10. (1/1)

…пресвятая Молли Малоун! Он как будто с горным львом подрался……зрачки расширены, реакция вялая……последствия могут быть совершенно непредсказуемые. Нужно ждать, когда очнется……я здесь останусь……Охра?.. Эй, ты слышишь?.. Охра…Охра!***В палаточном госпитале неподалеку работало радио. Легкая мелодия, льющаяся из колонок приемника, наверняка показалась бы неуместной, даже абсурдной, для любого гражданского, если бы ему пришлось здесь оказаться и воочию увидеть, как на фоне раненых и покалеченных солдат Чака Хан поет своим нежным голоском: ?Никто не будет любить меня сильнее, не сделает меня такой счастливой, ни с кем другим я не почувствую себя так, как с тобой…?* Однако вряд ли хоть один здешний солдат, прошедший боевые действия, посмеялся бы над таким диким сочетанием.Когда Ваня впервые попал на военно-морскую базу и по разнарядке оказался в госпитале, то разговорился с одним военврачом на эту тему. Тот тогда ему сказал фразу, которую Рудбой полностью осознал только со временем: ?Мысли о доме?— лучшее лекарство для солдата?.Несколько дней назад ему пришло письмо от соседки из Майами, из которого он узнал, что его мать, ради лечения которой он и пошел на срочную службу, скончалась, совсем немного не дожив до его возвращения. Он еще несколько минут стоял в оцепенении, когда закончил читать короткую записку, чувствуя, как холод растекается в животе, а грудь, словно пузырь, заполняет тяжелая пустота. И если бы он не был закален многими операциями и смертями товарищей, он бы расплакался на месте, как ребенок, посреди пункта связи, на виду у всех солдат, кому тоже пришли вести из дома… Нет. Он дождался ночи.Лучше всего было бы не думать об этом, уйти с головой в работу, забыться и сосредоточиться на боевых миссиях. А тут еще вдобавок ко всем обязанностям Мирон приказал ему заступить в наряд по охране пленного русского.Младший лейтенант Красной армии, которого, как, наконец, выяснилось, зовут Слава Карелин, косо сидел на земле, оберегая отбитый бок и привалившись спиной к деревянной опоре амбара, который с недавних пор служил ему темницей. Не смотря на свой плачевный вид и явно болезненные гематомы, русский не прекращал хитро улыбаться так, будто знал то, чего не могли знать другие. Поначалу эта улыбка откровенно раздражала Ваню?— поставили охранять какого-то бесполезного клоуна, который только зубоскалить и горазд,?— но потом он к ней привык и практически перестал замечать. Пленник тихо напевал себе под нос мелодию, отдаленно напоминающую ту, что играла сейчас по радио, но жутко не попадал в ноты.—?Неплохая песенка, хоть и буржуйская,?— вдруг обратился он к Рудбою. —?Про что в ней поется?Карелин наверняка притворялся (что было бы совсем не удивительно), но при американцах он настойчиво отказывался понимать английский язык. Поэтому Ваню изначально позвали на его допрос, так как он единственный в отделении хорошо понимал и мог говорить на русском. Даже Саша Тимарцев, пусть и был русским по документам, по факту полдетства провел в сиротском приюте, и потому по-русски ни слова сказать не мог, хоть и понимал совсем чуть-чуть?— забытое наследство почивших родителей. А Мирон про свои знания в области русского языка особо не распространялся, только однажды обмолвился, что проходил спецобучение перед службой.Однако без особых распоряжений контактировать с пленным было запрещено. Сам же пленный между допросами активно пытался привлечь к себе внимание, чем обычно изрядно раздражал Ваню. Но сейчас в душе Рудбоя творился такой кавардак, что гнусавый голос русского солдата, наоборот, действовал даже как-то умиротворяюще.Получив в ответ на свой вопрос только молчание, Карелин, нисколько не смутившись, продолжил:—?