11 (1/1)

Шел дождь.Я определил этот звук очень точно: где-то поблизости истошно барабанил по подоконнику настоящий ливень.Первое, что я увидел, были разноцветные крошечные огоньки. Которые весело подмигивали мне из угла — на три такта, словно вальсируя.Спустя несколько секунд я почувствовал знакомый запах. Мне не хватало сообразительности. Чтоб назвать его. Но это был очень хороший запах.— Как ты всех напугал, vejeto. Тебе не стыдно?Мне показалось, что голос у Юлианы совершенно простуженный.— Это все твой Нью-Йорк,- сказал я сухо, — я же предупреждал: там сыро и холодно.— Не переводи стрелки, Горацио, — я слышал, что она сердится, но никак не мог повернуть голову, чтобы посмотреть на нее. Перед глазами продолжали весело отплясывать вальс разноцветные огоньки, — ты всех напугал. А что ты мне обещал, гадкий старикашка? Ты мне обещал, что все будет хорошо. — Все будет хорошо, родная, — я попробовал улыбнуться. Мне совсем не нравился ее простуженный странный голос.— Теперь да. Теперь будет. Но это не твоя заслуга, Горацио Каррильо.Огоньки вдруг исчезли, скрытые чем-то темным, внезапно я увидел близко-близко лицо Юлианы.— Ты бы знал, как ты меня напугал!— Ты остригла волосы. Красиво. — Глупый, глупый vejete!— Это дождь шумит? — мне стало вдруг интересно, что происходит. Как будто внутри меня кто-то рванул рубильник вверх, и включилась полная иллюминация, — что за огоньки, родная? — Новый год, Горацио. В Боготе как всегда дождь.— Пожалуйста, не плачь, родная. Не плачь больше.— Не буду, — она вздохнула и улыбнулась, — ни за что не буду плакать из-за вредного старикашки.И тут я услышал лучший звук на земле:— Неужели наш баклажан заговорил?Хрипловатый голос. Еле слышный мурлыкающий акцент. И неистребимая ирония.— Хави, — сказал я. — Хавьер Пенья.— Теперь не остановишь, — Юлиана погладила меня по щеке, — я поеду куплю ему орхидей, хотя кое-кто не заслужил...Она исчезла, а я все еще ощущал ее теплое, ласковое прикосновение и роскошный запах Мажи нуар.Веселые огоньки еще несколько секунд подмигивали мне по-свойски, а потом я увидел его лицо.— Почему баклажан? — спросил я, жадно вглядываясь в черные, смешливые, умные глаза, — что за чепуха?— Лучше не спрашивай, каброн. Просто прими как данность.— Что происходит, расскажешь?— Даже не знаю... — он нахмурился, потер лоб, потом снова улыбнулся, — мне кажется ты еще не готов к увлекательным историям.Я мог бы слушать его голос часами, хотя Хавьер соврал: моя история не была увлекательной.Довольно много везения и внезапные высокопоставленные друзья. Ничего остросюжетного.Мне повезло, что второго декабря в Лос Олибос толпились самые именитые врачи Медельина. Что эти люди оказались любопытны и что, в результате, они смогли подавить свое любопытство и променять самый интересный труп в Колумбии на скучный инфаркт миокарда.Меня перевезли в Боготу по личному распоряжению Сесара Гавирии, который внезапно проявил настойчивый интерес к моей судьбе, что, в условиях хаоса и информационной истерики, которая началась после того, как мы наконец пристрелили Пабло, было истинным везением.Хавьер не рассказал, как именно он выбрался из Вашингтона, только пожал плечами и ухмыльнулся иронично. Но по его довольной и спокойной физиономии мне стало ясно, что я не ошибся в оценке его крутости.Пенья все сделал красиво.— Обожаю твою жену, каброн, — он мечтательно закатил глаза, — во-первых, она меня нашла, а это не всякому под силу, во-вторых, она держалась как скала и меня держала. Я бы уже сам валялся с инфарктом, если бы не она. Обожаю...