7. Кираса (1/1)

?Мне это больше не понадобится.

Сердце моей нации теперь будешь защищать ты?.– Значит, Хайльгрунда оставляем напоследок?– Да, мой айзенфюрст. Он слишком горд и заносчив, слишком жаждет сам встать во главе Айзена, чтобы легко сдаться. Но он достаточно умен, чтобы не противиться обстоятельствам – а если все пойдет по плану, он останется с нами один на один и сопротивляться не будет.

– По-моему, ты переоцениваешь мальчишку, советник.– Боюсь, что я его недооцениваю, мой айзенфюрст. И одному Теусу ведомо, к чему это может привести.Подъезжая к границе Хайльгрунда, Леонард был готов ко всему. Он предполагал, что их может встретить гвардия айзенфюрста, поэтому настоял на увеличении охраны – даже Штефан не стал с ним спорить, хотя по-прежнему не любил излишних, с его точки зрения, предосторожностей. Предполагал Леонард и то, что их могут попытаться убрать из-за угла, – с Хайльгрунда бы сталось, – поэтому искренне советовал охране отрастить глаза на затылке, как если бы они ушли воевать в Уссуру. Он вполне был готов к вооруженному столкновению на подступах к Хайльгрундштадту [31] – хотя бы ради обозначения своей позиции, это тоже было вполне в характере айзенфюрста. По сути, он был готов ко всему, что включало в себя сопротивление в каком-либо виде.Он оказывается совершенно не готов к тому, что им не сопротивляются.Гвардия айзенфюрста в самом деле встречает их на подъезде к Хайльгрундштадту, но только затем, чтобы сопроводить в замок дополнительным кольцом охраны. Им выделяют лучшие покои, целый взвод слуг, помогающих привести себя в порядок после долгой дороги, относятся со всем почтением, с предупредительностью, как к желанным гостям. Даже Фаунер в недоумении, Леонард понимает это по ее изломанным бровям, но – она быстро успокаивается. Слишком быстро, и Леонард только головой качает, в очередной раз осознавая: насколько хороший она полководец, настолько же плохой дипломат.Зато Штефан радует: хмурится, окидывает замок напряженным, цепким взглядом, оглядывается, будто отмечая пути отхода, – хороший ученик. Рядом с ним Леонард не чувствует себя старым параноиком, которому никто не верит и который всегда оказывается прав. Скорее, теперь он воспринимает себя и Штефана здравомыслящими людьми среди недалеких оптимистов, и это ощущение в разы лучше.Рядом со Штефаном вообще в разы лучше, чем рядом с кем бы то ни было, но Леонард гонит от себя эти мысли – не ко времени. Игра подходит к завершающему этапу, и отвлекаться на что-либо опасно. Потом, все потом, когда пройдет коронация и они вступят в новую игру под названием ?подними Айзен и удержись на троне?, – тогда и разберутся с остальным. А пока достаточно и краденных поцелуев за закрытыми дверями, коротких жестких объятий и чувства чужого плеча, на которое всегда можно опереться, рядом, – или такой необходимой возможности подставить свое.Айзенфюрст Хайльгрунд принимает их не в тронном зале, а в более камерной гостиной, будто намеренно подчеркивая дружелюбие, и Леонарду по-прежнему это не нравится – ему кажется, что вокруг них плетут паутину, заманивая в самый центр. Но айзенфюрст объясняет такой теплый прием вполне правдоподобно:– В Айзене вести разносятся быстро, и у меня было время обдумать происходящее, – говорит он, улыбаясь Штефану и Фаунер – без восторга, но спокойно. – Полагаю, я принял правильное решение, остановившись на бесконфликтном варианте событий. Айзен не переживет новую междоусобную войну.Он говорит правильно, выверенно – видно, что готовился. Фаунер чуть расслабляет плечи, слыша знакомые слова, то, что не раз и не два говорил ей самой Леонард, и Штефан тоже не кажется напряженным. Один только Леонард хмурится, пытаясь услышать истинные мотивы дружелюбия Хайльгрунда, но кто обращает на него внимание?– Нам бы не хотелось конфликта, Штефан, – кивает Фаунер, обращаясь к молодому айзенфюрсту. – Ты сам понимаешь, иногда ради великого надо поступиться частным. У любой армии должен быть полководец.Штефан Хайльгрунд окидывает внимательным взглядом своего молчаливого тезку, напарывается на такой же цепкий, изучающий взгляд и вновь улыбается собеседнице.– В военных вопросах я привык доверять вам, фрау Пёзен. – Он уважительно наклоняет голову. – Так что не буду тянуть и в этот раз. Вы заберете сейчас кирасу или оставите ее в сокровищнице до церемонии коронации?..