Больная голова, пустая голова (1/1)
Сначала в качестве наказания Годжо хотел заставить меня драить туалеты. Но, можно сказать, я и так их вымыл. Вернее, продезинфицировал огромным количеством спирта, выходящим из меня в течение всего дня. Когда он иссяк в моём желудке — господи, неужели! — мучения повторились с водой: ни один выпитый глоток не задерживался во мне. Я чувствовал себя фигуркой рыбки в композиции популярного у туристов фонтана: из меня лилось и лилось. Сейчас немного полегче. Уже вечер, но я всё равно нацепил на нос тёмные очки, отобранные у Сатору. Изверг не разрешил мне остаться в его комнате и даже думать запретил о том, чтобы перенести туда мою новенькую кинг-сайз кроватку. Поэтому я здесь. Смотрю на то, как машут мечами и кулаками школьники. Воспалённому, пропитому мозгу эти движения напоминают вчерашнюю ночь. Кажется, кто-то из моих новых знакомых танцевал похожим образом. Хотя я не помню почти ничего. Но, судя по паре синеющих на груди засосов, мне было весело. Годжо, увидевший их тоже, отказался разделять мой оптимизм: заявил, что в следующий раз не станет душить меня, а сразу прикуёт наручниками к батарее. То, что вчера вечером произошло с Сатору, я, напротив, помню отлично. Но думать об этом не хочу. Мне всё ещё ничего не ясно, остаётся только радоваться тому, что не нужно ехать в Киото. Моё отравленное алкоголем тело сегодня не перенесло бы ни одну из магических техник перемещения, не говоря уже о поездке на машине. От одного слова ?машина? желудок испуганно поджимается. Моя милая Нобара-чан приносит мне бутылку с водичкой. — Возьмите, Хоо-сан, вы сегодня выглядите неважно, — пытаясь заглянуть под мои очки, говорит она.— Неужели ты так крепко спишь, Кугисаки? — бурчит себе под нос Фушигуро. — Эй, здоровый сон — это очень важно! — заводится Нобара. — Вот-вот, крепче спишь — меньше знаешь, Мегуми, — подключаюсь к разговору я. — Там, вообще-то, не так... У Фушигуро краснеют кончики ушей. Да, то, что я орал ему вчера про вкусы и фетиши братика Рёмена, определённо было лишним. Отпиваю глоток прохладной воды. На площадку возвращается Сатору. Жидкость встаёт у меня поперёк горла. Всеми фибрами своей тысячелетней интуиции я предчувствую, что сейчас он что-нибудь придумает. — Хоо, раз ты уже в состоянии так весело шутить, почему бы тебе не помочь ребятам? — улыбается негодяй. От мысли о том, что мне придётся взять в руки что-то тяжелее бутылки с водой, становится дурно. Сейчас один взмах катаны приравнивается для меня к десяти годам работы на каменоломне. Сжалься, о жесточайший из Годжо! — Побудь вместо манекена. Используй какое-нибудь простенькое расширение территории и пусть детишки порезвятся.Указательным пальцем поддеваю очки на переносице, опуская их вниз, чтобы посмотреть в бессовестные глаза засранца. Но они, как обычно, затянуты маской. Может, поэтому ты такой противный, Годжо? Потому что я сейчас не могу видеть твои бегающие виноватые зенки?— Милый, не будь таким букой. Лучше накажешь меня ночью сам, — мурлычу я.— Нет-нет, дорогой, я настаиваю на том, чтобы тебя по очереди наказали все, перед кем ты провинился, — повторяет мою интонацию Годжо. Смачно сплёвываю под ноги. Я не в форме для саркастических состязаний. Да и школьники вот-вот сквозь землю от стыда провалятся. Я всё-таки старше, умнее, а посему должен беречь умы подрастающего поколения, защищать их от звенящей пошлости, распространяемой их учителем. Помощь приходит откуда не ждали: на щеке Юджи распахивается клыкастая пасть Сукуны. — Какие же в нынешнем мире ограниченные существа, — ухмыляется он. Силюсь понять, в чью сторону этот дедовский выпад — ?