Часть IV. Inutilis quaestio solvitur silentio (1/1)

Тибальт с плохо скрываемым удовольствием смотрел вверх: солнце стояло высоко в выцветшем небе и нагревало голову юноши. Он также с улыбкой заметил почти исчезнувшие тени. — Вот и за полдень, — юноша потёр руки, — Как быстро летит время!Но, опустив голову, он увидел низкие дома из тёмного камня — веронские дома. Юноша устремил глаза ещё ниже, где его взор столкнулся с брусчаткой. Лишь один взгляд на эти здания и эту мостовую вернул его из венецианской церкви обратно в Верону. Тибальт перестал улыбаться и сжал губы: скоро возвращаться в палаццо.За своей спиной он услышал, как, приближаясь, застучали звуки шагов по мостовой, и повернул слегка голову: к нему подошла женщина, оставленная ему тётушкой. Тибальт совсем забыл о ней.— Пойдём уже, сударь? — её голова была высоко поднята, а взгляд был прямо направлен в его глаза.— Да, идём.Он следовал за женщиной, но шёл почти вровень с ней, чтобы не казаться другим и самому себе ведомым. Тибальт ступал медленными шагами, хоть и этот темп был непривычен жителю большого города, ибо желал как можно позже прийти в палаццо. Юноша, прогуливающийся вдоль затенённых улочек, выглядел спокойным, но его терзала одна мысль: что за семью имел в виду священник? Видимо, они так же родовиты и богаты как и Капулетти, раз враждуют с ними. Род графов или — ещё выше — маркезе? Но, в любом случае, он не сможет сам выяснить их имя, ведь в Вероне он никого, кроме Капулетти, не знает.Поворачивая на узкую улицу, за углом Тибальт заметил двух дерущихся слуг; они сыпали друг на друга тяжёлые удары. Действительно, в городе происходят стычки. Юноше была интересна причина этой вражды. Если вендетта так сильна, что даже слуги по своему желанию участвуют в ней, то причина уходит глубоко корнями в старые времена, в Средневековье: тогда любой повод мог привести к столетней ненависти; Тибальт порой удивлялся горячности и глупости людей, живших вне владений Республики. Эта вражда никогда не овладеет им. Тем более, она и не успеет его даже затронуть, не то что поглотить: через три месяца он возвращается в Венецию.— Простите меня за Джульетту, сударь, — женщина, всё это время бросавшая быстрые взгляды на Тибальта, решилась заговорить, — что она сильно приставала к вам. Обычно она так себя не ведёт с незнакомцами — уж что-то она в вас нашла, — она сдержала улыбку.— Она нашла во мне родственные связи, и я её понимаю и ни в чём её не упрекаю: я, наверное, единственный её кузен.Он взглянул на женщину, чтобы получить заведомо известный ему ответ.— Нет, у неё есть ещё кузены кроме вас, — она не подтвердила его догадки.— А вы? — Тибальт двинул подбородком, обращаясь к служанке. Она удивлённо посмотрела на него. — Кто вы Джульетте? Служанка или?..— Кормилица, — торопливо ответила она, — с раннего детства её воспитываю.Тибальт совсем замедлил шаг. У него и в мыслях не было такого предположения: он совсем забыл, что у детей дворян есть кормилицы. И у него она была, — по крайней мере, так рассказывали ему слуги, — но сам он её не помнил, не помнил её лица и голоса. В памяти его сохранилось лишь чувство тепла и неведомой сладкой неги, когда никого, кроме кормилицы, с ним не было, и она бережно держала его в своих руках. Возможно, такой могла бы быть мать для Тибальта. Он любил свою кормилицу, и тем болезненней была разлука с ней: как только ему исполнилось четыре года, её отослали из палаццо навсегда. Таково было решение отца, считавшего, что дальше держать няню вредно для сына, ибо он может вырасти слабым и женственным. Когда они прощались, Тибальт видел мокрые дорожки на щеках кормилицы, и ему тоже хотелось плакать, но он не смел ронять слёзы при отце — тому бы это не понравилось, а тогда маленький мальчик боялся его гнева. Из-за сдавленности чувств это расставание угнетало Тибальта, и сейчас он в какой-то степени завидовал Джульетте. Наверное, иметь рядом кормилицу очень хорошо.Тибальт вперил свой взгляд в брусчатку мостовой и ничего не слышал. Слух вернулся к нему, когда он увидел что-то говорящую ему кормилицу:— …Поступок в церкви, наверное, расстроит синьору Капулетти.Тибальт сдвинул брови к переносице: ?О чём она говорит? Что за поступок, который расстроит мою тётушку?? — он усиленно напрягал свою память, возвращаясь в мыслях к событиям мессы и пытаясь понять, что такого оскорбительного, чего он и кормилица являлись свидетелями, было на богослужении. Через несколько мгновений его лицо разгладилось, а губы слегка изогнулись в улыбке.Венецианский обычай утверждал, что во время подношения каждая семья должна отдать монету, но право на это имел только глава семьи. С детства Тибальт восторженно наблюдал, как золотой цехин звонко падает, брошенный отцом в чашу; этот ритуал всегда казался ему почётным и в одно время недосягаемым для такого, как он. Поэтому Тибальт с трепетом ждал того воскресного дня, когда сам сможет сделать это подношение. После смерти отца юноша хоть и стал полноправным носителем титула, но на литургии Евхаристии, видя мальчиков с чашами, не мог отдать цехин и по привычке ждал, что отец сделает это за него. Только в Вероне, необременённый воспоминаниями о смерти, Тибальт наконец решился. И сейчас он узнал, что его поступок каким-то образом мог оскорбить его тётушку.Тибальт забегал взглядом по брусчатке, потом поднял глаза на кормилицу и голосом, полным холодной спеси, ответил ей:— Я бросил монету в чашу, и я имел на это право. Я ведь не Капулетти, я из другой семьи. Неужели моя семья не должна жертвовать деньги церкви? Неужели я, единственный представитель Франтумато на этой земле, позволю, чтобы о моём роде говорили как о безбожниках?— Вовсе нет, — поспешила оправдаться кормилица. — Никто не имел такого в виду. Просто синьора Капулетти волнуется, что здесь вы не чувствуете себя как дома.Тибальт остановился и коротко вздохнул.— Здесь я не буду чувствовать себя как дома, пусть даже со мной хорошо обращаются. Можете передать это моей тётушке, раз она беспокоится обо мне.Юноша повернулся к кормилице спиной, закончив тем самым разговор, и увидел перед собой дом. Тибальт поднял голову, чтобы осмотреть здание, узнал в нём палаццо Капулетти и быстрыми шагами направился к его арке. Уходя, он услышал шёпот кормилицы:— Пятнадцать лет — а уже такой высокомерный!