И больше к вопросу о принятии или непринятии они не возвращаются – обсуждают более бытовое и насущное: на какую дату назначить коронацию, где ее лучше провести, по какой церемонии – полной или укороченной, где разместить приглашенных на коронацию айзенфюрстов со свитой, что делать дальше, как освобождать дворец под нужды нового императора…– Все ради Великого Айзена, сами понимаете, – улыбается Хайльгрунд, которого они почитали самым опасным врагом и который неожиданно влился в ряд их соратников.И только Леонард видит что-то опасно-злорадное в этой улыбке.*Не только.Стоит ночи опуститься на замок, в комнату к Леонарду проскальзывает Штефан. Советник стоит у окна, наблюдая за погруженным в сон Хайльгрундштадтом, и нынешние тревоги странно мешаются в его мыслях с воспоминаниями. Он помнит, кажется, каждый день, проведенный на службе у императора; помнит Войну, полководцев, которые уверяли в своей преданности и предавали, которые ругались с императором в открытую и стояли на страже его интересов до последней капли крови; помнит ночь, когда императора нашли повесившимся. Помнит день, когда от Великого Айзена осталась только кучка кёнигрейхов, и помнит, как много позже наконец осознал это; помнит свое отчаяние. Сейчас ему кажется, что его жизнь сделала полный круг, и там, где все кончилось, все начинается заново; но отчего-то это не добавляет спокойствия – наоборот.Штефан молча проходит через комнату, мимолетно проводит широкой ладонью по спине и устраивается рядом, присев на подоконник спиной к окну.– Я себя чувствую, как в гнездовье чудовищ, – делится он чуть слышно.– В какой-то мере так и есть, – согласно качает головой Леонард. Его радует, что Штефан не поддался на мнимое – о, Леонард не сомневается, что оно мнимое! – дружелюбие Хайльгрунда и по-прежнему доверяет своему охотничьему чутью. Он быстро учится, и возможно, это чутье позволит ему продержаться на троне достаточно долго, чтобы вычистить поразившую Айзен заразу. Леонард очень на это надеется.Штефан молчит какое-то время, потом трогает локоть.– Что тебя тревожит? – спрашивает он.Если бы Леонард сам это знал.– До сих пор нет вестей о перевязи Више, – говорит он, сам понимая, насколько очевидна его ложь. Штефан рядом молчит, не убирая руку, и Леонард буквально слышит повисшее в воздухе осуждение. Вздыхает и прикрывает глаза. – Не знаю. Хайльгрунд что-то задумал, но я не знаю, что, и меня это тревожит. Мои информаторы молчат, им кажется, что айзенфюрст действительно смирился, но я в это не верю. Будь осторожен, – просит он с для самого себя неожиданной болью, открывая глаза и бросая на Штефана отчаянный взгляд.

Тот хмурится и, поднявшись, становится рядом, прижимается плечом к плечу.– Я осторожен, – тихо подтверждает он. – Я не хожу один, ем только вместе с вами, на ночь запираю замки и сплю вполглаза. Мне не привыкать жить с монстрами, Леонард.Советник сжимает его пальцы и с горечью думает, на что обрекает этого человека, – на вечную жизнь в гнездовье чудовищ, не иначе. И впервые с начала игры жалеет, что когда-то втянул в эту затею именно Штефана. Возможно, за кого-то другого он бы не боялся так сильно – и так лично. Страх за фигуру на доске – совсем не то же самое, что страх за близкого человека.– Не унижай меня страхом, – просит Штефан чуть слышно, придвигаясь ближе, утыкаясь лицом в волосы. – Просто не дай этому страху стать явью.И Леонард принимает этот совет как руководство к действию.*– Айзенфюрст Пёзен! Айзенфюрст Пёзен! – разносится возбужденное под сводами зала, и Фаунер раздраженно опускает меч – больше всего на свете она ненавидит, когда ее отвлекают от тренировки. Но местные слуги этого, конечно, не знают.– Ну что еще?! – рявкает Фаунер, поворачиваясь к чуть присевшей от этого грозного окрика служанке.– Т-там… – запинаясь, произносит она, но под жестким недовольным взглядом сжимается и продолжает быстро-быстро: – К вам мужчина, просит принять, говорит, что вы его ждете. Он сильно ранен, но отказывается от помощи, пока вы его не примете.И Фаунер не нужно пояснять дальше: во всем мире найдется только один такой наглец.– Проводите, – коротко командует она, убирая меч в ножны. И когда служанка поспешно убегает, безотчетным жестом приглаживает растрепавшиеся волосы – сама не зная, для чего.Хендрик изменился за это время – будто всего за два месяца возмужал, и Фаунер сначала не понимает, почему ей так кажется. Он выглядит не лучшим образом: бледный от кровопотери, в истрепанной странствиями одежде, из-под рубашки торчат небрежно наложенные бинты, левую ногу он подволакивает, правую бровь рассекает свежий, едва затянувшийся шрам. Но прежде всего изменился его взгляд – из вечно восторженного, как у щенка, он стал серьезным и темным, как у преданного пса. И Фаунер надеется только на то, что объект этой преданности не изменился.

