V (1/1)

— Ты совсем придурок? — Хинтер досады и неудовольствия нисколько не скрывает, смотря в глаза ворвавшемуся в комнату демону, который ведёт себя так, будто бы совершенно прав в своём поведении. А Роме, кажется, наплевать совсем, он весь такой растрепанный, раздраженный, прикрывающийся напускным безразличием, насмешкой, но разве он ворвался бы в чёртову спальню в таком случае? Нет. Разве что из одной лишь своей природной вредности, но даже её в этой нечисти недостаточно, чтобы делать то, что заведомо испуг вызовет у их с Димой гостьи.Наверное, от того, что Рома понимает, насколько прозрачен сейчас в своем этом негодовании, он молчит, только встаёт удобнее, будто готовясь к броску, но Хинтера этим не напугаешь, он знает наверняка, что обычная драка не в духе подопечного. Зато сам Дима в нападение бросается легко и сразу же, как человек, подсознательно отлично осознающий свою неправоту, а потому спешит обвинить другого, пока его самого не вывели на чистую воду.— Ты не подумал головой, что это пугает? Что нельзя вот так просто врываться, тем более — перекинувшись? — Дима не орёт, наверное, только по той причине, что рядом с ним, всего-то в паре шагов, на постели сидит откровенно недоумевающая и, что уж там, испуганная принцесса.— А ты не подумал головой, что я тебе не питомец вовсе и кидать меня, желая уединиться с гостем — по меньшей мере — уебанство? — Рому не так уж и на долго хватает в его этом чуть пристыженном молчании, когда можно было разогнаться и закидать предъявами, обвиняя во всём на свете, наверное, роль играет сейчас то, что Дима в спор ввязывает что-то о Мироне. — Да он здесь вообще лишь из-за меня! Понял? Придётся со мной считаться значит, — он тоже не орёт, да и не стал бы, просто говорит поспешнее, злее, так, что сразу чувствуешь наверняка — демон в бешенстве.— Да, конечно, если бы ты его не принёс, то и…— Не в этом, блять, дело! — пёс восклицает как-то нервно, на Мирона оглядывается, наверное, и рад бы продолжить этот разговор не в присутствии парня, но Дима никуда уходить не собирается, напротив, расправил плечи, стоит весь такой не сдвигаемый с места, а потому Рома как-то даже спокойнее поясняет. — Начнём хотя бы с того, что это была так-то моя идея — то, что он здесь. И заслуга тоже моя.— Да в чём тут твоя заслуга? — чужая внезапная смена интонации на какую-то более убедительную, звучащую так, будто собеседник уверен в том, что говорит, бесит, но, единовременно с эти вызывает понимание, что здесь всё же стоит выслушать и Дима себя усилием воли гасит, заставляя прислушаться, заставляя обдумать чужие слова.— Помните меня? — Рома вдруг через плечо Хинтера обращается к мальчишке, так в кровати и сидящему, брови чуть поднимает, ожидая хоть какой-то реакции, но, впрочем, ответить так и не даёт, поясняет как-то неестественно мягко. — Не помните, конечно, кроме наше вчерашней встречи. А я вот Вас помню. Я тогда ещё с прошлой хозяйкой ходил, — на этом Дима привычно уже кривится, выказывая неприязнь к этому обозначению владельцев огнива, но Рома чужую реакцию мимо себя пропускает, смотрит на Мирона только, продолжая говорить, — она тогда колдовала за мой счёт. Водила с собой, а потом король прознал, вызвал к себе, чтобы сыну своему новорожденному получить пророчество. Мы тогда неплохо так повздорили и я, ну, ляпнул всё это про похищение и всё такое. Надеялся, что её казнят и дело с концом, а я — свободный и ничем не обременён. Ну, а король слабеньким оказался, суеверным очень. Вот и поверил, — пёс нос морщит свой, взгляд отводит, а сам Дима на принцессу оглядывается и успевает увидеть, как у той в глазах страх сменяется на понимание, потом — на обиду, а затем превращается в такую всепоглощающую обреченность и смирение, что даже самому Хинтеру взвыть хочется.— Ну всё же хорошо сложилось, да? — пробует осторожно, а принцесса головой встряхивает, отползает по постели подальше, а губы у неё дрожат совершенно невыносимо, Диме кажется, что вот-вот и гость разревется совершенно по-детски и успокоить его не выйдет просто потому, что они с Ромой только что проебали всё доверие, что успели заслужить за эти дни.Мирон выдыхает. Жмурится, справляется с собой, хоть и видно явно, как сложно ему сейчас даётся всё это, как он, очевидно, хочет, чтобы просто не трогали и дали переварить это внезапное предательство тех, кто до этого так наивно казались чуть ли не спасителями. Дышит рвано, утирает ладонями всё же брызнувшие слёзы.