а вот в наше время!?. — Эй, прекрати так делать! — возмущается Юджи, стараясь увидеть источник звука.— Да ладно, пусть старичок побухтит, — благосклонно позволяет Сатору. — О чём ты, бра-атик Рёмен?Честно, я не мог и представить, что после подобного Сукуна выдаст что-то кроме обещаний неминуемой кары, потрошения и сожжения заживо. Но Король Проклятий решает всех удивить:— Вместо того, чтобы правильно использовать бесценную кладезь культурного наследия — делаете из него грушу для битья. Потерянное поколение... Неужели возраст даёт о себе знать? Дедушка Сукуна, что вы такое говорите? Разве вас интересует хоть какое-нибудь искусство, кроме убийств и насилия? Или, может, старый извращенец хочет, чтобы я принялся учить детей тому, что в своё время показал мне он? Это всё-таки школа, а не бордель! — Точно! — радостно подхватывает мысль Годжо. — Хоо рассказывал, что хорош в каллиграфии. Я вообще не понимаю, о чём они, блять, говорят. У меня во рту пустыня Сахара, опухшие от слёз глаза похожи на два полупопия павиана, а тремор достиг такой амплитуды, что, подсунь мне кто-нибудь укулеле, я бы, сам того не ведая, сыграл ?Калинку-малинку? — такое количество водки успело впитаться в кровь.Какая каллиграфия? Сварите мне, пожалуйста, суп от похмелья и уложите спать. — Вот пусть и учит этому засранцев, — продолжает шокировать всех пасть Рёмена, переползшая на тыльную сторону ладони Юджи.А может, алкоголь повлиял на мою проклятую энергию, которой подпитывается Сукуна, от чего он, собственно, и несёт теперь такую чушь? Все остальные слишком быстро перестают переживать о резкой перемене настроения Рёмена. Возможно, они так привыкли к нему, что в глубине души давно ждали этого явления ?демонической мамочки-Сукуны?. Но меня не проведёшь, я буду следить за тобой, подлец. Не сегодня, конечно. Когда-нибудь завтра... — Как вам идея, ребята? Хотите бить дядюшку Хоо палками или учиться у него каллиграфии? На последней части предложения Сатору специально понижает голос и тянет слова, будто описывает нечто безумно скучное. Вот говнюк. — Я за каллиграфию. Это отличный способ обрести концентрацию и натренировать усидчивость, — неожиданно произносит Фушигуро (сегодня все какие-то странные). — А этого некоторым очень не хватает...Я слежу за взглядом Мегуми и вижу, что, пока мы разговаривали, Юджи и Нобара успели отвлечься на выкапывание какой-то гусеницы.— Ничего себе она большая!— Кинь её за воротник Фушигуро! Мы должны были переглянуться втроём: двое взрослых людей — я и Сатору — и серьёзный парень Мегуми. Но я встречаю только уставший взгляд школьника. Годжо тыкает пальцем в жирное брюшко гусеницы и с одобрением кивает — ?отличный улов, ребятки!?. — С завтрашнего дня после тренировок буду ждать тебя во дворе. В комнатах маловато света. Думаю, остальные со временем подтянутся, — обращаюсь я к Мегуми, напряжённо кутаясь в лёгенькую куртку. Пока Сатору занят, спешу побыстрее сбежать. Замираю в нерешительности перед дверью комнаты Годжо. Ноги сами привели меня сюда. Но сейчас, глядя на неё, я чувствую непреодолимое желание нарисовать фаллический символ, вколоть в обивку яичный белок или залить клеем замочную скважину. Мне совсем не хочется потянуть за ручку, чтобы оказаться внутри. Если вчера в своих силах сомневался Сатору, то сегодня в реальности условий контракта не уверен я. Заносчивый, высокомерный, агрессивный маг-лицемер только злит меня. За тысячи лет моей жизни не так много существ смогли довести меня до истерики, ещё меньше — остались после