Ставлю полпачки папирос, что песня эта не про героев советских социалистических республик!Сказав это, он рассмеялся сам над своими словами так, будто это было самой смешной шуткой на свете, после чего хрипло закашлялся, схаркивая кровь с разбитых губ. Вскоре кашель сменился вновь невнятным мычанием.—?Ну так… как насчет полпачки папирос? Забьемся?Опять пленник подал голос, глядя на Ваню своими острыми глазами. Но к его сожалению, Ваня продолжил хранить молчание. Вздохнув, Карелин откинул голову на деревянную балку позади себя и замолчал еще на какое-то время.—?Ладно, ладно!.. Я просто курить хочу… —?сказал он и замер, выжидательно посмотрев на Рудбоя, будто на недогадливого ребенка, ожидая реакции на свои подсказки. Тот только губы поджал. Заметив это, Карелин стал откровенно канючить. —?Ну угости папироской, ну, пожалуйста! Что ж ты за изверг такой, командир!Но и это не сумело сломить железное терпение офицера. Карелин разочарованно поворчал, после чего замолчал уже надолго.В этой убаюкивающей тишине пленник пару раз проваливался в сон, Ваня и сам был на грани, хотя для него это было совершенно непозволительно. Неподалеку еле слышно шуршало радио, на побережье оглушительно свистели олуши, из джунглей доносился рев ленивцев, громкий и пронзительный, словно плач ребенка. На короткий миг Ваня мог бы забыть, что он на войне, в центре бури, если бы это было так просто.О чем думал в тот момент русский, понять было нельзя. Уже очнувшись после душной дремы, он уставился куда-то в пространство, слегка качая головой, и начал что-то тихо петь на русском. Ваня невольно прислушался.?С чего начинается Родина? С картинки в твоём букваре, с хороших и верных товарищей, живущих в соседнем дворе. А может, она начинается с той песни, что пела нам мать. С того, что в любых испытаниях у нас никому не отнять?.Карелин по-прежнему катастрофически не попадал в ноты, поэтому уловить мотив было сложно. Но все равно Ваня был уверен, что раньше не слышал эту песню?— уж слишком неожиданно остро она для него прозвучала.К горлу вдруг подкатил ком, в груди всколыхнулось чудовищное, тянущее, гнетущее чувство, которому не было названия в английском языке. Мама называла его русским словом ?тоска? и маленький Ваня, никогда не видевший России, но глядя на свое окружение, на жестокость тех людей, что относились к их семье с плохо скрываемой брезгливостью, а с началом войны и вовсе с открытой ненавистью, чувствовал в этом коротком слове что-то родное и правильное, понятное на каком-то глубинном уровне.Стараясь удержать внезапно накатившие слезы, Ваня не сумел сдержать рваный вздох, и русский это заметил. Замолчал и повернул на него голову, подался вперед, насколько позволяли веревки, посмотрел прямо и серьезно, без толики ехидства или насмешки. Закатный свет, пробивающийся сквозь щербатые стенки амбара, лег на дно его голубых глаз тлеющими искрами, придавая его взгляду странную хтоническую глубину.—?Эй, командир,?— тихо окликнул он Рудбоя,?— что случилось?И, вот, правда, спроси он как-то иначе,?— ?Ты в порядке??, ?Все нормально??,?— Ваня бы мысленно ответил ему на автомате так, как это принято в обществе?— ?Да, все хорошо?,?— а на деле бы вновь проигнорировал русского. Но Карелин не был похож на человека, которому есть дело до установленных обществом правил приличия, и оттого, может быть, его бестактная прямолинейность словно скальпель вскрыла тонкую пленку самоконтроля, сдерживающего Ванино горе.Решившись, Ваня достал из кармана пачку сигарет, достал две штуки. Одну поджёг себе и затем прикурил от нее вторую. Поднявшись со своего поста, он подошел к пленнику и протянул ему зажженную сигарету, задержав ее у его губ. Тот раздумывал недолго, лишь на мгновение бросив короткий вопросительный взгляд с сигареты на Рудбоя, после чего аккуратно прихватил фильтр зубами и с наслаждением затянулся.