— Я хочу домой. Сейчас, — озвучивает тихо, а Хинтер понимает, что все это время не дышал, потому голова неприятно кружится и лёгкие жжёт.В шаге от него Рома тоже как-то задушено воздух набирает, будто бы готовясь ответить, но выходит какой-то позорный всхлип. Дима бы засмеялся, если бы сейчас в комнате было хоть сколько-то уместно веселье.— Сейчас! — Мирон повторяет серьезнее, по-настоящему приказывает, хотя до этого и звучал совершенно жалобно и просящее, поднимается с кровати, стоит весь такой: с прямой спиной и высоко поднятой головой, даже смотрит холодно, поджимает губы пухлые и чуть не произошедшую истерику выдают лишь подрагивающие руки, которыми парень комкает подол своей ночнушки, да ресницы, слипшиеся мокрыми стрелочками.— Отнеси его, — Дима озвучивает шепотом, обращаясь к демону, а сам от чего-то взгляда отвести не может от Мирона, который будто закрывается окончательно, заставляет себя поверить в услышанное и с каждой секундой это дерьмо разбивает его всё сильнее.Дима сейчас Рому не видит, но ощущает буквально, как того гнетёт происходящее, как состояние принцессы давит на пса, заставляя опустить голову ниже, заставляя не бросаться на амбразуру, защищая себя и отстаивая свой поступок, а смиренно принять этот фактически приказ. Дима знает, что Рома чувствует себя виноватым, потому что иначе тот никогда бы не смолчал.Мирон чуть вздрагивает, а Хинтер оглядывается, наконец. Там, ожидаемо, на месте человека уже сидит пёс огромный, чёрный, лохматый. Припадает чуть на передние лапы, беззвучно приглашая забраться на себя, а гость, по максимально возможной в замкнутом помещении дуге, обходит Диму, садится, не прижимаясь, как было до этого, будто бы стараясь и вовсе сократить любые прикосновения исключительно до вынуждено-обязательных. А Рома больше не пытается красоваться. Он будто разом растерял себя сейчас, видно осознав, наконец, что и правда виноват во всех бедах Мирона. А может и раньше отлично понимал это, потому предложил забрать, предложил оставить себе или хотя бы просто спасти. Но Мирон очевидно не хочет больше, чтобы его спасали.***Назад пёс возвращается в одиночестве. Как-то плавно в человеческое своё состояние перетекает, перелетая через подоконник открытого окна и, встряхнувшись коротко, из воздуха достаёт бутылку водки. Шагает к столу, где из неоткуда уже стоят две стопки. Значит, приглашает.— Этого не должно было произойти, — озвучивает сухо, безэмоционально совершенно, а сам разливает алкоголь, — король просто не должен был поверить.— Зачем ты вообще рассказал об этом сейчас? — Дима спрашивает неуверенно, осторожно, хоть сейчас и легко бы одержал победу, просто положив на и без того разбитого Рому хоть пару слов о его несомненной вине. — Тупанул или совесть замучала?— Я отчего-то просто решил, что это уже не станет настолько травмирующим, — Рома смурной, не настроенный вовсе на разбор полётов сейчас.Дима замолкает. Замахивают по рюмке, потом — ещё по одной. Разговор не идёт до середины бутылки, но сегодня Хинтер проявляет себя непривычно терпеливым, не пытается надавить лишний раз. Возможно дело в том, что он впервые видит в Роме что-то настолько человечное, не приправленное бесовской суперсилой и природной наглостью демонической.— Никогда никому не хотел подчиняться. Это, ты вообще представляешь, Дима, полнейшее уебанство, — Рома говорит обреченно совершенно, без шутовства, без фиглярства, — думаешь, все такие из себя хорошие всегда? Да я по имени обращаюсь к владельцу ебучего огнива пятый, Дима, пятый раз! Ты вообще знаешь сколько мне, блять, лет? Сколько уже было доморощенных хозяев, которые.. да, блять, какой же пиздец.Дима слушает внимательно. Ему, если честно, никогда не понять этого всего окончательно, никогда не пережить чужую, очевидно, дрянную судьбу, но он старается поставить себя на чужое место, очень старается.— Послушай, — слова подбирать сложно, зато водка неплохо так язык развязывает, распахивает грудину, выворачивая душу, — а ты от этого никак избавиться не можешь? Ты же всемогущий дохуя. Как джин из сказок, например, я ведь мог бы тебе пожелать свободу и всё такое, нет?Рома смотрит, как на идиота. Морщится, будто у него все зубы разом болеть начали. Доливает по стопкам.