Ответ она получает сразу же. Хендрику очевидно трудно стоять на ногах, но, покачнувшись, он все же медленно опускается на одно колено. Странно, что при всей измотанности он не выглядит жалким, Фаунер совсем не хочется ему помочь – наоборот, она дает ему исполнить важный для него ритуал поклонения.– Моя госпожа… – произносит он. Голос у него слабый, но твердый. – Я выполнил ваше задание.И у Фаунер, совсем не достойно опытного айзенфюрста, перехватывает дыхание, когда из простой походной сумки Хендрик бережно вынимает и протягивает к ней на обеих руках перевязь Штефана Первого.Невозможное. Этот человек совершил невозможное – прежде всего для самого себя, сейчас Фаунер это ясно осознает. И нет, если бы Леонард узнал тогда, кого именно она послала на поиски перевязи, он бы ею не гордился, потому что всегда лучше нее разбирался в людях. Но сейчас Фаунер гордится своим выбором. Это тяжелое путешествие не прошло для Хендрика бесследно, но ей нравится то, что из него получилось.Подойдя, она забирает перевязь из подрагивающих рук, оглядывает наметанным взглядом – драхенайзен, без сомнений – и внимательно смотрит на Хендрика сверху вниз.– Вы все еще хотите жениться на мне? – интересуется она.Право слово, после таких испытаний любой мужчина задумается, нужна ли ему подобная женщина. Сама Фаунер точно задумалась бы.Но взгляд Хендрика, затуманенный слабостью, наполняется такой нежностью, что Фаунер быстро оглядывается – не видит ли кто чужой. Ей странно стыдно за него, за его привязанность, за такую неприкрытую любовь, и она не хочет, чтобы об этом знал еще хоть один человек. Такое она оставит только себе.– Всем сердцем, моя госпожа, – отвечает Хендрик, и это уже не рабское обожание, как раньше, – а выстраданное глубокое чувство.Фаунер кивает, небрежно забрасывая драгоценную перевязь себе на плечо.– Свадьбу назначим после коронации императора, – произносит она и, протянув руку, подхватывает Хендрика под локоть, помогая подняться. – Я отпишу в кёнигрейх, чтобы подготовили костел.Хендрик должен бы радоваться, но он смотрит на нее со странной грустью, и сначала Фаунер раздражается: ну что ему надо еще?.. А потом понимает. Все же кое-что о глубоких чувствах других людей знает и она.– И нет, Хендрик, – все же раздраженно бросает она, – это не только потому, что я вам обещала.