—?Если кто-то об этом узнает,?— наконец, нарушил молчание Рудбой,?— я лично сверну тебе шею.Карелин лишь понимающе улыбнулся, по-лисьи сощурив глаза.Ваня вернулся на свое место, сделал пару долгих затяжек и начал рассказывать.***С тех пор каждый раз, когда Ваня стоял на охране пленника, они со Славой все время говорили обо всем, кроме войны. Слава рассказывал о жизни там, в далекой и непонятной России, и все его рассказы Ваня слушал с таким упоением, словно ему открывали тайны инопланетных цивилизаций, и поражался тому, насколько их жизнь и жизнь в Америке похожи и одновременно отличны друг от друга. Особенно Слава любил говорить о своем увлечении стихами и литературными дуэлями. ?Между прочим, перед тобой непревзойденный чемпион литературного клуба ?Слово?, а не абы кто!??— ухмыляясь, хвастался он и начинал читать по памяти свои стихотворения.Ваня же в свою очередь рассказывал о своей жизни в Майами, о голубом океане, на берегу которого провел полдетства, о юношеских забавах, что приключались с ним, например, тот случай, когда они с другом на скейтах удирали из гетто от местных, которым не понравился их цвет кожи. И при этом он старался опускать многие неприятные моменты, связанные со свирепствовавшей в южных штатах русофобией?— все, лишь бы не портить атмосферу. В компании Славы совсем не хотелось говорить о плохом.Ваня смеялся над его шутками, и кормил его сэндвичем с тунцом прямо с рук, потому что у пленника должны были все время быть связаны руки. В такие моменты он жалел, что оба они встретились в таких обстоятельствах. Иногда он представлял, что было бы, если бы они познакомились не на войне, а где-нибудь на побережье Майами. Слава был бы туристом с обгоревшим на солнце носом и ходил в пятнистой гавайской рубашке, широких пляжных шортах и в больших черных очках на пол-лица, а Ваня бы обязательно устроил ему экскурсию по всем немногочисленным достопримечательностям и провел бы по всем добротным барам города, а потом они обязательно бы загуляли с кубинскими эмигрантами в Маленькой Гаване во время уличных фестивалей. А может, все было бы наоборот: войны бы не было и не было б Железного Занавеса, и Ваня осуществил бы свою детскую мечту увидеть Россию, съездил бы в Ленинград, родной город Славы, где тот обязательно объяснил бы, что такое настоящая русская зима, показал бы дворцовую площадь, разводные мосты, дворы-колодцы и конечно же свой любимый клуб поэтов, о котором вспоминал с такой теплотой.Слава оказался хорошим парнем, интересным, на внезапное удивление Вани. Несмотря на то, что сам Ваня считал себя человеком объективным и рассудительным, пообщавшись с пленным русским, он к своему стыду вдруг поймал себя на мысли, что никогда не думал о солдатах Красной армии кроме как о врагах, безликих и бездушных, несущих только разруху и смерть, и это осознание неприятно осело где-то внутри. А ведь этот образ складывался в его голове годами: в газетах, по телевидению, на радио?— везде шли толки о ?Красной угрозе?, да так складно, что и мысли задней не возникало. Ну, а после поступления на службу в морскую пехоту и тем более после высадки на Гавайском побережье сомневаться в этом образе и вовсе не было возможности. Он просто выполнял свою работу.Слава же умудрился сохранить свою человечность и незамутненность мышления, надежно обернув все это своим специфическим юмором и житейским простодушием, хотя точно так же, как и Ваня, бывал в боях и видел смерть.Называть то, что происходило между ним и Славой, дружбой язык не поворачивался. Даже думать об этом было как-то неловко. Слава по-прежнему был пленником, заклятым врагом Америки?