Часть XVI. Ubi bene — ibi patria? — I (1/1)

Ubi mel — ibi felГде мёд — там ядЛатинская пословицаСолнце над Венецией уже встало, возвещая о пробуждении города. Тибальт, однако, проснулся задолго до восхода и давно стоял на ногах. Хоть с его балкона весь Сан-Марко виднелся как на ладони, взор его был сосредоточен только на палаццо. Таким тщательным наблюдением юноша стремился поймать любое движение в окнах дома. — Странно, — каждый раз повторял Тибальт, — судя по времени, слуги давно должны были встать. Хотя они вполне могут быть с другой стороны палаццо, которой я не вижу, — его пальцы сжали перила балкона, — точно с другой: кухня находится у узких каналов.Наконец Тибальт устал напрягать своё зрение, и блики на воде резали глаза, поэтому он вернулся в комнату и рухнул на кровать. Его взгляд скользнул по всему убранству номера и остановился на письменном столе, где стоял оставленный ранним утром и давно забытый им поднос с его завтраком. В это мгновение юноша ощутил, как пустота в его животе постепенно начала заполняться кислой желчью, и в голове его появилось желание утолить голод.?Насколько сильно там всё изменилось? — вопрошал себя Тибальт, пригубливая вино. — В конце концов, четыре месяца.., — он тупо уставился на свою тарелку, и через несколько мгновений на ум ему пришла единственная мысль, показавшаяся ему толковой, — ну, раз снаружи палаццо не изменился, то внутри — тем более?Закончив с едой, Тибальт поднялся, чтобы вновь лечь на постель для краткого сна, в который его так тянуло разморившее его солнечное тепло. Но, проходя мимо окна, юноша краем глаза заметил желанную перемену в облике палаццо: некоторые ставни были раскрыты, и через незастеклённые проёмы на улицу вырывался белый тюль.— Наконец-то! — сказал Тибальт чересчур звонко. — Жаль, конечно, что я сам ничего не увидел.Меньше чем через четверть часа юноша со всеми своими сундуками стоял перед теми же дверьми, перед которыми стоял прошлым вечером. И вновь его захлестнула волна необъяснимого волнения, однако Тибальт умело скрыл свои переживания — лишь сбивчивое дыхание выдавало его. ?Да что со мной? — возмутился он. — В родной дом боюсь зайти!?Через несколько мгновений ему удалось совладать с собственным телом, и Тибальт наконец отворил дверь. Юноше показалось странным, что она поддалась ему так легко — обычно она была заперта или у неё стоял придверник. И тем больше он удивился, когда, зайдя внутрь, не увидел ничего, кроме опустевшего вестибюля. Он, отделанный светлым мрамором и гранитом и украшенный мириадами канделябров, будто потускнел от слоя пыли, что лежала на всех его поверхностях, или это было из-за окон, покрывшихся серой грязью. — Ба! Тут что: все умерли? — Тибальт ещё прошёл вперёд.Внезапно из глубины палаццо донеслись звуки шагов и всё нарастали, пока на вершине лестницы не появилась мужская фигура.— Вы кто? — заговорил мужчина, начиная спускаться по лестнице. — Этот палаццо принадлежит семье Франтумато. Вам лучше убраться отсюда, а то…Внезапно он остановился у самого подножия, и его лицо застыло в крайнем удивлении; Тибальт неожиданно для себя улыбнулся такой гримасе. — Синьор? — тихо произнёс слуга словно не веря своим глазам. — Неуже-… Неужели это вы?Тибальт от возбуждения не мог вымолвить ни слова, поэтому только кивнул, однако и этого ответа было достаточно.— Эй, вы все в палаццо! — неожиданно закричал слуга, застучав каблуком по полу. — Синьор Франтумато здесь! Тибальт дома!За этим криком последовала тишина, но вскоре в глубине палаццо начал нарастать звуки шагов и человеческих голосов. Этот шум словно волна возрастал в своей мощи и скоро перерос в гвалт; из разных коридоров и галерей в вестибюль высыпало несколько десятков слуг: они, вырываясь в комнату, замирали и останавливались на определённом месте будто их сдерживала невидимая стена. У многих горели глаза, и в их взглядах плескалось приятное удивление, все перешёптывались, часто повторяя имя юноши, но никто не решился повысить голос для разговора.