Разгорающаяся любовь в его взгляде бесит до невозможности – потому что Фаунер не знает толком, что с ней делать. На нее никогда так не смотрели.– А теперь идите к лекарю, приводите себя в порядок и отдыхайте, – распоряжается она и свистом подзывает из-за двери слуг – те вбегают, подхватывают Хендрика с двух сторон и, повинуясь ее приказу, помогают ему дойти до двери. А тот, дурачок, все оглядывается на нее, сворачивая шею, цепляется взглядом; Фаунер вздыхает. – Я к вам зайду, Хендрик, обязательно. Идите, у меня много дел, и еще я буду очень зла, если вы не соизволите из-за осложнений дожить до свадьбы.Хендрик улыбается ей слабой, но знакомо-обожающей улыбкой и скрывается за дверью. Глядя ему вслед, Фаунер проводит ладонью по перевязи и думает о том, что теперь круг наконец-то замкнулся, все готово к финальной точке, все составляющие на месте, и осталось только собрать их воедино. Скоро Айзен вступит в другую эпоху – эпоху Великого Возрождения. Фаунер искренне в это верит.Она не сразу ловит себя на том, что улыбается, – и не только от удовлетворенного, победного торжества.*Это великий день.В день коронации у Леонарда множество дел – ему приходится одновременно быть в массе мест, руководить всем, раздавать тычки и оплеухи, кричать, подгоняя, потому что при любом мероприятии, какими бы продуманным оно ни было, всегда с самого начала миллион вещей идет не так, – что уж говорить об их наспех придуманной церемонии. Но в висках у него стучит и стучит одно: великий день. Как бы все сейчас ни прошло, этот великий для Айзена день настал – и Леонарду заранее кажется, что это главное достижение в его жизни. Кажется, что именно ради этого дня он и появился на свет.Тронный зал Хайльгрундштадта, украшенный к церемонии, выглядит величественно и богато – айзенфюрст не пожалел драгоценностей из своей сокровищницы, чтобы придать коронации подобающий вид. Леонард усмехается на это – Хайльгрунд, центр империи, всегда придавал слишком большое значение внешней роскоши; но не может не признать, что сейчас это более чем уместно. На коронацию приглашены послы четырех стран-соседей, и богатство церемонии – еще одно доказательство того, что с новым императором можно вести дела. А это едва ли не важнее всего остального.Штефан неожиданно органично смотрится в этом зале, среди собравшихся айзенфюрстов и придворных. На нем довольно простая по крою, но богатая по тканям одежда, короткие медные волосы отливают желтым в падающем из высоких окон солнечном свете и будто сияют сами по себе, и глаза смотрят так, будто заглядывают в душу каждому, – даже Леонарду, который по большей части стоит в стороне, за чужими спинами. В момент, когда на голову новому императору ведущий церемонию пастор опускает тонкий золотой ободок-венец, Леонард на миг задыхается – от гордости за него и за себя, и еще от странного, щемящего, переполняющего чувства, которому не подобрать названия, но которое заставляет наворачиваться слезы на глаза. Может быть, это и есть счастье, думает Леонард, пытаясь справиться с собой. Может быть, это оно и есть.А дальше начинается самое важное: присяга айзенфюрстов на верность.– От имени айзенфюрста Райнхарда фон Више присягаю вам на верность, мой император. – Гизелла Инзельхоффер, уже не такая несчастная, как несколько месяцев назад, наоборот – собранная и целеустремленная, приседает в глубоком поклоне и протягивает Штефану перевязь. – Пусть эта регалия навечно свяжет судьбы кёнигрейхов с вашей судьбой.Перехваченный тяжелой перевязью, камзол на Штефане кажется военной формой.– Я принимаю присягу айзенфюрста Више и его кёнигрейха, – отвечает Штефан, и Гизелла, опустив взгляд, отходит.Следом подходит Фаунер; с усмешкой взглянув на бывшего охотника, она не по-женски опускается на одно колено и протягивает ему на обеих ладонях свой меч.– Присягаю вам на верность, мой император, – летит ее голос над залом. – Да сразит этот меч тех, кто посмеет прийти на нашу землю со злом.Меч занимает положенное место в ножнах.– Я принимаю твою присягу, айзенфюрст Пёзен.Фаунер усмехается и, недолго подержав его взгляд, возвращается к своей немногочисленной свите.– Присягаю вам на верность, мой император. – Никлаус Трегю смотрит на Штефана снизу вверх с первозданным любопытством, будто изучая, и совсем не обращает внимания на протянутую латную перчатку. – Да придаст эта перчатка крепость вашей руке в борьбе с врагами.