этого живы. Психопат из Годжо своей выходкой заставил меня рыдать, вешаться на мужиков и жрать водку. Смесь его равнодушных слов о контракте, приступа жестокости и виноватого голоса потом — детонатор моего взрывчатого вещества, обеспечивающий надёжную работу. Стоит мне только подумать о том выражении лица, какое было у Годжо, когда он заглянул в мои слезящиеся глаза, как ярость снова клокочет внутри, неприятно сдавливая виски. У нас правда ничего не выйдет, Сатору. Ты только разбередил старые раны и выбил почву из-под моих ног. Я зол, раздражён и обижен. Не могу сдержаться и всё-таки с душой пинаю дверь передо мной. Пальцы ноги током прошибает боль. Чувство, будто я их сломал. Или они уже были сломаны до этого... Жалея себя, своё утраченное душевное равновесие и покалеченную ногу, плетусь в комнату. Вопреки ожиданиям, мысли о мягкой кровати совсем меня не радуют. На душе так гадко, словно туда наплевали, а потом растёрли грязным ботинком. Всё из-за тебя, Сатору Годжо! ***Фушигуро ждёт меня после утренней тренировки, стоя у расстеленного на специальной подложке холста из традиционной японской бумаги. Неспешно подхожу и придирчиво оглядываю всё, что лежит рядом: брусок твёрдой туши, ёмкость для её растирания с водой, пресс-папье, кисти. Одна из смешанного ворса — внутри щетина кабана, снаружи коза — для новичка-Фушигуро. Но меня больше интересует вторая. Очень мягкая, полностью из козьего ворса — она сложная, созданная для идеально плавных линий в руках умелого мастера. Невольно засматриваюсь, понимая, что соскучился по таким простым, но изящным вещам.— Фушигуро, ты хорошо подготовился. Мне нравятся кисти.— Это не я. Принадлежности принес сюда Годжо-сенсей, — безучастно отвечает Мегуми. Я кидаю яростный взгляд в сторону Сатору, который занимается с второгодками. Он даже не смотрит на меня. Не пожелал доброго утра, не спросил, почему я ночевал у себя. Но встал раньше обычного, чтобы позаботиться о бумаге и туши. Новая волна раздражения накрывает с головой оттого, что я опять чувствую себя дураком.— Юджи и Нобара тоже хотели попробовать, но у них сегодня задание. Присоединятся позже.Голос ученика отвлекает меня от неприятных мыслей. Вообще, в таком состоянии нельзя заниматься каллиграфией, если не хочется увидеть на холсте размашистый хуй. — Ты когда-нибудь пробовал так писать? Вроде в начальной школе у вас есть уроки каллиграфии. Я усаживаюсь на землю, скрестив ноги. Фушигуро опускается напротив.— Да, это было давно.Апатичное лицо Мегуми успокаивает меня. Напоминает о том, что когда-то и я умел с таким же выражением встречать все невзгоды на жизненном пути. — Тогда первым делом тебе стоит привыкнуть к кисти. Начнём с кайсё*. Просто напиши несколько печатных иероглифов. — Это всё? А как же смысл? — вскидывает бровь Мегуми.— Просто начни. Дальше сам поймёшь. Я беру тушницу и готовлю краску. Фушигуро несмело тянется к кисти. Но линии у него выходят толстые и напористые. Он долго думает над ними, поэтому они то и дело уплывают не туда, получаются кривыми и волнистыми. Мегуми пытается написать иероглиф 恵 — ?милосердие?. Задача сложная для новичка. Уже на шестой линии он больше похож на неказистую лодочку, попавшую в шторм. Мегуми кривит лицо и стискивает зубы — это совсем не та медитация, которую он себе выдумал. После десятой, последней, линии Фушигуро отбрасывает кисть, с раздражением глядя на сплошное пятно кривых чёрных полос.— Ты делаешь неправильно.— Будто я не вижу! — огрызается Мегуми в ответ. Вздыхаю. Это даже мило. Первые шаги новичков всегда очаровательны в своём бесхитростном самобичевании. Я берусь за кисть. Пальцы подрагивают от радости прикосновения к тёплой деревянной ручке.