4 : Ода (1/1)

Летний рассвет. Небо за рамой окна между кухней и гостиной розовое, все в россыпи нежно-оранжевых и желтых облаков. Проснувшись, Оберкофлер садится и разглядывает гостиную, точно не понимает, где очутился. Он заснул на софе – накануне вечером Георг с Пандурой разговаривали допоздна. С плеча Оберкофлера соскальзывает край пледа – видать, Франц позаботился о нем. Георг смотрит в кухню, его светлые, спереди выгоревшие на солнце и оттого почти белые, волосы торчат во все стороны. Пандура сидит за столом в кухне. Белая сорочка на нем сияет в раннем, осторожном, робком, набирающем силу солнечном свете, точно ангельский нимб. Франц водил простой дешевой ручкой по мягкой полупрозрачной писчей бумаге и выглядел при этом, как поэт.Асфальт под окнами шестиэтажного дома невзрачного желтого цвета, в котором жили на пятом этаже Оберкофлер и Пандура, был контрастно-черного, по сравнению со светлеющим розовым небом, цвета и весь в лужах после прошедшего минувшей ночью дождя. Георг и Франц, беседовавшие на софе в гостиной, застали ливень, и он даже заставил их на пару минут замолчать – вот так беззастенчиво и требовательно вклинился в их разговор и обратил все внимание на свой мягкий, всепоглощающий шум. Георг извиняется за то, что занял место Франца на диване.- Я переспал эту ночь на кровати в твоей комнате. Постель не разбирал. Спал в одежде. Надеюсь, ты не зол на меня.Отвечая, Франц не переставал что-то писать. Георг никогда не видел его таким увлеченным и сосредоточенным.- Почему я должен злиться? У тебя не было выбора. Все нормально, - сказал Оберкофлер, а про себя задал те безответные вопросы, которых стыдился: ?Почему не разделся? Почему не забрался под мое одеяло? Почему не пропитал своим запахом мою простынь и подушку?..?А потом Георг Оберкофлер признался – ну, или проговорился, в любом случае, он был уверен, что Франц не думал об этом всерьез, а если и думал, то это необходимо было сказать вслух, чтобы Пандура это осознал, и оно обрело смысл:- Я тебе доверяю, Франц.- Спасибо. Тут Пандура с негромким стуком положил ручку на стол, потянулся – он долго сидел, мышцы, что называется, затекли – и удалился в ванную комнату. Как только Георг услышал, что Франц плотно закрыл за собой дверь и включил воду, то подорвался с места и быстрым шагом, почти бегом, направился в свою спальную.Оберкофлер упал на разглаженную ладонями Пандуры постель – кто же оставляет кровать, тем более чужую, в беспорядке после себя? – животом вниз, обхватил руками подушку и сжал её, зарылся в неё носом, надеясь почувствовать запах волос Пандуры – но запаха не было. Тем не менее, Георгу приятно было знать, что Франц здесь спал. Завтракают. Оберкофлер ровно сидит спиной к окну и утреннее солнце жжет ему шею; Пандура, чуть наклонившись к столу, сидит напротив Оберкофлера и солнце светит ему прямо в лицо – Франц жмурится и ему от этого почему-то приятно настолько, что он посмеивается.Пандура отложил вилку, поставил локти на стол и сцепил ладони в ?замок?. Франц через стол метнул в Георга прямой взгляд – так следователи любят смотреть на подозреваемых во время допроса – и сказал:- Ты сказал, что любишь меня. Что это значит? Что я теперь должен быть только с тобой? Георг повторил его позу.- Нет. Я никогда не требовал от тебя безукоризненной верности и теперь не буду.- Тогда давай все будет по-старому, хорошо?Оберкофлер знал, что Пандура так скажет, он предвидел эту просьбу – Франц ведь терпеть не мог, когда препятствовали его свободе, ограничивали его волю, тем более, если свободе воли препятствовала любовь.- Да. Кстати, - Оберкофлер откинулся на спинку стула и стал водить пальцем по столу, перемещая хлебные крошки, - ты любил когда-нибудь по-настоящему?Что за странный вопрос?!- А ты, какой смысл вкладывал в ?я люблю тебя??- Ну, если любовь – это чувство сильной привязанности и глубокого уважения, то, пожалуй, я люблю тебя по-настоящему.Пандура разочарованно усмехнулся уголком рта.- Ну, ты и сказанул! Ясно, что о любви ты только в книжках читал, а сам никогда её не переживал (а еще говоришь, что любишь меня!). Любовь несоизмеримо мощнее, чем ?сильная привязанность?, сложнее, чем какое-то там ?глубокое уважение?. Любовь разная, многогранная, многоцветная, её не опишешь сухими словами туманного, непонятного определения, ты просто чувствуешь её, чувствуешь, когда она приходит, и бесполезно пытаться рассказать о ней. Любовь… Она в действии, в каких-то знаках, посылах, намеках, которые понятны и важны только влюбленным. Тебе больше не стоит пытаться описать чувства, которые ты сам никогда не испытывал, и которые, ко всему прочему, не поддаются описанию. Чтобы, по крайней мере, не звучать никчемно и неповоротливо.Пандура говорил словами Оберкофлера.Георг кивнул, положил ладони на колени и пристыжено повесил голову. Таких метких, цепких, вразумительных слов Оберкофлер от Пандуры никак не ожидал услышать.- Я понял, - проронил Оберкофлер.Мысленно он вернулся в вечер с Женщиной.- Что ты понял? – участливо поинтересовался Франц.- Я не мог сказать о тебе ничего хорошего, потому что ты не хороший.- Ты о чем? – Пандура нахмурился и наклонился вперед, - Кому ты обо мне рассказывал?Оберкофлер пропустил его слова мимо ушей.- Ты храбрый – я много раз видел тебя на поле боя! ты был прекрасен! – и жалостливый; отзывчивый и честный; решительный и твердый; но в то же время ты грубый и прямолинейный, иногда даже жесткий… В тебе больше плохого, чем хорошего, но мне все в тебе нравится!Георг поднимает голову. Франц молчит. Пандура не знает, что ответить.- Да уж, - Франца хватает только на это.А потом:- Подожди-ка.Франц встает из-за стола и открывает один из кухонных шкафчиков. Достает оттуда черную коробку из-под обуви и извлекает что-то на свет. Пандура убирает коробку на место и поворачивается к Оберкофлеру, и Георг видит в его руках папку для бумаг. Франц подходит с этой папкой к Георгу и кладет её перед ним со словами:- Это ода. Я посвятил её тебе. Я плохо говорю, но пишу недурно.Глаза Оберкофлера светятся от слез. Он берет папку в руки, опускает ресницы, чтобы остановить слезы, и шепчет в ответ:- Спасибо.Оберкофлер уходит к себе в комнату. Георг выдвигает единственный ящик прикроватной тумбочки и достает оттуда заряженный пистолет, с громким металлическим лязгом снимает оружие с предохранителя и приставляет холодное, смертоносное дуло к виску.Прогремел выстрел. Затем что-то глухо ударилось об пол.Франц Иосиф Пандура ушел от Георга Оберкофлера три года назад.Пандура никогда Оберкофлера не любил и оды ему не писал – Франц был пьяницей и бабником, а не поэтом. В квартирке с просторной гостиной, на пятом этаже, в желтом шестиэтажном доме с облупившейся на стенах краской, который стоял на углу Шёнборнской и Йозефштедтской улиц, отныне никого больше не было.28. 09. 18