— Ну, — Тибальт приблизился к слугам на несколько шагов, — где среди вас ключница или экономка? Я хочу её видеть.В толпе начались шевеления: люди в ней стали двигаться и расступаться — и вперёд всех слуг ступила женщина в строгом чёрном платье. Она слегка поклонилась Тибальту, держа за спиной левую руку, пальцами которой перебирала ключи на кольце.— Это я, синьор.— Ты здесь всем заправляла эти четыре месяца? — Да, синьор. Тибальт замолчал, его взгляд вновь прошёлся по убранству вестибюля.— Прикажи подать мне обед. Можно остатки с вашего стола — главное, чтобы быстро. Потом я хочу приняться за работу.***Из разговора с экономкой Тибальт не узнал никаких новостей о самой Венеции, ибо слуги очень редко выходили в город, зато послушал о жизни в палаццо в последние четыре месяца. Хоть у палаццо тогда не осталось хозяина, и он принадлежал Республике, многие слуги не захотели покидать места, продолжая поддерживать старый распорядок, к которому привыкли за несколько десятков лет. Такой привычный всем уклад продлился всего пару дней, пока в хозяйственных журналах разница между доходом и расходами постепенно не таяла, а потом вовсе не сошла на нет и не скатилась в числа, которые даже обученной счёту экономке не были знакомы. Фамильное дело, что полностью лежало на плечах отца Тибальта, вышло из-под его твёрдой руки и совсем перестало приносить деньги — поэтому палаццо стал жить очень скромной жизнью.— Насколько вы ограничили себя? — прервал юноша рассказ экономки. — Неужели у вас было так мало денег?— Видите ли, синьор, — вздохнула ключница, — мы не знали, когда вы пожелаете вернуться и поставить дело обратно на ноги. Из-за этого мы экономили настолько, насколько могли. Может, поэтому вы не разорились до конца, — она взглянула на тарелку, из которой ел Тибальт. — Мадонна, как я устала иметь на завтрак, обед и ужин эти запечённые бобы. Каждый день. Четыре месяца. Но теперь, синьор, когда вы вернулись и исправите наше положение, дела наконец пойдут на лад!Тибальт посмотрел на неё, однако ничего не говорил. Он молча закончил есть и, отодвинув от себя тарелку, вновь поднял голову.— Я сейчас пойду в свою комнату, — обратился он к экономке, — а ты принеси мне туда все журналы, которые ты вела в это время. Поняла меня? С этими словами Тибальт встал из-за стола. Хоть утекло столько времени, а юноша всё ещё помнил путь до своей комнаты. Будто его тело само знало дорогу: мысль о том, что, казалось, потерянные воспоминания в это мгновение всплывали на поверхность с самого дна океана памяти, приносило странное удовлетворение. Ещё больше волнений возникло в его душе, когда сразу на вершине лестницы его взгляд наткнулся на дверь, ведущую в отцовскую комнаты, а внутри зародилась тревога. На мгновение Тибальт застыл, но сразу же освободился от этого оцепенения и продолжил идти в свою комнату. Однако он вновь остановился: на этот раз внимание юноши привлёк узкий зазор между стеной и открытой дверью, в котором виднелось убранство отцовской спальни — ноги сами понесли его туда. Тибальт прильнул лицом к стене, чтобы смотреть сквозь щель. Сначала предметы невозможно было различить друг от друга в сером свете, но через некоторое время образы наконец начали становиться чётче: Тибальт увидел шторы, которыми по обычаю смерти занавесили окна, тахту, что стояла у стены, и кровать отца. То ли зрение подвело юношу, то ли тусклое освещение сыграло с ним злую шутку, но на мгновение ему показалось, будто на постели всё ещё лежало отцовское тело и будто оно изредка вздрагивало пальцами. Слишком напуганный, чтобы продолжить смотреть, Тибальт отскочил от двери и почти бегом направился к своей комнате.