6. Панцерхенд (1/1)

?Мне это больше не нужно.

Ты будешь моим кулаком?.– Зигер не отдаст регалию просто так, это очевидно – он слишком обижен на императорскую семью.– Предоставь это мне, советник. Эрих – воин, мы поймем друг друга.– Возможно, мой айзенфюрст. Но есть то, что важнее: нужно, чтобы Зигер направил свой гнев против захватчиков, а не внутрь Айзена. Он создал из своего кёнигрейха крепость, и это должно работать на нас. Сомневаюсь, что нам удастся договориться с Кастилией о невмешательстве, а это значит, она снова может напасть.– Кастилия обескровлена войной с Монтенем.– Никогда нельзя недооценивать Инквизицию, мой айзенфюрст. Однажды мы за это уже поплатились.– Я знаю, зачем ты здесь, и говорю сразу: можешь убираться восвояси.Фаунер насмешливо изгибает брови и складывает руки на груди. Эрих Зигер смотрит на нее с высоты своего трона, будто пытаясь припечатать взглядом, но кто и когда мог противостоять айзенфюрсту Пёзен? Ее не запугать поблескивающим на левой руке панцерхендом [29] из драхенайзена – если уж на то пошло, ее меч-регалия в этом походе всегда при ней, и к Эриху она заявилась не в дорожном платье, а в легком пехотном доспехе. Она поистине готова ко всему, и это приятно горячит кровь.– Тогда и я скажу сразу, Эрих: я не уйду без того, за чем приехала.

Айзенфюрст Зигер кривит губы в пренебрежении.– Вы опять за свое, – бросает он, поднимаясь с трона. – Стоит вас поманить, и вы готовы присягнуть на верность любому, кто назовет себя императором. Я не из таких, и ваш новый правитель может катиться на все четыре стороны.Фаунер смотрит на него, прищурившись.– Значит, война, – роняет она.– Война, – подтверждает Зигер.– И снова людские жертвы. И снова кровь на полях и дорогах, горы трупов в городах, голод и мор. Только стоит ли оно того? – Она улыбается. Разговор о войне, о драке всегда поднимает ей настроение, хотя тема совсем не веселая, и умом она понимает: война между Пёзен и Зигером может уничтожить Айзен. Осталось донести это до Эриха. – Все из-за того, что два айзенфюрста не поделили одну побрякушку? Я думала, ты умнее и больше любишь своих людей, чем себя.Эрих ненавидит ее в этот момент, она отлично понимает. Эрих – воин, чью преданность бросили костью собакам, и он не готов больше верить никому. Но на самом деле он не хочет войны, он не хочет, чтобы его люди страдали, – им по горло хватило Войны Креста, и именно поэтому он возводит все новые и новые стены, обезумев в своем желании ото всех защититься.– Посмотри на себя, – пренебрежительно отвечает Зигер, но Фаунер видит, как темнеет его лицо от воспоминаний. – Это ты хочешь развязать войну.– Я это делаю не ради себя. Меня зовет Великий Айзен, и Великому Айзену нужно, чтобы мы все были заодно. Стали спина к спине, обнажили мечи и копья и показали тем, кто раздирает нашу землю на части, чего мы на самом деле стоим. Они должны поплатиться за все, что сотворили, но для этого нам надо встать на ноги. И император нужен не для того, чтобы отобрать власть, а для того, чтобы народ поверил в себя. Айзенфюрстов слишком мало для веры, ты должен это понимать, Эрих.Фаунер говорит горячо, ее глаза блестят и загораются возбужденным румянцем скулы. Она верит, действительно верит в свои слова и даже удивляется этому – надо же, как она впечатлилась, а ведь никогда не была идейной. Но Леонард своей фанатичной преданностью Айзену заражает всех вокруг, и спокойствие Штефана, которого советник на своем горбу тащит к трону, тоже неожиданно внушает веру. Фаунер верит – впервые со времен Войны. И готова за эту веру бороться.Эрих долго молчит, глядя мимо нее в стену тронного зала. На его лице отражается борьба гордыни с разумом, давнего разочарования с новой надеждой. Эрих – воин, как и она, а воину нужно верить во что-то, кроме своего меча, и Фаунер искренне надеется, что удастся обойтись малой кровью. Но в конце концов Эрих мрачнеет.