– Я принимаю твою присягу, айзенфюрст Фрайбурга, – кивает Штефан и кладет звякнувшую пластинами правую руку на рукоять меча привычным любому воину движением.Заметив это, Никлаус дергает бровью, прежде чем отойти.– Присягаю вам на верность, мой император. – Фаульк Фишлер всматривается в лицо Штефана, будто пытается что-то понять. Возможно, то, почему не разглядел раньше в своем подданном будущего правителя. – Да оградит этот шлем вас от чужих ударов и козней врагов.Он говорит искренне, и Леонард не удивляется, когда Штефан сам наклоняется к нему, позволяя надеть себе шлем прямо поверх венца.– Я принимаю твою присягу, айзенфюрст Фишлер. – Он даже тепло улыбается.Георг Хайнцль прибыл в Хайльгрунд все в том же образе рыцаря-защитника, и его семья обеспокоенно наблюдает за ним, пока он идет по залу к тронному возвышению. Леонард и сам напрягается – но впервые безумие айзенфюрста всем на руку.– Мой император, я снова присягаю на верность вам! – Он пылко прижимает к груди руки с подносом, на котором стоят латные башмаки. – Клянусь я перед Теусом и людом, что буду вам опорой и поддержкой, пока тьма не покроет глаза мои, и накажу потомкам беречь ту клятву как зеницу ока!Обувание в латные башмаки должно было стать самым неловким моментом церемонии, но Георг умудряется даже это проделать с таким пафосом, что неловкости нет никакой – только величие.– Я принимаю твою клятву, айзенфюрст, – кивает ему Штефан, – и клянусь в ответ не посрамить твое столь щедрое доверие.Георг снова восторженно прижимает руки к груди и отходит, бесконечно кланяясь.– Присягаю вам на верность, мой император. – Эрих Зигер смотрит на Штефана ненавидящим взглядом, нужно быть сделанным из драхенайзена, чтобы этот взгляд выдержать, – и Штефан выдерживает, держит его до тех пор, пока Зигер не разрушает повисшую паузу: – Да напомнит этот панцерхенд об ответственности за тех, кто вручает вам свои жизни.Это дерзость, но Штефан, умница, не реагирует на нее – только надевает панцерхенд и внимательно смотрит Зигеру в глаза.– Я принимаю твою присягу, айзенфюрст Зигер, – отвечает он.

И Леонард впервые видит, как Эрих Зигер опускает глаза, не выдержав силы чужого взгляда.Последним идет Хайльгрунд, и на губах у него – все та же неживая, слишком дружелюбная и оттого неправдоподобная улыбка.– Присягаю вам на верность, мой император, – произносит он, и Леонард слышит в его голосе злорадное предвкушение. Внутри все поджимается, Леонард поневоле группируется, готовясь неизвестно к чему. Штефан кажется спокойным, но Леонард видит, как крепче сжались его пальцы на рукояти меча. – Да защитит эта кираса ваше сердце от покушений людей, монстров и Легиона.В отличие от клятв предыдущих айзенфюрстов Леонард чувствует: его слова ровным счетом ничего не значат. И не сдерживается – подходит, вопреки всяким протоколам, чтобы помочь затянуть ремни кирасы, а на самом деле – просто чтобы быть ближе. Плевать на охрану, они стоят по периметру и не успеют даже схватиться за мечи; сейчас вся надежда только на реакцию Штефана.Штефан держит паузу несколько дольше, чем нужно, но все-таки отвечает:– Я принимаю твою присягу, айзенфюрст Хайльгрунд.Тот улыбается шире и, коротко поклонившись, отходит – почему-то спиной вперед на первых шагах. И Леонард, повинуясь своей тревоге, идет за ним, стараясь выглядеть как можно спокойнее, будто это действительно согласуется с церемонией.Видимо, у него и впрямь незаурядный актерский талант – иначе почему Хайльгрунд не заметил его маневра. А может, он просто очень хотел поскорее осуществить задуманное – терпением мальчишка никогда не отличался. Но, так или иначе, Леонард успевает увидеть, как что-то небольшое сверкает в его руках, – и кидается наперерез.Впервые его реакция быстрее, чем у тренированного охотника.У Леонарда нет при себе меча, любое оружие, кроме регалий, они специально потребовали оставить в покоях, и он ныряет Хайльгрунду под вскинутые руки, бьет по запястьям, вынуждая их поднять еще больше, сжимает со всей возможной силой. Слух на мгновение забивает высокий, невероятно мощный писк, как от огромного комара, в глазах сверкает алым, где-то за спиной слышится грохот, и Леонард не может себя остановить – оглядывается, чтобы убедиться, увериться, что успел, что все в порядке. Взгляд натыкается на Штефана, который сбежал с тронного возвышения и с обнаженным мечом идет к ним, и Леонард хочет крикнуть ему, чтобы уходил, дурак, прятался, ведь нападающий может быть не один… Но в этот миг Хайльгрунд выворачивается из хватки, и грудь пронзает сверлящая, непроходящая боль.