Вижу перед собой только белый холст. — Ты неправильно смотришь на готовую работу. Хотел узнать смысл? Он в том, что сделанного не исправишь. Тебе остаётся только полюбить уже существующее. Оно идеально в моменте. Чёрная линия останется на бумаге такой, какой ты её придумал. Она рождена в твоей голове, а рука всего лишь инструмент, как и кисть. Если ты хочешь совершенства — очищай разум. Я знаю, что голос чётко произносит слова, но моя голова пуста от мыслей. Сейчас я — линия на холсте; сознание, обретшее форму. Иероглиф моего имени делит пустоту на инь и ян, белое и чёрное. Внутри у меня ноет и звенит от того, насколько прекрасно это мгновение. Проведённые мной линии останутся в вечности такими, какими я создаю их прямо сейчас — смелыми, плавными, завершающимися полосами просветов в тех местах, где на ворсе заканчивается тушь. Когда кисть выводит последний элемент, я глубоко вдыхаю. На бумаге иероглиф 鳳 — ?феникс?, моё имя. Мне хочется писать ещё и ещё, изводя себя попытками угнаться за идеальной пустотой разума. Но сегодня я учитель. Фушигуро смотрит на меня со странным выражением лица. Сквозь привычную для него недовольную гримасу проступает что-то вроде... восхищения? — Хоо-сенсей, вы очень красивый, — с придыханием, совсем тихо, проговаривает Мегуми, не отрывая от меня глаз. Отвечаю сдержанной улыбкой — ?спасибо, я знаю, у меня есть зеркало?. В таком поведении Фушигуро нет ничего странного: тысячу лет назад дети всегда заворожённо замирали рядом, когда видели меня за работой, даже если до этого озорно носились и увлечённо играли. Хорошо, что во владельце техники Десяти Шикигами есть ещё что-то от ребёнка. — Фушигуро, раз у тебя так ужасно получается, может, лучше поможешь Юджи и Нобаре? Я пропустил момент, когда Годжо возник за моей спиной, поэтому сейчас вздрагиваю от неожиданности. Не знаю, как я умудрился это расслышать: но в дружелюбном голосе точно есть какой-то жуткий свист. Будто тонкий кончик кнута рассекает воздух. Мегуми, который, в отличие от меня, видит лицо Сатору, очень быстро исчезает, неловко попрощавшись. Я со вздохом собираю кисти — их нужно помыть. В присутствии Годжо писать мне не хочется. — Хоо, поучи меня тоже.С таким трудом обретённое спокойствие раскалывается на сотню мелких осколков. И они снова режут моё сердце. Это точно можно приравнять к боли — от вредных кусочков стекла невозможно скрыться. Я вообще не понимаю, откуда они взялись. Почему один звук твоего голоса так сильно задевает меня, Сатору?Ни в коем случае не поворачиваться. А то снова вытворю что-то странное. — Перенеси всё в комнату. Скоро дождь пойдёт. Вот чёрт, ответить согласием — тоже странно. Сатору выполняет мою просьбу щелчком пальцев. Я оказываюсь в его комнате вместе со всеми инструментами. Вещи, которые позавчера были раскиданы мной в порыве гнева, сейчас аккуратно сложены. Ноутбук стоит рядом с кроватью. Никаких других изменений нет. Но почему-то у меня чувство, будто я попался в ловушку. Собираюсь с силами и поворачиваюсь к Сатору. По спине пробегает холодок, чувствую, как на шее выступает испарина. Меня словно знобит. А всё из-за того, что Годжо снял повязку, смотрит на меня спокойной и прямо. Я точно знаю, что мне нужно что-то сказать, но рот беззвучно открывается и закрывается, перестав слушаться меня вслед за остальным телом. Взгляд Сатору Годжо имеет странную, волнующую власть надо мной. Как хорошо, что сейчас он переведёт его на холст и тушь. Ведь переведёт, да?..