– Я не отдам тебе регалию, – говорит он, и Фаунер с неудовольствием понимает, что гордыня в нем все-таки победила. – Можешь идти войной, если хочешь.– Не хочу, – качает в ответ головой Фаунер и улыбается. Как у любого полководца, у нее всегда есть запасной план. – Давай так. Это ведь только между мной и тобой, верно? Не будем втягивать других людей. Я вызываю тебя на поединок, Эрих Зигер, и в случае победы заберу твой панцерхенд.Эрих оценивающе обегает ее взглядом, хмыкает. Слава о Фаунер Пёзен как о непревзойденном бойце бежит далеко впереди нее, но и о Зигере говорят так же. Фаунер улыбается шире, чувствуя, как закипает в крови азарт: это будет интересный бой. И глаза Эриха наконец-то загораются ответным интересом.– Я принимаю твой вызов, Фаунер Пёзен, и в случае победы заберу твой меч, – произносит Эрих, спускаясь к ней по ступеням.Фаунер вытягивает меч из ножен и становится в боевую стойку.– Заметано, – скалится она.*– Вы чем-то обеспокоены, Леонард.Штефан ставит на столик рядом с советником кружку с горячим, исходящим паром отваром и садится в кресло напротив. Леонард устало трет глаза. От Фаунер еще нет вестей, и ждать, как всегда, невыносимо; но не это – внезапно – самое главное. Он действительно обеспокоен, настолько, что раз за разом перечитывает одну и ту же страницу в книге, просиживая в библиотеке часы, и так и не может уловить ее смысл. Мысли витают далеко – в будущем Айзена, где все сложилось так, как он предполагал. И одно неучтенное, белесое пятно в картине, как выпавший кусочек мозаики, тревожит и дергает, не давая спать.– Да, Штефан, – соглашается Леонард. – Меня беспокоит Кастилия. Война Креста порвала все мои связи с этой страной, и я боюсь, что наши усилия могут пойти прахом, стоит ей снова напасть. Снова подставлять Зигера под удар – плохая идея.– Плохая, – вторит ему Штефан и в ответ на взгляд советника продолжает: – Я был с отрядом в Зигере, и айзенфюрст показался мне отчаявшимся человеком. Если на него снова обрушится удар, он сломается и натворит бед.Леонард кивает ему. Как легко рассуждать, зная, что собеседник тебя поймет и поддержит. Слишком давно забытое ощущение.– Вы уверены, что Кастилия нападет? – спрашивает охотник.– Рано или поздно, – снова кивает Леонард. – Не забывайте, Штефан: вы взойдете на престол под личиной наследника императора, и это значит, что в ваших жилах вместе с кровью течет магия. Инквизиция наверняка попытается это предотвратить. Нам следует опасаться шпионов и наемных убийц, но и открытые нападения весьма вероятны. Меня это тревожит.– Люди ненавидят Инквизицию, – тихо произносит Штефан.– Люди боятся Инквизиции, – поправляет его Леонард. – Народ запуган после Войны ее мощью. Да, ее встретят в штыки, но стоит зареву подняться хоть над одним поселком, и люди побегут. Все еще слишком хорошо помнят, на что она способна.Штефан молчит, катая свою кружку в широких ладонях, смотрит перед собой остановившимся взглядом, и советник даже не хочет догадываться, о чем он думает. Сам Леонард слишком хорошо помнит зарево, чтобы желать это обсуждать.– И что же делать? – спрашивает Штефан немного погодя.– Не знаю, – качает головой Леонард и слабо хмыкает. – Надеяться на лучшее, готовиться к худшему. Боюсь, что третьего не дано.Штефан ему не отвечает. Леонард отпивает горьковатый отвар и откидывается на спинку кресла.*А несколько дней спустя Леонард просыпается глубокой ночью оттого, что кто-то трясет его за плечо. Реакция молниеносная – выхватить из-под подушки кинжал, приставить к чужому горлу; но руку перехватывают на подлете, запястье сжимают жесткие пальцы, пришпиливают к простыне, и Леонард яростно дергается, пока не слышит громкий шепот:– Леонард, это я, успокойтесь!Только теперь сквозь темноту, едва-едва подсвеченную падающей из окна лунной дорожкой, советник различает лицо Штефана. Тот смотрит на него сверху вниз, нависая, держит крепко и не отводит взгляд, пока Леонард не обмякает, показывая, что узнал.