— страны, за которую воевал Ваня. Ване же приходилось присутствовать на всех допросах, наблюдать за тем, как избивали и пытали человека, с которым он совсем недавно душевно разговаривал, травил шутки, смолил сигареты, пока никого не было поблизости.Однако Слава,?— и за то ему спасибо,?— ни словом, ни взглядом не давал повода Ване думать, что считает его виноватым. Ваня и без этого чувствовал себя паршиво, хотя и понимал, что ситуация, в которой все они находились, была гораздо больше и сложнее простых человеческих взаимоотношений. В масштабах мировой войны все их чувства и эмоции, да даже их жизни были не важнее пыли, летящей из-под гусениц танка. Поэтому все, что Ваня мог сделать для Славы?— тайком проносить обезболивающие и антисептики, чтобы обрабатывать ему раны, да угощать сигаретами.К немалому восхищению и даже в какой-то мере зависти Рудбоя Слава был чертовски выносливым. Как физически, так и морально. Ваня не переставал поражаться этому, глядя на то, как Карелин едко язвит в ответ на любой вопрос Мирона в начале каждого допроса и как молчит, намертво стиснув зубы, когда боль становилась нестерпимой. От такого яростного упорства Ване становилось не по себе и где-то в глубине сердца возникало чувство сродни тому, что испытываешь, глядя на исполинские секвойи холодных вершин Сьерра-Невады с их далекими, туманными кронами.После допросов Слава выглядел скверно. Лицо его превращалось в раздутый, побагровевший от побоев кусок мяса, глаза не открывались из-под заплывших век, на груди виднелись черные следы электрических ожогов, а на его пальцы и ногти и вовсе было страшно смотреть. Первые часы Слава даже шевелиться не мог, поэтому валялся так, как придется?— как конвоиры кинут на землю. А только он немного восстанавливался, только разлеплял глаза и начинал нормально разговаривать?— его снова вели на допрос. И с каждым новым разом все становилось только хуже. Но не смотря на все это, он держался и ни разу не сказал и слова важной информации, касающейся советских военных сил. Ваня должен бы злиться на него, ведь из-за молчания Славы его собственная дивизия страдает и не может перейти из обороны в контратаку, но он не находил в себе сил для этого.Это сильно беспокоило Рудбоя. Внезапно для себя он обнаружил, что пленный русский каким-то образом за такое короткое время сумел занять почти все его мысли. Раньше он механически выполнял все приказы, не медля и не задавая лишних вопросов, за что и получил офицерское звание и статус помощника капитана. Раньше он мог справляться с уколами совести и всплесками страха и тревоги, когда приходилось направлять ружье на противника. Сейчас же Ваня чувствовал себя почти так же, как в первые месяцы боевых действий, еще до того как ему впервые пришлось убить человека. Он нервничал, не мог заснуть по ночам, ел, не чувствуя вкуса еды, и все думал о приближающейся эвакуации и о судьбе Славы, который мог эту эвакуацию и не пережить.Мирон каким-то образом умудрился убедить высшее командование отложить эвакуацию базы на пару месяцев и вместо этого направить им в поддержку несколько дополнительных отрядов пехоты, чтобы восполнить потери и попытаться перейти в контрнаступление. Многие солдаты, естественно, этой новости не обрадовались, что сказалось на общей морали. И только Ваня мысленно порадовался такой внезапной отсрочке, хотя скажи ему кто-то несколько недель назад, что он будет радоваться возможности задержаться на этом пропитавшемся кровью острове, он бы подумал, что тот человек спятил.