Только оказавшись в своей спальне, юноша позволил себе остановиться: она оказалось очень схожей в убранстве с отцовской — однако ему это не понравилось.— Я что, мёртвый, чтобы у меня повесили чёрные занавески? — он подошёл к окну и распахнул тяжёлые гардины.В это мгновение солнечные лучи наконец проникли в комнату, освещая мелкие пылинки, что плавали во взвеси с воздухом. Несколько соринок залетели ему в нос — Тибальт громко чихнул.— Благослови вас Бог, синьор, — из ниоткуда донёсся голос экономки, вошедшей в комнату. — С чем пришла? — Тибальт обернулся, но умолк, когда у видел у неё в руках стопки тетрадей; экономка передала журналы ему. — Это всё? — его пальцы начали перебирать страницы. — Здесь только о домашнем хозяйстве. Где же журналы про наше дело?— Ваш отец — царствие ему небесное — сам вёл их, синьор. Он не позволял нам трогать их, и мы совсем не знаем, где они находятся. А рыться в вещах господина, хоть и мёртвого, я не смею, — экономка скрестила руки на груди. — Так что вам, синьор, предстоит искать их самому. С этими словами она вышла из комнаты. Тибальт проводил её взглядом, но через пару мгновений опустил свой взгляд на стопку журналов.Изучая чернильные буквы, начерченные и нацарапанные на щербатых жёлтых листах, Тибальт всё не мог перебороть чувства, что жизнь слуг в эти четыре месяца представляло собой очень интересное и немного забавное зрелище: проводить дни как нищие и в это же время иметь под боком казну, наполненную тысячами дукатов. Мысленно примеряя на себя шкуру одного из своих слуг, юноша с явной неохотой вынуждал себя признаться — он никогда бы не выдержал такой жизни и обязательно прикарманил бы себе несколько монет.— Какие они у меня… Порядочные, — приговаривал иногда Тибальт при чтении. — И почему я в детстве так не любил их? Но несмотря на такую приятную вещь, даже добросовестность слуг не могла восполнить уровень золота в казне до прежнего, ибо семейное дело не приносило дохода. Тибальт громко выдохнул и закрыл глаза, предвкушая всю работу, что ему предстоит проделать, чтобы вновь поставить всё на ноги. Но чтобы узнать, насколько пошатнулись его дела, юноша должен был найти отцовские записные книги. Десятки слов недовольства сорвались с его губ, когда он вставал из-за стола и выходил в коридор.— Рыться в вещах не смеет, — промолвил Тибальт то ли в неудовольствии, то ли в укоре. — Ага, всенепременно. И в итоге иду я, дворянин. Да им просто лень.Юноша вновь замолк, когда оказался рядом с дверью в отцовскую комнату, и как в прошлый раз его тело будто окаменело и отказалось слушаться. Пару мгновений он стоял так, нагнувшись в смешной позе над дверной ручкой, но в конце концов совладал со своим ступором. Дверь плавно открылась от толчка его руки — Тибальт оказался в тёмной спальне; при входе его окутала странная тишина: она вселяла ни тревоги, ни облегчения — лишь какое-то мёртвое спокойствие. Взглядом юноша окинул комнату, которая выглядела точно так же как и его.— Как две капли воды. Но именно сюда я боюсь заходить. То есть, боялся, — Тибальт набрал воздуха в грудь и опустил руки на талию. — Сейчас, когда его нет больше, уже не страшно. Его взгляд, остановившийся на отцовской постели, вновь забегал по комнате в поиске места, где могли бы быть спрятаны бухгалтерские документы. Через несколько мгновений юноша подошёл к кассоне, что был приставлен к дальней стене, и — как он и предполагал — именно там хранились журналы.— Ну что ж, — пробормотал Тибальт, облизывая губы, — посмотрим, как мой отец вёл дела. С какого тут года начинается? — юноша чуть не задохнулся пылью, когда перелистывал страницы. — С восемьдесят четвёртого? Да это целых тридцать лет! Тут, наверное, с самого года, когда отцу передали правление делами.