— Я не джин. Огниво — не лампа. Так не получится, я, блять, уверен. Тебе надо, например, сдохнуть и эту хуйню с собой в могилу забрать, не запирая меня там ?последней волей? из человеческой вредности, — он, наконец, объясняет, снисходит до хоть каких-то подробностей, вроде даже упрощая этим дело, только вот Дима очевидно не готов умирать, а в слово, данное на неопределённый срок, бес явно не поверит.Поэтому Дима не говорит ничего. Тянется через стол, чтобы за плечо сжать на пару секунд, выражая сочувствие. Он бы не сделал такого никогда, если бы не выпивали сейчас, если бы не мысль о том, что сам он, пользуясь чужой силой, ничем не лучше этих прошлых хозяев демона.— Что делать с Мироном будем? — смена темы кажется самым лучшим решением и, честно говоря, Диму этот вопрос заботит сейчас в равной степени с чужими внезапными откровениями.— Что-то надо, да, — пёс кивает согласно, подушечками пальцев трогая края рюмки наполненной, будто думая не над ответом, а над тем, стоит ли выпить, — мне правда не стоило ему ничего говорить.— Но ты сказал, — тема оказывается принята вполне благосклонно, а потому Хинтер чуть расслабляется, надеясь, что у Ромы есть хоть какой-то запасной план.— Я бы на его месте тоже оскорбился, — до демона, кажется, только сейчас окончательно доходит случившееся, он даже оправдаться не пытается, просто в глаза не смотрит, весь какой-то погасший совершенно.— Давай попробуем поговорить? — Дима предлагает осторожно, просто идею подбрасывает, понимая, что у собеседника сейчас выходят только самокопания, но не дельные решения.Но Рома оживает слегка. Чуть плечи расправляет, чуть меняется в лице, чуть вдумчивее выглядит, кажется, действительно, наконец, включаясь в должной мере.— Я не думаю, что он согласится снова пойти со мной. Стоит прийти и поговорить прямо там? Но тебя я не возьму тогда, это не самая безопасная идея. Он может заложить нас своему папеньке.— Тогда продумаем заранее то, что ты будешь ему говорить, — Диме не нравится, что разговор состоится в его отсутствии, он хмурится, соглашается с видимой неохотой. Но, с другой стороны, может это единственно-верное решение, ведь Хинтер тут вообще ни в чем не виноват изначально, так зачем вмешиваться? А вмешаться жуть как хочется! Но неплохо уже то, что Рома согласен хотя бы на обсуждение, не рвётся решать всё самостоятельно, заваривая этим ещё более густую кашу.— Ну, допустим, ты можешь сказать ему, что не рассчитывал, что король правда поверит. Ты сказал уже, но, — Дима руку поднимает предупреждающее, прося дослушать и не перебивать сразу. — Сомневаюсь, что он вообще слушал. То есть, чёрт, подумай сам, он только что узнал, что все его невзгоды — твоя вина. Конечно, ему похуй на оправдания в такой ситуации.— Не называй меня чёртом, — Рома ворчит негромко, но, видимо, правоту Димы принимает, потому что спорить не пытается, просто цепляется к слову, которое, впрочем, не было обращением вовсе. — Хорошо. Повторю ему ещё раз. И чего? Он меня может вообще слушать не станет.Запросто ведь так может быть. Принцессе чужие оправдания не помогут ничем, они могут быть просто им не услышаны. Если брать во внимание то, насколько расстроенным и разочарованным выглядел Мирон в момент признания Ромы (и не без причин). — Давай дадим ему время. Можно ведь переждать, допустим, пару дней. Он успокоится, выдохнет и будет готов слушать, — Дима, честно, даже не пытается уверенно звучать, у него мысли вязкие, тягучие, они не льются ровно, а растекаются густотой, обволакивают всё его существо, а он всё пытается хоть что-то логичное оформить, но просто не представляет, как из сложившейся проблемы теперь выбираться. Это ведь не только Рому касается.— Прям долго? — бес воодушевленным не выглядит, скорее недовольным, но слишком хорошо понимает, что крайнего найти во всём этом не сможет. — Типа, ну, сколько ждать-то? — смущается, видимо, эмоций своих слишком явных, под нос себе ворчит, но так, чтобы Дима услышал. — Тебе самому долго-то явно не в кайф, я же вижу.— Ну, пару дней, например? — Дима препираться не собирается, он сейчас не понимает, почему вообще свою заинтересованность должен скрывать.— Завтра! — требует Рома, он, кажется, на секунду забывает вовсе, что это не от Димы сейчас зависит — то, как скоро можно будет к принцессе отправится, и Хинтер хмыкает, пожимает плечами.— Ладно. Эту ночь перебесится. Днём всё обдумает. А вечером поймёт уже, что лучше уж мы, чем какой-нибудь папенькой навязанный ёбырь.