– В чем дело? – тоже почему-то шепчет он.Штефан держит его несколько мгновений, потом медленно отпускает, позволяя сесть, и Леонард машинально растирает запястья.– Нам нужно кое-куда сходить, – говорит Штефан едва слышно. Глаза его в темноте блестят. – Собирайтесь, Леонард.– Куда? – хмурится советник. Штефан молча качает головой, и Леонард вздыхает. Он почему-то верит своему подопечному, как не верил никому уже давно, и знает, что опасность ему не грозит; однако неожиданная таинственность ему не нравится. – Но зачем? Почему ночью?– Никто не должен знать, – отвечает Штефан и поднимается с кровати. – Собирайтесь, Леонард, время не ждет.И советник, хоть и ворчит сам себе, подчиняется.Они по возможности тихо уходят из замка, уводят шагом своих лошадей, приглаживая им морды, чтобы не всхрапывали невовремя, и только отойдя достаточно далеко, садятся в седло. Леонард молчит, ни о чем больше не спрашивая, – Штефан что-то задумал и вряд ли ответит, пока они не достигнут цели; но когда по бокам доносится топот других лошадей и их со Штефаном обступают всадники, Леонард дергается и тянет из ножен меч.– Это свои. – Штефан дотягивается до него и снова, как недавно, кладет руку поверх его пальцев. В темноте это ощущается по-другому – жесткая, намозоленная от меча ладонь, горячая в ночной прохладе, широкая, сильная. Завораживает, и Леонард придерживает лошадь, не вырываясь. Штефан блестит в темноте улыбкой. – Вы говорили, что я должен себя беречь. Я решил, что ехать по ночному Айзену без охраны неразумно.Леонард хмыкает, отпуская рукоять меча, и Штефан медленно убирает руку. А потом выпрямляется в седле и поторапливает лошадь, направляя ее к виднеющейся в полутьме дороге. Леонард и молчаливые всадники следуют за ним.В пути Леонард думает о том, как так получилось, что не он ведет Штефана за собой, а наоборот. И не находит ответа.Они останавливаются внезапно – просто лошадь Штефана замирает посреди дороги, и его спутники замирают следом за ним, повинуясь знаку. Все вокруг заволакивает зябкая белесая дымка, но темнота уже не кажется абсолютной – над горами едва-едва светлеет заполненное облаками небо, и это значит, что близится рассвет. Всадники спешиваются и, придерживая лошадей под уздцы, молча ждут. А потом в тишине раздается неспешный, будто несмелый перестук копыт.Леонард видит, как охранники кладут ладони на рукояти мечей, и следует их примеру. Недвижим остается один Штефан.Когда туман расступается ненадолго, обрисовывая в темноте фигуры всадников, Леонард не выдерживает и выходит вперед, вставая со Штефаном плечом к плечу. Что бы ни было, как бы ни было, Леонард собирается его защищать, даже если Штефан совершает слишком необдуманные поступки.Новая группа всадников останавливается в десяти шагах от них. Люди спешиваются и выстраиваются вогнутым полукругом с одной фигурой в центре – странно невысокой, закутанной в плащ. Когда она, помедлив, делает шаг вперед, полукруг охраны сдвигается вместе с ней.– Ваше величество, – негромко произносит Штефан, уважительно наклонив голову. – Я рад приветствовать вас в землях Айзена.С той стороны слышится тихая кастильская речь – перевод. У Леонарда внутри все холодеет, и пальцы немеют на рукояти меча. Он не верит. Не может этого быть. Как?..Но после паузы плащ раскрывается, ложится на плечи капюшон, и Леонард видит – с такого расстояния не без усилий, но разглядеть можно – мальчишку-кастильца лет шестнадцати, в неприметной одежде и со слишком дорогой фибулой, чтобы это не бросилось в глаза. А еще бросается в глаза порода – осанка, разворот плеч, выражение лица, взгляд; Леонард из толпы вычленяет дворян запросто, и здесь он тоже уверен. И от этой уверенности у него перехватывает дыхание.– Приветствую вас, сеньор Шустер, – говорит мальчишка – Теус всемогущий, мальчишка, король Кастилии! – так же негромко. – Я рад, что ваше письмо застало меня вовремя.