Некоторые журналы действительно были написаны ещё в прошлом столетии и превышали возраст Тибальта в два раза. Иногда, водя пальцем по колонкам с поставщиками, он не узнавал их имена, хотя юноше были известны все те, кто имеет дела с отцом. Однако они вполне могли быть родителями нынешних партнёров — адреса и фамилии совпадали.— Они, может быть, уже мертвы, — корень его языка слегка онемел. — А я бы и не знал, если б не эти записи, — но взгляд его вновь сместился на многозначные числа прибыли. — Как много мы тогда зарабатывали. Пролистывая бухгалтерию за девяносто четвёртый год, на странице с июлем, в самом её конце, юноша заметил длинную засечку, начерченную киноварными чернилами, под которой была короткая запись: ?Реньера р-лась?. Отцовский почерк, обычно аккуратный и ровный, здесь выглядел криво, буквы отличались высотой и размером, будто его рука мелко дрожала то ли от волнения, то ли от радости. Какой-то негромкий щелчок раздался в голове Тибальта, когда он подошёл к другой стопке, чтобы посмотреть бытовые расходы на эту дату. Там такими же красными чернилами было записано о покупке нескольких платьев, шалей, туфель и колец по пятьсот дукатов а также об оплате крещения у священника. — Это наверняка было для моей матери, — Тибальт ещё раз прочитал список даров. — Не знал, что отец способен на такую щедрость. Но, наверное, на рождение первенца можно было раскошелиться, — то имя опять привлекло его внимание. — Я знаю, что у меня были сёстры, но никогда не слышал об их именах. Реньера… Что за странное имя. Но не удивительно: нас всех назвал именно отец. А в это время ему, видимо, нравилось делать из мужских имён женские. Листая вперёд до следующего года, Тибальт наткнулся на другую запись из киновари, и вновь почерк отца казался наполненным счастьем, но на этот раз ребёнка — тоже девочку — звали Альвизе.— Чуть год прошёл, а моя мать опять родила. Отец действительно так сильно хотел детей или… Наследника, — но юноша не закончил свою фразу, ибо снова отвлёкся. — В детстве я называл одну из отцовских гончих Альвизе, теперь я понял, почему он запретил мне так делать.Тибальт, на мгновение разделивший счастье своих родителей, которое они испытывали двадцать лет назад, дрожащими пальцами принялся листать страницы в ожидании очередной записи, ибо знал, что у него было три сестры. И вот его взгляд вновь поймал красную киноварь среди огромного количества чёрных нитей букв на жёлтых листах, мелькающих перед глазами; юноша раскрыл журнал на этом месте. Но каким оказалось его удивление, когда вместо очередной радостной заметки Тибальт прочитал совершенно другое: ?Альвизе ум-ла?. Не веря своим глазам он ещё раз прошёлся взглядом по тексту, но запись будто в издёвке над ним не меняла своего содержания.— Не может быть! Альвизе умерла?! — произнёс юноша с таким беспокойством, будто это произошло только сегодня. — Меньше полугода прожила. Бедная! — Тибальт бессознательно перекрестился. — И в этот же день купили траурные одежды. То есть, смерть Альвизе была самым первым грустным моментом в жизни отца и матери. Интересно, он скорбел так же, как скорбел бы настоящий отец? Или ничего бы не делал? Ведь это так похоже на него. Ещё через несколько страниц отмечено было рождение третьей дочери — Мальгариты, а в следующем месяце — и её смерть.