Вопреки вживленному в его голову страху преступить устав, стать военным преступником, в нем после каждого дежурства, которое Рудбой проводил, общаясь со Славой, все сильнее крепло желание как-то помочь пленному русскому. И единственным человеком, который мог бы повлиять на судьбу Славы в данный момент, был Мирон. А он… с ним стоило быть поаккуратней.Рабочий кабинет капитана находился в небольшой времянке, сооруженной из брезента и бамбуковых стволов. Изначально планировалось быстро забрать остров под контроль и двинуться на запад архипелага, после чего основные силы укрепились бы на острове, основав на нем полноценную военно-морскую базу. Но советские войска серьезно нарушили эти планы.Когда Ваня заглянул в кабинет, Мирон сосредоточенно вчитывался в документы, сидя за столом, на котором ковром лежали карты, исписанными мелкими пометками.—?А, Рудбой, заходи,?— махнул он рукой, заметив парня.Ваня аккуратно прикрыл за собой дверь, отсекая назойливый стрекот разномастных обитателей джунглей, ошалевших от полуденной жары.—?Взгляни,?— Мирон придвинул ему одну из карт и пальцем ткнул в нужный квадрат. —?Сюда нужно будет отправить отряд, а лучше два. Занять возвышенность раньше русских. Разведка заметила там отряд партизан, так что продвигаться нужно с осторожностью. Быстро, но осторожно. Собери людей, кто еще в состоянии воевать, и отправь их туда. Пусть выходят завтра с наступлением темноты. Все понял?—?Так точно, сэр.В такой полуформальной обстановке Ваня уже давно перестал вытягиваться в струнку и отдавать честь, как положено было всем младшим по званию, тем более учитывая их с Мироном давнее знакомство, но в обращении он все равно по привычке придерживался военной иерархии.Мирон устало потер лоб, на мгновение зажмурил глаза, смаргивая напряжение.—?Ладно, ты чего-то хотел? —?со вздохом спросил он.Ваня дал себе несколько секунд, чтобы собраться с мыслями, пока прошел и сел на раскладной стул рядом со столом капитана. Мирон смотрел на него со свойственным ему строгим вниманием.—?Это насчет эвакуации…Мирон тут же нахмурился и поджал губы. Видно, не в первый раз ему приходится говорить на эту тему. Ваня постарался смягчить тон, чтобы не раздражать капитана еще больше.—?Мирон, пойми, люди в замешательстве. Многие уже отправили домой письма с датами возвращения. А теперь…—?Хоть ты не начинай, Рудбой!..—?Я просто хочу сказать, что людям необходимо хоть какое-то разумное объяснение. Почему вместо того, чтобы вместе с семьями готовиться к Рождеству, как они надеялись, им придется еще несколько месяцев выживать здесь.—?Потому что это их работа! —?жестко ответил Мирон, бросив ручку, которую до этого крутил в руках. Дешевый пластик звонко проскакал по поверхности стола.Ваня бросил на мужчину умоляющий взгляд, но это не возымело должного эффекта. По лицу Мирона стало понятно, что обсуждать эту тему он не намерен.—?Это влияет на солдат, Мирон. Сильно. И далеко не самым лучшим образом,?— по нетерпеливому вздоху капитана Ваня понял, что время переговоров истекает,?— Мирон, пожалуйста…—?Я тебя услышал, Рудбой,?— отрезал Мирон. Немного помолчав и в раздумье постучав пальцами по столу, он все же добавил,?— Хорошо. На вечернем построении.Ваня благодарно качнул головой. Одна проблема сдвинулась с мертвой точки, однако, была еще одна, более щекотливая. И Ваня нервно покусывал щеку изнутри, пытаясь придумать, как бы подойти к ней.Мирон уже вернулся к бумагам, но заметил, что офицер не собирается уходить.—?Ну, что еще? —?спросил он.Как-то умел капитан смотреть так, что Ваня чувствовал себя словно муха под увеличительным стеклом. Беспокойство осело в желудке, словно комок колючей проволоки.—?Какие распоряжения будут по подготовке к эвакуации?Мирон улыбнулся краем губ, пристально глядя на Рудбоя.—?Технику сворачиваем к концу следующего месяца?— за ней из Портленда прибудет ролкер,?