Штефан трогает советника за руку, и тот, очнувшись, быстро переводит слова короля. Мысли кружатся в голове без остановки, бьются, как птицы в клетке, но Леонард отставляет все вопросы в сторону, сосредотачиваясь на текущем моменте. Потом он спросит обо всем, а главное – о том, почему это было проделано за его спиной. Сейчас важно не упустить шанс.Перебросив повод лошади охраннику, Штефан медленно идет вперед, Леонард движется следом, за правым плечом. Поколебавшись, с той стороны король Сальвадор в сопровождении переводчика так же медленно идет им навстречу. У Леонарда стучит в висках, кровь отстукивает каждый шаг, но он держит себя в руках. Штефан рядом напряжен, как натянутый лук, готовый спустить стрелу, но это спокойное, не нервирующее напряжение. Чего не скажешь о короле Кастилии – с каждым шагом он выглядит все более нервным.Они сходятся на расстояние трех шагов и останавливаются одновременно. Молчат, рассматривая друг друга. Леонард не может подавить в себе жалость: мальчик… Принц Сальвадор Бехарано де Сандоваль стал королем в тринадцать, сейчас ему шестнадцать – лишь ненамного старше. Но если он здесь, значит, у него – или у его советников – храбрости не занимать.– В своем письме вы утверждали, что у нас могут быть общие цели, сеньор Шустер, – произносит король Сальвадор. – Что вы не хотите войны. В этом мы схожи: мне вполне хватает войны с Монтенем. Но почему вы считаете, что мы можем пойти войной на Айзен?– Я – наследник его величества покойного императора Райфеншталя, – медленно качает головой Штефан. – Инквизиции это может не понравиться.Король кривит губы в горькой усмешке.– Ей не понравится, можете не сомневаться, – соглашается он. – И чего же вы хотите от меня? У меня нет власти над Церковью, как бы я этого ни хотел.– Однако вы все еще король, – тихо, но с твердой убежденностью говорит Штефан. – Вы можете отвлечь своих церберов. Монтень сейчас – наиболее серьезная угроза для Кастилии, к тому же, в нем магия официально разрешена. Это гнездо еретиков надо выжечь каленым железом, вычистить, как вычищают гнездовья чудовищ на моей земле. Попробуйте донести это до тех, кто принимает решения. Нам нужно не так уж много времени, ваше величество.Король недолго молчит, рассматривая его сквозь предрассветную дымку.– А взамен? – спрашивает он напряженно.– Взамен у вас будет самая преданная гвардия в вашей стране. – Штефан понижает голос до шепота. – Мы не отзываем наемников из Кастилии, а при новом найме проведем жесткий отбор самых верных людей. Когда ваше величество сочтет нужным, все айзенские наемники, в каких бы частях Кастилии они ни служили, встанут на вашу сторону. Это весомая сила.– Весомая, – повторяет следом за ним король Сальвадор. – И я буду обязан вам.– Мы будем обязаны друг другу, – возражает Штефан. – Айзен устал воевать, ваше величество. В ваших руках подарить ему несколько лет мира. А мы не забываем долги.Король долго молчит, отвернувшись от собеседника и глядя на все больше светлеющий над горами небосвод. Воздух очищается от дымки, становится странно-прозрачным и по-утреннему холодным – изо рта вырывается пар, хотя здесь, на юге, еще не зима. Но Леонард не чувствует холода – смотрит и смотрит на юного короля, ожидая его решения, внешне спокойный; но сколько всего пылает под этой маской спокойствия.– Я постараюсь удержать своих церберов, сеньор Шустер, – произносит наконец король Сальвадор, глядя на Штефана не по-юношески усталым взглядом. – Но и вы не забывайте своих обещаний.– Айзен признателен вам, ваше величество, – коротко кивает в ответ Штефан.Подержав его взгляд еще несколько мгновений, король кивает в ответ и, сначала отступив на пару шагов, отворачивается и уходит обратно к охране. Айзенцы молча наблюдают, как они садятся в седла, снова закутываясь в плащи, и, пришпорив застоявшихся коней, поспешно скрываются из виду – там, где по Торговой Реке проходит граница между Айзеном и Кастилией.Вскоре все вокруг накрывает звенящая предрассветная тишина.Леонарду хочется кричать.