— И эта не жила достаточно долго, — с некоторой грустью вздохнул Тибальт. — Надеюсь, что её хотя бы успели крестить. Бедная моя мать: ей ведь тогда, кажется, было едва восемнадцать, — в одно мгновение его губ искривились. — Какой траур, наверное, был! Но клянусь рапирой, что если б я умер, то надо мною никто бы так не убивался, а отец — тем более; он бы лишь оплатил панихиду и оставил меня в безымянной могиле, а сам бы пошёл в ближний бордель (он ведь так любил это делать!), чтобы завести себе наследника получше, — голос Тибальта наконец выровнялся; его пальцы пролистала ещё несколько страниц. — Скажи теперь, что ты делал тогда, после этого? Тишина? Неужели ты ничего не чувствовал, когда они втроём умерли? Они же были твоими дочерями!Но в журналах все расходы и доходы велись как обычно — с аккуратностью, точностью и обилием канцелярщины — словно никогда не существовало ни, Реньера, ни Альвизе, ни Мальгариты. Тибальт поражался ветрености отца в этом вопросе: за такое короткое время забыть своих детей — но вынужден был признать: в отчётности нет место для скорби. Да и он уже выразил свой траур оплатой всех похоронных мероприятий и покупкой мраморных саркофагов. И кто такой Тибальт, чтобы обвинять отца? Ведь детей у него никогда не было.— Может быть, не мне решать? — юноша посмотрел на отцовский портрет, что висел над бюро. — Может, вспоминать своих детей не принято? Я ведь сам не думаю часто об отце… Но нет же! Отец ненавидел меня, поэтому не стоит памяти, а они, они ведь просто дети, они даже ненависти не заслуживают.Совсем запутанный поведением отца, юноша продолжил рассеянно читать бледные отчёты, пока не наткнулся наконец на запись, обозначившую начало его пути: ?Р-лся мальчик, наконец-то, Тибальт? — и на этой же строке написано было о приобретении нескольких шпаг, пары лошадей и бригантины ?Альба?. — Столько подарков было куплено, — бормотал Тибальт, — и наверняка не матери. Значит, он ждал меня? Нет, он просто ждал наследника: это я ему такой попался. Помню, иногда отец приводил меня на этот корабль во время погрузки зеркал. Последний его постой, насколько я знаю, был в бухте у Мурано; на нём отправились в Адалию где-то в августе, то есть со дня на день они должны прибыть. Хорошо, что я сейчас в Венеции.Пока юноша размышлял об ?Альбе?, его взгляд поймал пару чернильных пятен на странице: они находились близко друг другу и не могли быть поставлены случайно — будто отец прикасался пером к бумаге, не избавляя его от лишних чернил, что совсем не было похоже на него. Чтобы добраться до листа, на который пролились чернила и с которого начала разрастаться клякса, его пальцы быстро стали перебирать страницы, а глаза, сузившиеся для бо?льшей сосредоточенности, принялись искать между строк. Наконец Тибальт нашёл те самые буквы, от которых разливались пятна, принадлежащие, как оказалось к одному слову. Оно было написано так неразборчиво, что юноша не сразу понял его, и только через несколько мгновений ему удалось прочесть: ?Леоналата?.— Leone alato? Крылатый лев? Леоналата*! Это имя моей матери! — Тибальт провёл пальцем по другим словам в этой записи, стараясь узнать в каракулях знакомые очертания букв. — Что ты, отец, так писал? Неужели какое-то сильное чувство захватило тебя? Что это было за чувство? Счастье, волнение или горе? Нет.., — его голос задрожал, когда он наконец разобрал запись, — ?Леоналатина ум-ла, моя Нелучче… И она умерла?.Ниже лист не был гладким, и всю его поверхность покрывали морщины, словно в тех местах бумага намокла (не от слёз ли?), а затем высохла, коробясь. Тибальт заметил на странице паутину мелких углублений, проходившие на несколько листов: размер дырок как раз подходил к наконечнику пера.— Видимо, он несколько раз проткнул пером бумагу здесь, — юноша поковырял ногтем углубление, — как оно глубоко вошло… Это была не грусть. Скорее злость, даже ярость. Злился из-за смерти матери или из-за того, что я при этом выжил? — Тибальт помотал головой, — не понимаю: мать умерла через несколько дней после моего рождения. Так почему отец обвинял именно меня в её смерти? Я не убил её при родах, так почему такое отношение ко мне? — взгляд его метнулся к следующей записи. — А вот здесь, рядом с оплатой похорон и крещения: ?