— Не говори так, — Рома морщится, хотя сам обычно не гнушается грубо шутить, вздыхает. — Хуёво как-то. У него реально же нет выбора.— Ага. А из-за кого так? — Дима поддевает, недовольный тем, что его одергивают, но, замечая затравленному, вдруг в глазах чужих мелькнувшую, явную даже в пьяном угаре, отмахивается. — Прости. Ты же знаешь, что это я сейчас без предъяв. Натура такая.— Натура, — демон передразнивает, но как-то так, чтобы просто слово последнее за собой оставить. — Ладно. Давай так попробуем. Но я там особо говорить не буду. Тут вместе поговорим. Главное, чтобы согласился сюда вернуться.***Мирон остаток ночи уснуть не может. Сначала ещё пытается жалеть себя, кота сопротивляющегося ловит, гладит, жалуется ему в полголоса на предательство, которое внезапно так открылось сегодня. Не понимает, почему и за что с ним так поступили, как ему вообще жить дальше и что со всем этим делать. То, что казалось отдушиной, светом внезапным, вдруг оказалось причиной всех его бед, а не решением их вовсе. Эдакая насмешка судьбы или просто этих двоих злых мужчин.Потом начинает злиться. Его бесит, что не сказали сразу, бесит, что теперь он снова в угол загнан, бесит, что опять лишён хоть какой-то надежды на светлое будущее. Ему невыносимо обидно и от того так кипит внутри, от того так сложно сейчас справиться с собой и своим состоянием. Мирону просто непонятно, чем он заслужил такую судьбу себе, кто вообще этого Рому за язык тянул, что тот ляпнул такое при отце.Мирон утром заплаканный, растрёпанный и молчаливый. Он на служанку огрызается пару раз, когда та помощь предлагает, спрашивает о его состоянии. Мирону хочется высказать всё, что он думает, но именно тем, кто причиной его невзгод стал. Хочется, чтобы этим Диме и Роме хоть отдаленно также больно было, как ему самому сейчас, но он не знает, как сделать это можно, если они не придут больше: сам решил уйти, сам Роме, когда тот принёс его в замок, запретил назад возвращаться. По крайней мере сказал, что видеть больше не хочет.Мирон за завтраком ложкой ковыряется в овсянке, размазывает её по тарелке, молчит, слушая разговоры маменьки и отца. Фёдорову ничего не хочется, ему бы в комнате своей закрыться и никогда больше не выходить, никого больше не видеть.— Мироша, случилось у тебя что-то? Лица нет, — маменька замечает первая, спрашивает встревоженно, будто бы её правда волнует что-то, кроме щебета с фрейлинами.Мирону тошно. Он головой мотает, ничего обсуждать не хочет, понимает отлично, что нельзя обсуждать просто. Но себя так невыносимо жаль, что кончик носа щиплет, что от снова подкативших слез ничего не видно.— Расскажи. Мы же семья, — продолжает не к месту проявлять себя внимательной родительницей королева, через стол тянется даже, чтобы по щеке потрепать, пользуясь тем, что они напротив друг друга сидят и нет никого, кроме троих членов семьи и пары слуг по углам.Мирон говорить не хочет, не может, кажется. Ему глотку слезами сдавливает, он жмурится и беззвучно губами двигает, очень хочет послать всех к чёрту, запретить к себе прикасаться. А вместо этого вдруг выходит правда. Вдруг получается честный, хоть и не подробный рассказ о том, как пёс огромный приходил ночью, как забирал куда-то, где угощали сладостями, где обещали, что всё когда-то обязательно наладится. Фёдоров говорит-говорит-говорит и к концу у него уже голос не срывается, ему уже внезапно легче дышать. Он на родителей взгляд поднимает, дышит шумно, носом шмыгает совершенно неприлично, тем более — для королевской особы.— Куда они забирали тебя? — голос короля звучит непривычно заинтересованно, ведь чаще он холоден в вопросах, касающихся сына. Это, пожалуй, должно быть приятно. Мирону приятно должно быть, что отец хоть какое-то внимание обратил на его переживания, но сейчас это вызывает лишь обиду ещё более острую, ведь интерес, на самом-то деле, вызван не им самим, а лишь этими ?похитителями?, что посмели из дома его вынести, подтвердив то, во что так искренне верил король все эти годы.— Наверное, к себе, — у Фёдорова эмоции вдруг заканчиваются, он тарелку от себя отодвигает, смотрит на свои руки, заламывая пальцы до белизны, — в квартиру. Не бери в голову, отец, они не придут больше, я сказал, что больше туда не вернусь.