Уже повалившись на пол, бессильно хватая ртом воздух, который уходит, уходит, уходит куда-то в боль и не возвращается, Леонард слышит крик мальчишки:– Сдохни, тварь!Перед глазами снова мелькает алым – это похоже на длинную нить, которой Хайльгрунд стреляет вместо пули из чего-то крошечного, сверкающего; Штефан на ходу закрывается от нити мечом, и та разбивается о сияющий синевой драхенайзен, а затем с новой вспышкой протягивается обратно – и Хайльгрунд валится на пол рядом. Во лбу у него зияет черное отверстие, и Леонард понимает, что точно такое же – у него в груди.Понимает, что не жилец.В глазах мутнеет, вдохнуть не получается, в горле хлюпает кровь – Леонард наверняка знает, что кровь, иначе чем он так давится; вокруг что-то мельтешит, в ушах нарастает звон, а он все ищет, ищет взглядом того единственного, кого хочет видеть перед смертью, и никак не может найти.– Леонард. – Скрюченные в судороге пальцы сжимает широкая ладонь, и Леонарда накрывает воспоминаниями: вечер, воющий ветер за окном, и эта ладонь на локте, как наилучшая связь со всем миром. На мгновение Леонард фокусирует взгляд и видит глаза – теплые карие, в которых сейчас нет усталости, только отчаяние. Но и это – хорошо. Потому что усталость – это безразличие, а Айзену сейчас нужно что угодно, кроме него.– Спаси… Айзен… – хрипит Леонард самое важное и пытается сжать чужую ладонь в ответ. Грудь горит огнем, каждое слово – мука, но он не может замолчать. – Подними… Айзен… Он твой…?И я – твой?, – хочет закончить он, но мир вокруг глохнет, горло немеет, и он падает в эти глаза, тонет в их тепле. Последняя мысль мелькает в гаснущем разуме: он отдал жизнь за Айзен – как и мечтал.А потом ему наконец-то больше не больно.*…Говорят, ночь в Хайльгрундштадте – время призраков и видений; они бродят по коридорам неупокоенными душами, выглядывают в окна и ищут что-то, ведомое только им, заглядывая в глаза тем, кто осмеливается не спать. На ночь дворец затихает, будто таится от чего-то, и тени вырастают на стенах вслед за ночным светилом, как живые.Новый император Айзена Штефан Второй давно не боится призраков – кроме тех, что живут в его памяти.Он сидит на кровати в чужих покоях и перебирает в пальцах венец. Сейчас, в темноте, он потерял свою ценность – металл и металл, мягкий, ковкий, не такой уж и ценный для страны, где в чести оружие, а не украшения. Штефан чувствует себя таким же. Без дневного света он – всего лишь кусок металла, чью ценность никто не видит.Один только видел. Рассмотрел под слоем усталости, выдернул из апатии, заразил своим огнем, сделал ярким – таким же, каким был сам. Но сколько солнце ни светит, стоит ему скрыться – и металл остается просто металлом. Он не может светить сам по себе.Штефан поднимается и уходит к окну.Он столько к этому шел. Столько попыток, столько путей – он сбился со счету на второй сотне, и все – мимо. Он столько раз проживал свою жизнь заново, перебирая варианты, что в какой-то момент показалось – он потерял себя. Забавно: из всех кандидатов на трон в этом варианте событий Леонард выбрал именно Штефана, чтобы именно ему придумать легенду об императорской крови – не догадываясь, насколько эта легенда на самом деле правдива. Все-таки Леонард видел людей, разбирался в них, чувствовал их и Штефана почувствовал так же, пусть и не осознал это. Может, и к лучшему. Кто знает, что было бы, сознайся Штефан, чему он обязан своей феноменальной охотничьей удачливостью – и чем за нее расплачивается.Поначалу было интересно. В детстве он играл с Рекой Времени, погружаясь в нее и позволяя отнести себя назад на пару мгновений, – чтобы не разбить горшок, не повстречаться с врагами, не пропустить удар в драке. Потом, повзрослев немного, он понял, что бредовые рассказы слепой прабабки не такие уж и бредовые, – выходит, ей и в самом деле повезло как-то согреть постель императору, да еще и понести от него. Тогда и закрепилась в юном еще сознании идея: взойти на престол, как ему и полагается по крови. А для этого необходимо было развивать свой дар.