Две недели я почти ежедневно пытался умереть: сердце отказывалось качать кровь, и все мои старые болячки дружно начали работать против меня, но потом мне повезло и дело пошло на лад. Меня отправили в медикаментозную кому и пообещали, что к январю буду как новенький.— Кто-нибудь еще знает, что я жив? — я с удовольствием смотрел на Хавьера, на его красивые губы, то ласковые, то язвительно поджатые, — мои парни? Журналисты?Он прикрыл глаза и снова улыбнулся. Теперь устало.— Я должен был дождаться тебя, но все слишком торопились с решением, а ты пытался умереть чуть ли не каждый день. Еще вчера прогноз был поганей некуда.— Они не знают, — проговорил я по-английски, — значит я умер.Мне не понравилось, как звучит мой голос. — Чья это идея, Хави?— У тебя много поклонников, каброн, — Пенья посмотрел на меня серьезно, почти сурово. Улыбка пропала даже из его ярких умных глаз. Я подумал вдруг, что умереть было не такой уж плохой идеей. Если он сможет побыть со мной рядом еще несколько дней, — и врагов много. Как ты догадался?— Я коп, Пенья, забыл?— Вот черт... Ты же полудохлый коматозник, Каррильо! И все туда же... — я видел что ему смешно и немного страшно, — врагов, кстати, больше.Он не собирался со мной откровенничать, но я его дожал. Это было трудно, учитывая, что я почти не мог двигаться и звучал, как скоропостижно сдувающаяся старая шина.— Это была война, — проговорил Хавьер, морщась, — и дураку ясно. И это была эффективная война, Каррильо. Ты работал на результат, и ты его получил. Но сейчас, когда закопали труп главного врага, началось выяснение, кто и как себя вел в процессе. На кону большие фигуры, серьезные деньги и та хрень, которую называют престиж страны или типа того. — Это ваши хотят крови или мои?— Все. Чтобы забылись одни дела и имена, нужно чтобы прогремели другие.— И что они наскребли на меня, эти шлюхины дети из АДБ?— Давай останемся в области иносказаний. У тебя вместо сердца коробка с проводами, каброн, а я только начал привыкать к тому, что ты живой.-Что такого особенного я могу узнать о себе, Хави? То, что они молчаливо одобряли все десять лет, теперь стало поводом для судебных разбирательств? Ты боишься, что меня прикончит чья-то подлость? Самому-то не смешно?Я пошевелил пальцами, надеясь, что он возьмет мою руку. Было бы чудесно почувствовать его прикосновение.В голове в основном был какой-то легкомысленный шум, и воспоминания о вальсирующих огоньках.— Надо же... Новый год...— Я боюсь всего, — Пенья взял мою ладонь и прижал к губам. Сухие и горячие, они легонько пощекотали кожу, — панически. Ты не представляешь себе насколько мне страшно. Поэтому давай останемся в области иносказаний, иначе я заткнусь, и ты из меня ни слова не вытянешь.— Если я умер, мне можно не платить пенсию, — заметил я. Эта мысль почему-то показалась мне забавной.Им не придется возиться с моей отставкой, с моими орденами и тем фактом, что будучи чудовищем и палачом, я сделал больше, чем все эти судьи вместе взятые; не придется жить с тем, что я могу рассказать о системе правосудия в этой стране, о том, с каким мощным сопротивлением сверху приходилось каждый день сталкиваться мне и таким как я. О том, как были связаны наши руки. О бесконечных горах бумаг, о вызовах на ковер по любому поводу. О постоянных разговорах об отставке. О том, как купленные за бесценок мрази пытались доказать, что я неподкупен только потому что мало давали. И о том, как две недели подряд летом восемьдесят девятого, мне предлагали деньги каждый день. Разные суммы. Разные люди. И каждый день эти люди говорили: не возьмешь — ты труп.