Это, как принцу кажется, должно оставить родителя удовлетворённым, но тот лишь более заинтересованным выглядит. Будто псина, что след искомый учуяла, и от этого, возникшего в голове внезапно сравнения, волосы вдруг поднимаются дыбом. Мирону не хочется продолжать этот разговор, он вообще жалеет, что завёл его, наверное, стоило больным притвориться и в комнате своей переждать, пока переболело бы, перестало так отвратительно под рёбрами тянуть о тех, кто, хоть и наобещал, но всё же ничего не должен.— Они придут снова, — король усмехается победно, смотрит на свою королеву, — один из них, но нам надо взять двоих разом. Они опасны для нашего королевства, опасны лично для меня… И для нашего сына, конечно, — он на Мирона вновь внимание переключает и тот до слов ещё понимает, что у отца уже план есть, в котором он вынужден будет участником быть. — За тобой придут снова, ты ведь был хорошим мальчиком, от такого грех отказаться. Придут, и ты согласишься пойти с ними снова. Заметишь нам дом, в который тебя отнесут.— Пап, я не... — Фёдоров вскидывается было, пытается хоть слово вставить, но его прерывают легко, одной лишь поднятой вверх раскрытой ладонью обозначая, что споры здесь неуместны. Что с мнением Мирона никто считаться не станет. И он замолкает пристыжено, дыхание затаивает, выдавливая из себя кивок и неуверенное. — Как я могу это сделать?Тут, видимо, плана ещё нет. Вариант с тем, чтобы просто на двери крест нарисовать, отметается сразу: слишком заметно и небезопасно вовсе, проследить кто-то не может, потому что тот, кто Мирона ворует, не от людского рода и учует, а как учует, так и сожрать может, кто знает, что там у этого существа на уме.— Возьмёшь с собой зерна мешок небольшой, как у дома уже будете — рассыпь на землю и утром охрана их найдёт, — предлагает мать, подзывает слугу даже, отдавая приказ заранее это самое зерно подготовить.Аппетита не было изначально, но теперь он пропадает окончательно. Мирону тошно быть инструментом в этом бессмысленном совершенно противостоянии, притом что, он понимает отлично, даже если отец казнит этих двоих, его-то, самого принца, судьба так и не изменится. Просто потому что для государства так надо, и никто к мнению твоему здесь не прислушаются, очевидно, потому что дело твоё малое — быть послушным и преданным короне, стать тем, кем должно — закреплением государственных отношений с кем-либо, тут уж как отец решит.***Рома, кажется, начинает тревожиться сразу, как трезвеет. А может и не трезвеет, Дима не уверен в этом, потому что демон в этот день ещё более несобранный и дёрганный, чем обычно. Он спотыкается, запинаясь о собственную ногу, чуть не сносит невысокий столик у дивана, сильно режется опасной бритвой, пытаясь привести себя в божеский (если это доступно демону) вид. Но, благо, обладая не дюжими бесовскими способностями, всё же заживляет рану, продолжает сборы, не стирая с морды кровь, приобретая к своему привычно растрепанному виду нотки нездоровой угрозы.Дима подойти опасается. Он следит издали, позволяет себе только убирать следы, которые за собой оставляет Рома: возвращает столик на место, поднимает разбитую псом вазу, что по полу разлетается осколками от очередного чужого неосторожного движения. Только в тот момент, когда Рома уже, кажется, перекидываться собирается, Дима позволяет себе ближе к нему сунуться, молча и насильственно утирая морду чужую от подсохшей дорожки крови. Демон не сопротивляется, у него взгляд расфокусированный, но он всё понимает, об этом говорят в решительности сжатые до белизны губы. У Димы нет никакой уверенности в том, что стоит идти так рано, у Димы вообще нет никакой уверенности в том, что этот план с разговором сработает, что Мирон простит. Хотя бы просто услышит, позволит заговорить с собой, а не выставит сразу за порог.Но остановить Рому просто невозможно. Тот метаться перестаёт, когда решает, что окончательно собран, замирает у окна, не курит даже, не материализует привычную сигарету, просто прикрывает глаза, опирается ладонями о подоконник, кажется, даже не дышит.Он перекидывается ровно тогда, когда часы бьют двенадцать. Просто чуть сильнее упирается на руки, выталкивая себя из окна, превращаясь в огромную чёрную тень, исчезая в сгущающихся сумерках. Хинтеру остаётся самое отвратительное: ожидание. И он ожидает покорно, отлично осознавая, что на этот раз Рома вернётся значительно позже, чем в ночи до этого, когда принцесса с готовностью срывалась к своим мнимым спасителям. Признаться, в какой-то момент Дима и сам возомнил себе, что эта роль вполне соответствует их действиям. Наверное, даже в голову Ромы закралась такая мысль. Прежде чем он, рассказав правду, всё испортил.