Не привязываться к нему, он всё равно умрёт? — ха, какое пренебрежение мной!Грудь Тибальта опустилась для выдоха, но воздух из лёгких начал вылетать неравномерно, отчего казалось, что юношу бьёт мандраж, однако через несколько мгновений потоки воздуха обрели звук. Тибальт засмеялся. Будто украдкой — словно не хотел, чтобы его увидели за таким занятием; улыбаясь и щуря глаза, напоминая своим видом кошку, он согнулся перед столом в желании увидеть и перечитать эту надпись. Смех прекращался лишь в те моменты, когда из лёгких выходил весь воздух. В душе его пожирало злорадство: несмотря на такое отношение отца к нему, Тибальт всё-таки пережил самый опасный возраст — младенческий — и теперь, являясь единственным наследником, владеет всем имуществом семьи.— Что, отец? Не ожидал такого от того, от кого ты ожидал умереть? — юноша ткнул пальцем в портрет, натянув полотно.Его смех стал звучать всё натужнее, и юноша начал хватать ртом воздух. Из-за постоянно вздымающейся и опадающей груди его голос задрожал, и в таком состоянии Тибальт находился, пока он глубоко не выдохнул и на его глазах не выступила влага. Он прикоснулся подушечкой пальца к своему нижнему веку и сразу отнял его — это были слёзы. Юноша прижал рукава к лицу в попытке скрыть это проявление слабости, но тщетно: влаги стало так много, что её капли собрались в ручейки, потёкшие по его щекам. Ноги Тибальта подкосились, словно они на мгновение потеряли силу, поэтому он вновь сел за стол. На глаза ему вновь попалась та надпись: теперь она насмехалась над ним, умаляла его значение в жизни отца — если бы оно вообще не существовало. Его локти, опёршиеся на поверхность стола, заскользили по дереву, уводя за собой и весь корпус Тибальта. Голова юноши опустилась на кисти, он глубоко вздохнул, ощущая горячее дыхание на своей груди, а затем холод. Хоть расстояние между страницами журнала и его глазами было очень мало, и нужно было сильно напрячь зрение, чтобы разглядеть буквы, но Тибальт всё ещё мог прочитать ту запись.— Чем я заслужил такое отношение? Я тебя ненавижу! — прошептал он в стол.Раскрывая рот, юноша чувствовал, как сгустившаяся слюна растягивается между зубами и образует тонкие нити. Он плакал слишком долго; в страхе того, что его заметят таким, Тибальт быстро подошёл к двери и запер её на ключ. В спешке он принялся искать в отцовских журналах бухгалтерию на нужные даты, чтобы наконец приняться за дело или, скорее всего, — отвлечься от всех записей, которые ввергли его в это состояние.— Так, — протянул Тибальт, всё ещё шмыгая носом, — в последнем отчёте за июль написано, что было куплено восемьдесят мин амальгамы. Это почти в четыре раза больше, чем нужно. Двадцати хватило бы на целый месяц. Возможно, отец, — юноша внезапно остановился, но через несколько мгновений продолжил, — возможно в то время амальгама была просто дешевле, поэтому выгоднее было купить так много. Или нет? — Тибальт посмотрел на стоимость амальгамы: цена за мину не была ниже обычного. — Кто знает, что было на уме этого старика? Этому должно быть объяснение, на Мурано мне должны объяснить. С этими словами юноша вскочил на ноги в предвкушении поездки на остров, но вид журнальных стопок заставил его отдёрнуть себя от этой мысли: первым делом следовало вернуть себе права на дом.— А то я затаился здесь как червь в яблоке. Что если банкиры сюда неожиданно заедут? Тибальт, открыв дверь, просунул голову в проём и начал оглядываться по сторонам. Когда его взгляд наконец поймал фигуру слуги, то юноша подозвал его к себе.— Прикажи закладывать транспорт, — приказал ему Тибальт, — я скоро в банк поеду. И пришли пару слуг для моего туалета.