*Они едва успевают вернуться до того, как в замке просыпаются первые слуги, – пришлось хорошенько пришпорить коней, но при посветлевшем небосводе дорога кажется вдвое короче и втрое легче. А может, это оттого, что впервые за долгое время Леонард не чувствует камень на сердце под названием ?Кастилия?, и от этого все в груди поет, радуясь короткой передышке. Конечно, это только начало; конечно, королю Сальвадору нельзя верить; конечно, следует быть настороже, но это обещание – придержать церберов – стоит, пожалуй, дороже всех предыдущих побед. Уссура и Водачче помогут, Монтень и Кастилия не нападут – кольцо замкнулось, и у Айзена появится такая необходимая ему возможность набраться сил. Большего в их положении трудно желать.Предчувствие близкой победы заставляет трястись все внутри, и Леонард отстраненно удивляется этому: эмоции его не захлестывали с такой силой с ранней юности. Он не знает, что с ними делать, и даже когда они со Штефаном идут тихими утренними коридорами Ойлештайна [30], ему все еще хочется кричать от распирающих чувств. Штефан как будто понимает это – приводит его не в выделенные кому-то из них покои, а в комнату для переговоров, плотно закрывает дверь. Леонард проходит на середину, опускает голову, закрывая глаза и стараясь контролировать дыхание. Он боится, что непривычно сильные эмоции прорвутся совсем не так, как он бы хотел.Не так, как Штефан того заслуживает.– Мой однокурсник по Гелингену служит у короля Сальвадора, – негромко говорит Штефан из-за спины – просто, спокойно, не дожидаясь вопросов. Впрочем, разве может Леонард спросить что-то другое? За два месяца, что они провели бок о бок, охотник, должно быть, неплохо его изучил. – И он очень дружен с начальником королевской стражи. Король Сальвадор прибыл на ту сторону Торговой Реки для осмотра позиций своей армии, и Томас улизнул ненадолго проведать сестру, которая живет здесь, в Хайнцле. Я его встретил случайно, разговорились. От него я узнал о проблемах короля с Церковью, через него передал письмо, через него же договорился о встрече. У его величества сердце айзенца, Леонард, я до последнего не верил, что он придет.Леонард молчит, только дышит глубоко, и его дыхание кажется очень громким в маленькой темной комнате. Он видит миллион ошибок и безрассудства, откровенной глупости с точки зрения дипломатии, отсутствие элементарной подстраховки, прикрытия; эмоции бьются внутри, перетекают, переплавляются, и вслед за чистой радостью, окрыляющим триумфом приходит злость. Леонард сжимает кулаки, унимая трясущиеся руки, и дышит, дышит-дышит-дышит, заставляя себя сдерживаться. Победителей не судят, как говорится; Леонард ненавидит эту фразу, потому что знает, сколько одна лихая победа может принести подспудных поражений, но молчит. Штефан все сделал неправильно – и выиграл. Так бывает, и это надо принять.– Я не был уверен, что выгорит, поэтому не ставил вас в известность, – добавляет Штефан после паузы еще тише. Леонард шумно втягивает в себя воздух, сжимая кулаки до боли в костяшках. Штефан его реакцию, видимо, понимает по-своему, потому что произносит: – Извините меня, Леонард.И совершенно зря.Внутри будто пушечное ядро взрывается – гнев опаляет пламенем, и Леонард круто разворачивается, впиваясь в Штефана разъяренным взглядом. Невозмутимое спокойствие охотника это ни на миг не тревожит, и перед глазами советника будто алой краской плещет – такая накрывает злость.– Ты понимаешь, чем это могло обернуться?! – шипит он не хуже шварцвальдского монстра и – впервые – совсем не контролирует то, что говорит, позволяя эмоциям толчками выплескиваться в словах. – Однокурсник! Начальник стражи! Письмо!!! Штефан, Легион бы тебя побрал, такие вещи нельзя писать, только говорить шепотом без лишних ушей! Что было бы, если бы письмо перехватили агенты Инквизиции? Что было бы, если бы король не выступил на твоей стороне?! Пять человек охраны, на пустой дороге – вас могли перестрелять издалека, как мишени!..