Мирон не знает, чего ему хочется больше: чтобы никто не трогал, не приближался, не пытался объясниться, навязать свои правила игры или всё же отомстить тем, кто разочаровал его, кто его, по его личному мнению, предал.Мирон в комнате сидит остаток дня, отказавшись от обеда и от ужина. Он сидит, поджав ноги, обнимая себя за колени, игнорируя просящую об игре кошку. Фёдорову даже не тяжело от всего этого, его просто будто бы вернули с небес на землю. Поставили на место, да так резко, что снова поверить в спасение кажется просто невозможным. И Фёдоров не верит. Он себя изнутри уже накрутил, изожрал, надраматизировался в мыслях. У Мирона ведь примера здорового к себе отношения нет, но он за свою недолгую жизнь успел начитаться не только серьезных философских трактатов, но и второсортного романтического говна, которое теперь берёт за основу и верит-верит-верит в предательство. Он сейчас — пострадавший, но никто не спешит пожалеть его, защитить от вселенской несправедливости и от себя самого, только отец с матерью, что своей идеей лишь дров подкинули в огонь негодования и обиды. Он к окну встаёт, как в ту вторую ночь, когда надо было створки затворить, а на деле — увериться, что никто не придёт. Только сейчас лучше уж псу этому и правда не приходить.Мирон зол на него, Мирон не хочет его видеть.Мирон вскрикивает, тут же затыкая себе рот ладонями, таращась на чёртовую огромную чёрную псину, таращащуюся на него в ответ своими огромными глазами, в темноте светящиеся, с крыши соседнего крыла замка. Мирон от окна отшатывается, отступает нервно, не отнимая рук от лица, прижимая так, что, вероятно, отпечатки останутся от собственных пальцев на бледных щеках.А Рома в то же мгновение оказывается в комнате. Запрыгивает в окно огромным прыжком, беззвучной тенью, но в человека не перетекает. Смотрит, нервничает, кажется, но эмоции трудно понять по собачьей морде.Мирон отступает подальше. Отступает ещё, щурится подозрительно, пытаясь понять, чего ожидать от этого демона, беса этого или колдуна даже, что может в собаку оборачиваться, пытается понять, чего тот ожидает от него самого. Не понимает, но злится, хочет знать, что там, в голове лобастой, творится такого, что оборотень даже явиться решил. Решил, явился, но не извиняется, ведёт себя так, словно и не случилось ничего: смотрит выжидающе, будто бы ждёт, что Фёдоров на него с привычной радостью запрыгнет. Вину разглядеть во взгляде чужом Фёдоров не может сейчас, он своими чувствами поглощен слишком, поэтому и решается, наверное, прихватив с кровати брошенный там мешок с зерном, предусмотрительно завёрнутый в плед, что принц из дома чужого сюда забрал в одну из встреч. На спину псу садится с таким показным равнодушием, что позавидовали бы любые театралы, по крайней мере, так самому Мирону кажется, который решил лицо держать до последнего. Старается ни чем лишний раз не касаться, не в пример тому, как в последние разы с радостью распластывался по спине широкой, обхватывая руками за шею, впутывая пальцы в густую шерсть.Опрометчивость своего решения понимает ровно тогда, когда пёс, только этого, похоже, и дожидавшийся, прыгает из комнаты. Мирона ветром в лицо бьёт и в грудь, он мешок с зерном чуть не теряет, успевая зажать его между своим животом и спиной Ромы. Гордость временно приходится отбросить. Успокаивая себя тем, что это лучше, чем упасть и разбиться или, что было бы хуже, проткнуться, как шашлык, каким-нибудь острым шпилем и трепыхаться там, пока кровью не истечёшь, Мирон решительно вжимается в пса, голову в сторону повернув, наблюдая за тем, где их путь лежит. Когда прыжки меньше становятся, а улицы — знакомее, Фёдоров осторожно плед разворачивает с края одного, позволяя зерну из заранее прорезанного мешка посыпаться, оставляя отчётливую тропу ровно до дома, в окно которого они влетают уже привычно.Мирон только и успевает, что снова плед завернуть, оставляя в нём пусть прорезанный мешок. Спрыгивает на пол комнаты знакомой, замечая сразу и хозяина квартиры, который как-то неловко с соседнего угла кивает приветственно. Когда внимание возвращает к Роме, тот уже в полный рост стоит человеком, смотрит как-то слишком пронзительно, и Фёдоров, пихнув плед подмышку, незаметно ладони внезапно сопревшие утирает штаны, не успевший сегодня переодеться ко сну. Смотрит в ответ не менее вызывающе, надеется, что не выглядит сейчас жалко, потому что хочет хотя бы казаться уверенным в себе.