжало терзать Яшу.Единственной отдушиной стали для него встречи с Каблуковым. Это, несомненно, было похоже на умопомешательство – едва ввалившись в переднюю и заперев дверь, они срывали друг с друга одежду (впрочем, в основном усердствовал Николай) и погружались в чувственное марево.Яша отдавался ему бесстыдно, яростно, не сдерживая стонов, с облегчением сбросив все личины и испытывая лишь одно всеобъемлющее желание – еще и еще раз почувствовать это садняще-горячее, упругое движение внутри себя, то размеренное, то хаотично-рваное, мучительно неторопливо и в тоже время неотвратимо разливающееся по всему телу томление, ритмичное ласкающее скольжение большой твердой ладони, в считанные мгновения умело подводящей к той грани, за которой наступает упоительно долгое, безостановочное падение в пропасть.– Помнишь, говорил я, что за амурные дела меня из юнкерского училища выгнали? – с усмешкой спросил Николай, лениво водя пальцем по безволосой Яшиной груди. – Так вот, амуры-то у меня были с приятелем-однокурсником, брат.– Рассказал бы, а? – расслаблено вытянувшийся вплотную к любовнику Яша с жадным вниманием приподнялся на локте.– Ишь ты, все тебе расскажи… Ладно, слушай, – Николай жадно затянулся папиросой. – Как в возраст отроческий вошел, понял, что и девчонки, и парни мне любы. У деревенских-то с этим просто. Пообжиматься все девки горазды, а вот ноги раздвинуть – ни боже мой. А гулящую еще поди найди… Вот и баловались иные парни промеж собой, пока не оженят.– И что же, все о том знали? – поразился Яша.– Знать знали, да помалкивали. И отцы с дедами были молодыми и холостыми когда-то, издавна так заведено.– Ну а в юнкерском что же?– В юнкерском был у меня дружок один. И вот как-то по дурости забрались мы с ним ночью в учебный класс да и устроили скачки на учительской кафедре, благо, что широкая она там была. Разошлись мы с ним, осторожность потеряли – и тут, на беду, принесла нелегкая дежурного офицера. Обходил он, видать, этажи, а мы возились громко, он и заглянул проверить, кто тут шумит. Ну, заходит и видит, понятное дело, картину… Все бы ничего, не мы первые, не мы последние, да вот незадача-то: оказалось, что у приятеля, с которым куролесил я, папаша – видная шишка при Генеральном штабе. Сообщили ему, он и поднялся на дыбы, как, мол, так, сыночка его выебали. Крику было!.. Всласть воду побаламутил, старый хрен, вот мне и дали от ворот поворот.– И куда ты потом? – Яша дотянулся до стакана и сделал изрядный глоток.– А потом никуда, – усмехнулся Каблуков. – Так и болтаюсь с тех пор, то здесь, то там. В Питере пожил, в Харькове, на Волге кантовался, потом на юга понесло…– А меня тоже как-то с другом застали, – заливаясь краской, признался наконец-то набравшийся смелости Яша.– Иди ты! А туда же, скромника из себя корчил, как девица на выданье.– Ну, это случайно вышло…– Случайно – неслучайно, рассказывай давай, твой черед.– Ну… К нам на дачу приехали погостить Симановичи всем семейством. А у них сын Левка, мой ровесник. Посидели мы немного со взрослыми, потом надоело, пошли в сад, стали про девочек разговаривать. Левка меня и спросил, умею ли я целоваться. Я, конечно, не умел. Он и говорит – давай, мол, покажу, а то опозоришься с девчонкой. Покажи, говорю. Отошли мы с ним подальше, в заросли жасмина, Левка меня притянул за плечи к себе и начал целовать. Увлеклись мы, ничего вокруг не замечаем, и вдруг рядом удивленный голос младшей сестры Эськи: ?Чем это вы тут занимаетесь? Вот я маме все расскажу!?. Мы друг от друга шарахнулись, стоим красные, запыхавшиеся, ничего не соображаем, а эта зараза засмеялась, язык показала и убежала. И то хорошо, что не наябедничала.– Да, свезло тебе, – хохотнул Николай. – Сестры младшие, они такие, по себе знаю, у меня их аж трое. Выросли уже, поди, невесты на выданье…– Давно не видал их?– Давно. Лет пять уж меня черти носят, – он вздохнул и метким щелчком выбросил докуренную папиросу в приоткрытую створку окна.– Отчего же не поедешь к ним?– Оттого, что батя меня поганой метлой погонит, ежели заявлюсь, – Каблуков замолчал, постукивая ногтем по никелированному шару изголовья. – Ну что, давай-ка собираться, вечереет уж.Оделись быстро. Яша уже открывал дверь, собираясь выйти, когда его окликнул Николай.– Постой-ка, – рука Каблукова опустилась ему на плечо. – Яш, ты все эти дни словно сам не свой, я смотрю. Будто струна натянутая. Случилось чего?Какого же колоссального труда стоило сохранить самообладание и найти в себе силы ответить, а не кинуться тотчас вон, повинуясь первому паническому побуждению!– Я… устал от всего, – сумел-таки выдавить Яша. – По дому скучаю сильно…И это была почти правда.