Он долго учился им управлять и так, пожалуй, и не выучился до конца – понял только ключевое: что нельзя в Реке Времени дважды выйти на один и тот же путь. Нельзя дважды переиграть одну и ту же встречу, одно и то же событие – горшка, который ты разбил в одном варианте, может не оказаться вовсе, враги окажутся друзьями, удар прилетит с другой стороны. Он научился откатывать Время снова и снова, выбирая наиболее благоприятный вариант из всех, научился ставить цели и идти к ним, научился жертвовать и оценивать важность этих жертв – иначе было никак. Река забирала столько сил, что слишком далеко – в младенчество, скажем, – ему вернуться не удавалось, но на десять лет его однажды хватило; правда, воспользоваться даром он потом не мог почти год и еще столько же пришлось ждать, пока сила вернется в прежней своей полноте. Проклятый Шварцвальд, сколько он ни пытался спасти всех парней, все же собрал свою жатву, и Штефану пришлось принять гибель двоих как малую кровь. Ему многое пришлось принять в своей жизни.Например, то, что императором ему так и не стать.Он не понимал, почему его попытки раз за разом проваливались. Все время что-то мешало: то война, то перепалка с айзенфюрстами, то убийцы – миллион преград, от многих из которых ему пришлось спасаться в последний момент, отплывая по Реке так далеко, как мог. И однажды он просто сдался; сдался, в очередной раз потеряв всех своих соратников и так ничего и не добившись, в очередной раз утопив Айзен в крови. Смирился, решив, что варианта, где он садится на трон, в Реке просто нет. И зажил, как все, – без мечтаний и без надежд.Кто же знал, что именно в этом варианте Штефана-из-Шварцвальда заметит советник айзенфюрста Пёзен Леонард Дресслер.Пальцы замирают на венце и вздрагивают, как от боли.Терять больно. Штефан потерял слишком многих людей, проходя по путям Времени раз за разом, и знал цену каждой жертве; но именно с потерей Леонарда смириться труднее всего. Только встретив его, Штефан осознал, почему никак не давалась ему дорога к трону, – потому, что вела его по ней не любовь к Айзену, а любовь к себе. Но Леонард умел заражать своим огнем и исправлять заблудших.Умел.Невыносимо думать о нем как об умершем. Невыносимо понимать, что если Штефан останется в этом варианте событий, он никогда больше Леонарда не увидит. Похоронит его, как многих, многих, переступит и пойдет дальше, ведь своей цели он достиг. Леонард протащил его на своих плечах к власти и оставил, исполнив долг; а павших лошадей пристреливают, не правда ли?.. Все – ради Айзена, ради Великого Айзена, которым Леонард грезил; все – ради вот этого золотого венца.Пальцы сжимаются так, что, кажется, промнут слишком мягкий для них металл.Штефан мотает головой и возвращается к кровати, откладывает венец на столик рядом. Слишком, печально знакомая ему ситуация – взвешивание: на одной чаше – уже достигнутая цель, на другой – тяжесть принесенных ради нее жертв. Леонард очень хотел стать жертвой, Штефан видел жажду в его глазах; но это, должно быть, вина. И, конечно, цель, какая у многих в Айзене появилась после Войны, – что-то, за что можно зацепиться, чтобы не сойти с ума. Леонард цеплялся за Айзен и за самопожертвование. Да только стоит ли Великий Айзен того?..?Ты – Айзен?, – исступленно повторял ему Леонард. И сейчас, как и тогда, Штефан мысленно отвечает ему: нет. Айзен – это мы.В конце концов, сейчас, по-настоящему зная, к чему идет, зная, что цель достижима, если найти правильную дорогу, – а она такая не одна, уж ему-то известно, – он сможет повторить этот путь, пусть и не в точности. Главное – найти правильную точку отсчета, а ее Штефан теперь знает.?Я обязательно спасу Айзен, Леонард, – мысленно обещает Штефан. Все вокруг него затихает; замолкают часы, стихает ветер, и краски, и так приглушенные ночью, выцветают в ожидании. Сквозь мир, как сквозь картинку, проступают вечные воды Времени, и Штефан осторожно касается их рукой, улыбаясь. – Я обязательно его подниму. В другой раз. Вместе с тобой?.Время увлекает его за собой, смывая окружающий мир, как песочный замок.Заново.