— Ром, — Дима голос всё же подаёт, но обращается отнюдь не к Мирону, а у того мурашки по спине пробегают, когда он видит, как этот самый Рома напрягается всем телом. — Ром, давай.Пёс выдыхает, Фёдоров как можно незаметнее голову в плечи втягивает, делая малюсенький шажок назад, всё ещё стараясь сохранять позиции, но напуганный непониманием собственным, напуганный неизвестностью. Но оборотень не кидается, только выдыхает шумно и через нос, облизывает бегло верхнюю губу, запускает руку себе в волосы, сжимая пряди пальцами у корней сильно, будто пытаясь в чувства себя привести.— Мне следует извиниться, — говорит хрипло, говорит явно Мирону, но смотрит не на него, а мимо, куда-то на Диму или вовсе в стенку бежевую, не разобрать, — я повёл себя неприемлемо и не могу оправдаться, потому что моя оплошность тебе стоила большого куска жизни, вернуть который не удастся даже обладая всем вот этим, — тут он вроде рукой взмахнуть собирается, чтобы обозначить, видимо, масштабы своих сил, но Фёдоров, неприятно напряженный всё это время, от резкого движения дёргается, как от удара.Ожидаемо запинается, спотыкается о ковёр, вскрикивает или даже всхлипывает, сам понять не успевает, но через секунду уже стоит на приличном расстоянии от пса, уронив чёртов плед и руки перед собой выставив в защитном жесте, будто это спасти могло бы, если бы Рома и правда напасть решил бы.Рома на это как-то тоже испуганно смотрит, потом на Диму и тот, без слов понимая, подходит ближе, не касается гостя, чтобы лишнего стресса не создавать, но всё же, как человек, очевидно пугает того меньше, чем оборотень, который, ссутулив плечи, как-то обреченно к дивану отходит, опускаясь на него молча. Уступая Хинтеру возможность хоть немного удалить происходящее.У Мирона сердце бьётся так, что, кажется, на нём синяки останутся от ударов о грудную клетку. Бам-бам-бам. Он, не к месту, конечно, вспоминает вдруг о мышках, о которых когда-то читал, которые от страха умирают.— Принцесс, — Дима, спасибо ему, руки не распускает, даже ум в себе находит, чтобы выглядеть встревоженно и виновато, — ну чего ты? Простой разговор, правда.А Фёдорову не хочется этого простого разговора. Он хочет уши заткнуть, кричать что-нибудь, да так громко, чтобы заглушить чужие напускные любовь и дружелюбие. Но молчит, только руки опускает медленно: то ли показывая, что не считает этих двоих опасными, то ли сдаваясь.— Он это сказал, ну, просто так. Не ради того, чтобы у тебя так судьба сложилась, — Дима будто бы не замечает эмоций чужих, напротив, говорит спокойнее, приободрённый будто бы тем, что Мирон слушать согласился, по-своему интерпретируя эти чужие руки опущенные. — Ну, всем же нужна свобода, верно? Ром, скажи.Мирон на Рому этого старается не смотреть, но слушает, опустив взгляд, хочет понять причину. Может и не простит, но хотя бы будет не так обидно от ощущения безвыходности собственного положения.— Думал, её казнят. Хозяйку. И тогда не будет больше хозяев, — у демона голос звучит глухо и как-то безжизненно, не ровня тому, как эмоциями искрил в те две встречи, что у них были, — это не должно было никак повлиять на королевскую чету.Мирон вскидывается, огрызнуться хочет, но натыкается на такое разбитое выражение лица, что тушуется, не находится с ответом. Шмыгает носом, стараясь не разреветься снова, стыдясь своих эмоций, а ему на это негромкое очередное прилетает ?прости, мне жаль?, что звучит отвратительно искренне.— Принцесс, — Хинтер, пару секунд выждав, пробует снова, — мы же всё равно тебя в этом не бросим. Тем более, что теперь у нас тут ещё и груз вины, да? — он нервно усмехается, трёт запястье сильно, будто пытаясь отвлечься, вздыхает так часто, что Мирон, если бы не был так расстроен, обязательно пошутил бы, что тот похож на псину.Но шутить нет никакого желания, он просто, слушая чужие слова, очень старается взять себя в руки и понять этих двоих, понять Рому, который, кажется, действительно не имел никаких плохих намерений.