Он говорит и говорит, все больше повышая голос, и под конец кричит почти – о том, что нельзя подставляться под удар, что всегда надо просчитывать варианты, что никому нельзя доверять, что на каждый путь вперед должно быть десять путей отхода… Штефан молчит. Выпрямляется только, наблюдая за ним пристально, и Леонард не сразу понимает, к чему идет дело, поглощенный полыхающим в голове алым маревом ярости, – а когда понимает, уже поздно: один мгновенный рывок, и Штефан сгребает его в охапку. Леонард возмущенно дергается, пытаясь высвободиться, но его прижимают к стене со всей недюжинной силой воина; и в какой-то момент вместо очередной попытки вывернуться Леонард вцепляется Штефану в плечи, сжимая объятия так же яростно, как до этого говорил.– Я живой, – выдыхает Штефан где-то рядом с ухом, крепко прижимаясь виском к виску. – Я живой, слышишь? Все обошлось.Леонард тяжело дышит, вслушиваясь в быстрое биение жилки под тонкой кожей. Живой. Ярость отступает так же быстро, как накатила, вот только силы объятий это не ослабляет: подобно отливу, уходя, ярость обнажает неприглядное дно. И у Леонарда на этом дне – страх.Хуже всего, что он боится не только и не столько провала их с айзенфюрстом козырной карты. Он боится опять остаться в одиночестве – наедине с разрушенным Айзеном и теми, кто может, но не хочет поднимать его из пепла. С теми, для кого Айзен – всего лишь земля, приносящая деньги. С теми, кто не любит Айзен такой же самоотверженной любовью, какой горит он. Штефан тоже не горел, когда они встретились, но вспыхнул зажженным факелом, стоило им соприкоснуться теснее. И сейчас Штефан для Леонарда – и соратник, и помощник, и понимающий друг, и самое главное – надежда. Солнце, осветившее его жизнь. Леонард не может его потерять.– Ты – Айзен, – хрипло шепчет Леонард, стискивая пальцы на жестких плечах. – Понимаешь? Ты – и есть Айзен.– Нет, – снова выдохом, и Леонард вздрагивает от того, как он шевелит волосы. Объятия чуть слабеют, но потому только, что на затылок ложится широкая ладонь – будто прикрывает, как шлем, от чужих ударов. – Нет, Леонард. Айзен – это мы.И Леонард растворяется в этих словах.Сколько у него их было – тех, кому он помогал и кому служил, а по факту – хозяев, и никто не ставил его не то что равным – даже просто рядом с собой. Ближе всего подпустила Фаунер, но и ее пришлось долго обрабатывать где лестью, где разумными доводами, где, наоборот, попустительством, чтобы она хоть сколько-нибудь доверилась и прислушалась. Штефан ставит его равным сейчас и, Леонард уверен, не откажется от своих слов в будущем. Наверное, потому, что командир отряда охотников на чудовищ знает цену каждому своему воину и умеет быть с ними наравне.А может, просто потому, что это – Штефан.Леонард будто впервые это осознает сейчас, видит его перед собой, чувствует – человека, а не образ, который они с Фаунер старательно лепили все это время. Вот он, перед глазами: короткие медно-рыжие волосы с седыми проблесками не только на висках, но и дальше, ближе к затылку; будто из драхенайзена вылитые мышцы под пальцами – не промять; убегающий из-за уха под ворот рубашки шрам на шее. Все это обескураживает, выводит из равновесия, заставляет сердце бухать в груди так же, как недавно – предчувствие скорой победы; тело пробивает мандраж. Разжав наконец пальцы, Леонард вслепую проводит ладонью Штефану по спине, все так же поражаясь реальности этого ощущения, – и совершенно не удивляется, когда пальцы на затылке в ответ сжимаются крепче, а губ касаются сухие горячие губы. В этом касании Леонард чувствует то же потрясение – оттого, что оно разрешено.Они целуются так же, как обычно говорят – ровно, спрашивая и отвечая, будто продолжая диалог. Штефан держит и держится сам, гладит широкими ладонями и не позволяет ни прогнуться, ни уступить, буквально вынуждает оставаться на равных, и это сложно, но – опьяняюще. Оторвавшись от губ, Леонард зарывается лицом в медные волосы, поглаживая седой висок, чувствуя подушечкой пальца биение жилки.