— четыре дня на погрузку, еще неделя на вывод основного состава. Последними эвакуируются связисты, прежде разобрав радиостанции, а также отряд прикрытия, который будет связистов защищать.—?А что насчет Карелина?Тема пленного русского была моментальным триггером для капитана. Глаза его загорались хищным огоньком, он начинал невольно улыбаться и чуть ли не облизываться, словно тигр в предвкушении свежего куска мяса. На допросах Слава становился абсолютным центром внимания Мирона. Ваня постоянно испытывал странное чувство неловкости, когда капитан нарочито ненавязчиво касался русского?— то волосы взлохматит на макушке, то по плечам похлопает, будто не с пленником общался, а с дорогим товарищем. И все это, конечно, шло вразрез с жестокостью пыток, которые капитан исполнял также собственноручно.Да, Мирон сильно изменился за время войны, но именно сейчас Ваня ощущал близость той пропасти, в которую Мирон несся на полной скорости. А Слава волею судеб стал той гранью, за которой Мирона поджидало нечто темное. И Ваня действительно хотел помочь русскому, если не избежать увечий, то хотя бы жизнь сохранить. Но Мирон тоже был ему другом, давним другом, за которого Ваня искренне переживал.Спрашивая о пленнике напрямую, Ваня всеми силами старался не показать, как внутри него все сжалась в ожидании ответа.—?Славочка, ах, ну конечно… Как же я мог забыть про нашего дорогого гостя,?— пропел Мирон, все также неотрывно глядя Рудбою в глаза, затем сменил тон на более серьезный. —?Прежде, чем решать его судьбу, нужно выбить из него информацию.—?Он ничего не скажет, это же очевидно,?— воскликнул Ваня. —?Сколько он у нас уже? Месяц? Два? И все это время он как молчал, так и молчит! Ни один коммунист у нас в плену не проронил ни единого слова. А Карелин еще больший коммунист, чем любой другой русский.Глядя на капитана, Ваня не мог отделаться от чувства, что он не владеет ситуацией. Нога против воли начала мелко подергиваться,?— нервный тик, от которого Ваня не сумел избавиться с юных лет.—?Ты хочешь сказать, что он нам больше не нужен? —?голос Мирона стал обманчиво елейным, опасным.—?Я хочу сказать, что нет смысла и дальше тратить время на его допросы,?— осторожно ответил Ваня.В подобии задумчивости Мирон сложил руки под подбородком, мимолетно пробежавшись костяшками по гладко выбритой коже.—?Ты прав! —?легко согласился он.Ваня ушам своим не поверил. Так просто?—?Значит, от него нужно избавиться,?— выдержав паузу, закончил Мирон.—?Чт-… Что?! —?Ваня чуть не подпрыгнул на месте. —?Мирон, ты в своем уме?! В каком смысле избавиться? Это же военное преступление!—?Странно, что ты только сейчас об этом подумал,?— хмыкнул капитан. —?Не помню, чтобы ты давал какие-то комментарии во время допросов.?Во время пыток?,?— не сказал Мирон.—?Мирон, одумайся. Смерть военнопленного?— это уже серьезно. Это может стать огромным политическим скандалом! С тебя же в первую очередь шкуру снимут, когда командование об этом узнает.—?О, сомневаюсь,?— усмехнулся Мирон. —?Как бы, наоборот, медаль не дали.—?Советы ни за что не спустят это нам с рук.—?Советы берут города количеством, а не качеством, бросая в бой как можно больше людей на убой. Им нет дела до еще одного солдата.—?Ты не можешь так говорить! —?от волнения Ваня начал раздражаться. —?Ты же видишь сам, как участились атаки красных партизан после того, как мы взяли Славу в плен. Они его ищут, Мирон! —?он ткнул пальцем в столешницу, словно ставя точку в восклицательном знаке. —?Слава не просто солдат. Он?— офицер. Он обученный и опытный солдат, командир, лидер. Люди шли за ним на смерть. Он станет отличным политическим мучеником. Даже если Советам нет дела лично до Карелина, то до самого факта убийства пленного русского офицера им дело точно будет.