Мирон молчит, а Дима расслабляется почти окончательно, тянется осторожно, легко касается плеча, сжимает пальцами ободряюще. Мирон даже не дёргается, он усиленно обдумывает всё это, он ощущает себя совершенно запутавшимся, ощущает себя маленьким, ощущает себя слабым и беззащитным. По сути, он нуждается в этой поддержке, нуждается в том, чтобы поверить во все эти слова, извинения.— Холодно. Хочешь чая? — предлагает негромко, а на столе вдруг возникают три чашки наполненные, хоть демон на диване не шевелился даже. — Тихо, не бойся, принцесса, просто чая попьём. Всем надо успокоиться.— У меня имя есть! — Фёдоров восклицает шепотом, скрывая этим очередную вспышку волнения, дрожи, что по телу проходится от всей этой магии с чашками. — Назовёшь так ещё раз и я, не знаю, правда, отпущу бороду.— А Хинтер тогда усы. Рыжие, — с дивана также негромко отзывается Рома и голос у него такой просящий, что Мирон не может больше злиться, он слишком хорошо понимает сейчас, что чувствует этот демон.— Пошёл ты, я же не совсем уж из ума выжил, — Дима отфыркивается осторожно, не резко, сейчас все очень стараются не создать новый виток конфликта.Пожалуй, это подобие дружеской перебранки работает благотворно. Фёдоров почти расслабляется, почти принимает то, что ему говорят. Даже, под легкое нажатие руки на своё плечо, делает шаг в сторону стола и замирает, напрягаясь снова, потому что плед на полу замечает, в который мешок из-под зерна завёрнут. Наклоняется, выгадывая себе время, поднимает, мнёт в руках, собираясь с духом, коря себя за эту бессмысленную попытку мести, предпринятую до адекватного выяснения обстоятельств. Становится невыносимо стыдно: вроде этих двоих обвинял в предательстве, а тут и не они вовсе злодеями оказались, а он сам, собственноручно подарив папеньке возможность застать своих ?похитителей? врасплох. Да, Мирон не простил ещё, хоть и понял мотив, понял причину всего этого, но он не желает Роме с Димой смерти.— Что такое? — у Ромы в голосе ободрение, попытка поддержать, с таким выражением участия, кажется, ещё никто никогда к Мирону не обращался.— Зерно, — слова из глотки проталкиваются с трудом, свои грехи всегда признавать сложнее, чем обличать чужие, — здесь в пледе был мешок с зерном.— Так в чём дело? Хоть сто мешков тебе будет, да, Ром? — Дима перебивает, руками всплескивает как-то слишком театрально, но это, наверное, от того, что в себе слишком долго эмоции держал, вот и рвутся теперь всеми возможными проявлениями.— Нет, — Мирон головой мотает, морщит нос, — нет. Я его рассыпал. Специально, понимаете? Чтобы вас нашли. Я злился и сказал родителям, а потом как-то... я сейчас понимаю, что глупо, но уже сделал, — голос к концу признания тверже, слова чётче.Мирону это признание сейчас как груз с плеч. А в комнате тишина воцаряется на пару мгновений, прежде чем демон, садясь свободнее, нарушает её, берёт одну из кружек, явно не выражая тревоги об услышанном.— Кур выпусти, — советует Дима, обращаясь к товарищу, — вот королевские ахуеют утром.— И побольше зерна раскидаю, да, — Рома кивает, ведёт себя так, будто Мирон не совершил глупость.А Фёдорову от этого не легче. Он до стола всё же доходит, так в руках и сжимая свёрток из пледа с мешком из-под зерна. Босыми ногами переступает по полу, не торопится чай брать, только поглядывает на хозяев квартиры, ожидая неминуемой вспышки, когда они, наконец, осознают его поступок. Но вспышки не происходит. Всё остаётся так, как есть, никто не кричит, не винит его, не кидается угрозами. Всё так, словно его поступок поняли, не осудили за это вовсе. — Я же вроде как предал ваше доверие, — в голове происходящее не укладывается, и Мирон пробует прояснить ситуацию, желая разобраться в непонятных реакциях, — знал, чем это обернётся для вас двоих, но сделал.— Ты был обижен, не без причины, между прочим. Всё поправимо, тем более, что ты рассказал, потому что уже не желаешь мести и всего этого, — Хинтер успокаивает коротко и неловко, по нему понятно, что такие разговоры привычными этому человеку никогда не были и, наверное, никогда не будут.Рома вообще больше молчит. Только очень медленно, стараясь не пугать, тянется за вещами лишними, чтобы руки Фёдорову освободить, да ближе придвигает к нему чашку.— Я исправлю этот вопрос с зерном, когда буду возвращать тебя домой. Подумаешь, хочешь ли общаться с нами и дальше. Завтра, когда приду, скажешь, хорошо?— Хорошо, — Миро кивает, заражаясь уверенностью пса, с которой тот говорит. На том они и решают.