– Шварцвальд? – выдыхает он давно интересовавший его вопрос.Штефан в ответ так же, легким ласкающим движением, проводит по кромке его волос – там, где тоже начинает серебриться седина.– Дворец? – спрашивает он.Леонард улыбается и откидывает голову на его ладонь.*Ни до чего серьезного они в этот раз не доходят, и причин тому множество: замок начинает просыпаться за дверью, скоро потребуется их присутствие на завтраке; комната предназначена для переговоров, а не для утех, и здесь просто нет необходимого; да и они оба не мальчишки уже, чтобы терять голову от вожделения. Они приводят друг друга в порядок жестами старых соратников, прошедших плечом к плечу не одну битву, даже руками не сталкиваются, и от этого в груди разливается странный, какой-то первозданный покой. И только перед самым выходом Штефан все же прижимается к губам Леонарда новым поцелуем – будто уверяя его и уверяясь сам.Трезвеет Леонард почти сразу – безумный Георг Хайнцль, продекламировавший за завтраком длиннейший тост во славу императора, этому хорошо поспособствовал. Возвращаются мысли, привычка анализировать, искать подоплеку, а главное – не обманываться очевидным; голову осаждают сотни мыслей, потому что новые условия требуют корректировки дальнейших планов, и благо Айзена, как всегда, выступает вперед, отталкивая все личное на задворки. Впрочем, думает Леонард, формулируя очередное письмо, все, что касалось Айзена, всегда было для него личным. Может, поэтому он так переживал падение империи – будто растоптали его самого; может, поэтому и Штефан стал ему так близок.На несколько мгновений в голову приходит мысль, что Штефан вполне может пытаться так привязать его к себе еще крепче – на личное, как в древности кровью привязывали; но Леонард фыркает и отбрасывает эту мысль, не додумав. Для этого Штефан слишком умен, да и Леонард привязан уже к нему так, что не оторвешь, и Штефан, по глазам видно, это понимает. Просто им обоим нужно кому-то доверять, знать, что рядом есть еще одна точка опоры, чужая спина, к которой можно прижаться спиной и оскалиться всему остальному миру. Штефану такое привычно; а вот Леонарду – нет. И от этого еще более ценно.А вечером Штефан просто приходит к Леонарду в покои, закрывает за собой дверь на задвижку. Просто, буднично раздевается, не рисуясь намеренно, аккуратно складывает одежду; Леонард с кровати наблюдает за ним. У Штефана тело воина, и это не всегда красиво – шрамы мало кого красят, а у Штефана их с избытком; и все же Леонард не отводит взгляд, изучая, привыкая. Не вспоминая о тех, кто был раньше на этом месте; не представляя других и не сравнивая. Отчего-то он чувствует, что других никого и не будет.Штефан так же просто, буднично ложится рядом, и Леонард гасит свечу. Все, что ему было нужно, он уже увидел, а что скрылось – найдется на ощупь.Это тоже разговор – душ, тел, и Штефан, молчун по жизни, в ласках гораздо разговорчивее. Его широкие ладони царапают огрубевшей кожей, а губы, наоборот, становятся мягче, когда он скользит ими по шее, по ключицам и вниз, к груди. Леонард судорожно выдыхает и выглаживает в темноте его шрамы, находя каждый, прослеживая некрасивые бугристые полосы кончиками пальцев, запоминая. Каждая такая полоса – шанс не вернуться, и изнутри снова царапает страх: всего этого могло бы не быть. И в этот момент Леонард не уверен, что был бы сам, если бы хоть один этот шрам достиг своей цели.Он не знает, чего боится больше.Штефан мудрый. Чуткий, во всяком случае: понимает, почему дрожат чужие пальцы на его коже. Это слабость, не достойная айзенца, прошедшего через Войну, но Штефан никак это не комментирует – только переворачивается неожиданно на спину, прижимая чужую руку, и недвусмысленно затаскивает на себя. Открывается, откидывает голову намеренно беззащитно, блестит в темноте глазами – смотри на меня, чувствуй меня, я живой, я рядом; и Леонард накрывает его, будто пытаясь спрятать собой его беззащитность. Это для него только – не для глаз возможных врагов, не для выглядывающего из темноты Легиона, не для Теуса даже, – только для него.