Рудбой юлил, как умел, пытаясь на ходу придумать правдоподобные аргументы против самого скверного развития событий. Но Мирон не первый день капитан и, кажется, заметил его жалкие потуги. Он замолчал, склонил голову набок и хитро прищурился, глядя на Ваню.—?Надо же, как ты его защищаешь… Будь на твоем месте кто-то другой, я бы заподозрил его в сочувствии к врагу.—?Это не… Мирон, нет,?— Ваня очень надеялся, что в его голосе не читалась паника, накатившая на него внезапно словно цунами. —?Ты не так понял. Я ведь о тебе беспокоюсь…—?Да брось, Рудбой. Я же знаю тебя как облупленного. Нечасто ты бываешь таким болтливым. Неужели голубые Славины глазки настолько тебя размягчили, м? —?Мирон наклонился вперед, оказавшись практически у самого лица Рудбоя. Ваня еле сдержал себя, чтобы не отпрянуть. —?Наверное, не стоит тебе больше с ним пересекаться.—?Мирон…—?Все, свободен. Свой наряд по охране пленника поручишь рядовому.Бросив это, Мирон снова взял ручку и вернулся к работе. Ошеломленный таким поворотом событий, Ваня молча поднялся и пошел на выход.—?Сейчас я не планирую избавляться от него,?— не поднимая головы, бросил ему в спину капитан.Ваня только кивнул, не думая, что этот жест останется незамеченным, после чего покинул кабинет.Скверно. Это скверно… Последние слова Мирона должны были хоть немного его обрадовать, но эффект получился противоположный. Теперь он был под подозрением. Теперь Мирон будет оценивать каждое его действие, каждое слово и вряд ли будет достаточно благосклонен, чтобы оставить Славу в покое и, как надеялся Ваня, передать его под опеку центрального командования, где с правами человека нехотя, но все-таки считались.В какой-то момент даже появилась мысль бросить весь этот губительный альтруизм, забыть про пленника, закрыть глаза на сгущающуюся тьму в глазах капитана и продолжить жить и работать как раньше. В конце концов, военная служба привлекала его именно своей простотой?— не нужно думать лишний раз, за тебя уже подумали. Просто молчи и выполняй приказы. Никаких душевных терзаний.Но с тех пор, как они взяли в плен Славу…Все так стремительно изменилось за последнее время, что Ваня едва успевал адаптироваться. И сейчас он отчетливо чувствовал, что окончательно износился. Война его доконала. А ласковый шорох прибоя в отдалении и звонкое пение птиц только сыпали соль на рану, напоминая о том прекрасном мире, которого им еще долго не суждено узнать.Рудбой остановился посреди центральной площади и беспомощно оглянулся. На фоне ярко-зеленой тропической листвы серая строгость военной базы смотрелась грубо и инородно. Меж палаток, тентов и времянок сновали солдаты, кто куда по своим делам, ревели нагруженные карго-траки, пуская в небо черные клубы выхлопных газов, откуда-то издали слышалась неразборчивая чеканная речь офицеров своим подчиненным. В этот момент Ваня отчетливо ощутил свою чужеродность в этом месте, однако, его по прежнему не отпускало чувство, что война въелась ему под кожу без шанса на искупление.И стоило предательской мысли только появиться на краю сознания?— мысли о том, чтобы малодушно бросить все на полпути, оставить Славу на произвол судьбы, а Мирона?— тонуть в своей тьме,?— как она тут же погасла. Да, война у него под кожей. А может, и Слава заразил его своим духом сопротивления. В любом случае, одно Ваня знал точно?— если он не попытается что-то предпринять, то никогда себя не простит. И пусть сейчас у него нет плана, но он обязательно что-нибудь придумает.Немного поразмыслив, Ваня двинулся в сторону бараков. Если и был в этой части хоть один человек, который мог его понять, так это Сашка Тимарцев, тот самый ?еще один русский?.