Возбуждение накатывает волной, все больше захватывая, – странно больное. Леонард прижимается к губам Штефана иступленным поцелуем, чувствует, как дрожит в стоне его горло, ловит этот случайный звук, будто и им ни с кем делиться не хочет, даже с темнотой вокруг. Штефан умеет отдаваться без унижения, подчиняться без покорности – выгибает широкую, перечеркнутую шрамом спину, принимая, и Леонард вжимается губами в его плечо, прямо в рваный след от чьего-то укуса. Длинное, тягуче-долгое мгновение абсолютного единения Леонард не дышит, погружаясь в него до конца, сжимая руки крепче, укрывая, защищая… обладая и чувствуя, как обладают им. Тяжелая ладонь лежит на затылке, напоминая о равенстве, и это все, чего он смеет сейчас желать.Правильный ритм сбивает дыхание, удовольствие расцветает под кожей, растекается вместе с кровью, обнимает, заставляя забываться и задыхаться. С каждым движением, с каждым касанием губ Леонард ловит уже не стон – тихий рык и не сдерживается: оставляет на плече вдавленный след укуса. Штефан от этого дергается, жестко сжимает на загривке ладонь и, стиснув зубы, дрожит в напряжении, переживая пик удовольствия, и Леонард ничего не может сделать, завороженный этой бегущей под пальцами дрожью. Даже собственное ноющее в ожидании такой же волны тело не имеет значения, в висках бьется только одно – ?мой…?. Моя сила, моя слабость…Штефан осторожно сбрасывает его с себя, укладывает на подушки и нависает сверху, вглядываясь в глаза.Мой любовник, мой друг, мой соратник…От прикосновения жесткой ладони все тело выгибает, стон теряется в прижатых ко рту губах, перед глазами расплескивается белое марево, и на самом пике, ничего не соображая под безжалостным наслаждением, Леонард выдыхает без голоса – не понимая, но ощущая по-звериному правдивость единственной фразы.Мой император.*Фаунер вжимает жестким коленом Эриха в пол, выворачивает руку и дергает, грозя сломать позвоночник. Тело гудит от усталости, доспех в трех местах разорван, сверлит болью раненый бок и выбитое плечо; Эрих действительно сильный противник, и победа над ним далась нелегко. Но не это главное – сквозь пелену злой усталости Фаунер резко, остро улыбается и срывает с вывернутой руки панцерхенд.– Когда я пришлю письмо, – хрипло выговаривает она затылку Зигера, – ты заткнешь свою гордыню поглубже, приедешь на коронацию нового императора и присягнешь ему.– Нет, – хрипит в пол Эрих, и Фаунер, тяжело поднявшись, с усилием поворачивает его на спину, садится на грудь, не давая дергаться.– Ты нужен нам, – говорит она ему в глаза, не обращая внимания на текущую из разбитого носа кровь. – Без тебя Айзен не будет Айзеном, Эрих. Тебя предал один человек, но наказываешь ты за это не его, а себя. Я хочу, чтобы у тебя было дело, чтобы ты обратил свою ненависть на тех, кто достоин ее. Айзену нужен тот, кто сможет его защитить, и это – ты.Фаунер тяжело поднимается, не сводя с него взгляда, убирает в ножны меч и наконец отворачивается, направляясь к выходу из зала. Эрих – воин, и он не ударит в спину после проигранного поединка, как бы ни хотел. Но, понимает Фаунер с горечью, вряд ли ей удалось его убедить. Он слишком упрям, слишком горд, и слишком глубока его обида на предательство, чтобы можно было достучаться до его разума.Однако когда Фаунер касается двери, за спиной ее раздается:– Славься, Айзен.Она оглядывается. Эрих стоит посреди зала, не обращая внимания на капающую с кончиков пальцев кровь, и смотрит в узкое окно-бойницу, на падающий из него свет.

– Славься, – улыбается айзенфюрст Пёзен.Возможно, она не так плоха в дипломатии, как привыкла считать, – даже если вся дипломатия сосредоточена на лезвии ее меча.