Ты, твоя жена, твой сын, все, кого ты любишь. Все они умрут из-за тебя, Горацио Каррильо. Из-за твоего ослиного упрямства.Серебро или свинец?Мои судьи скажут: ты должен был держаться в рамках закона. Играть исключительно по правилам. Ты должен был достать луну с неба и сходить туда не знаю куда, принести то, не знаю что.Вчера.Сам.На одной ноге с завязанными глазами.Но если я умер в тот день второго декабря тысяча девятьсот девяносто третьего года, ничего этого не будет. Только хорошая гранитная плита за счет управления полиции, выстрелы в воздух и: ?Неувядаемая слава, бессмертная радость... В борозде боли уже прорастает добро?— Неплохо, — я бы рассмеялся, но сил не было, — мне нравится. А Горацио знает?Хавьер кивнул.— И Трухильо. Он бы сам умер, бедняга. Если бы не знал.— Хорошо. А что будет с моим блоком?— Не знаю, думаю никто не станет трогать такую спецгруппу. Пока там всем заправляет Мартинес. У него тоже проблемы, но он не успел пока нажить себе столько врагов. Не тот размах.— Главное, чтоб не оставляли парней без финансирования. Этим штабным гадам только позволь, немедленно снимут все надбавки. А у ребят семьи. Они работали на износ. Лучшая команда в этой части Америки!— Кроме шуток, Каррильо. Это так есть.— Я восстану из мертвых, если надбавки снимут, — пригрозил я серьезно,- приду и лично грохну сраную шайку из финотдела Управления. — Никто их не тронет, это я могу тебе гарантировать.— Должен я еще что-нибудь интересное услышать, прежде чем засну?— Спи, — он еще раз поцеловал мою ладонь и осторожно отпустил руку, — я тут. Сейчас Юлиана привезет орхидей и будет настоящий праздник.— Я люблю орхидеи, — сказал я, — в твоем чертовом Техасе есть орхидеи?— Нет, — он усмехнулся с убийственной иронией, — там только пластиковые быки, клетчатые рубашки и пьяные красношеие гринго, каброн. Тебе понравится.Огоньки продолжали танцевать свой незатейливый вальс. Раз-два-три... Раз-два-три...Интересно... Если бы я не умер, они действительно стали бы меня судить? Трибунал, прокурор, свидетели... Все эти несчастные сикарио, мелкие барыги, уличные стукачи, связные картеля, боевики встали бы в очередь, чтобы обвинить меня в нарушении всех тридцати трех глав конвенции ООН против пыток?Любой цирк на этом фоне показался бы сборищем унылых бездарей.Садист, палач, каратель...Я никогда не получал удовольствия от насилия и власти, используя их только как инструменты, с помощью которых можно сделать войну чуть более эффективной.И мне довольно быстро стало плевать на то, кто и кем меня считает. Чтобы я прислушался к мнению посторонних о моих методах работы, эти люди должны были понимать, что происходит, и предложить свой вариант развития событий.Рабочий вариант.Нет?В таком случае все разговоры о том, что я садист, палач и каратель — пустой треп.А пустой треп не заслуживал внимания даже на долю секунды.Хавьер Пенья осенью восемьдесят восьмого отреагировал на меня как любой изнеженный цивилизацией чистюля: с ужасом и отвращением.— Пытки недопустимы, майор. Вдруг вы забыли.— Пытки еще не начинались, агент, — я неоднократно уже видел эту смесь гадливости и страха, но на сей раз она меня задела, — вы серьезно решили давать мне советы и обсуждать мою работу?— Да, — он посмотрел на меня вызывающе прямо, — то что вы творите — это преступление.-Подайте рапорт начальству и не мешайте работать, агент.Я разозлился в тот жаркий вторник. Серьезно.— Вы садист, — сказал он мрачно.Я подошел к нему вплотную и заглянул в глаза. Снизу вверх. Мне стало интересно, зачем он устраивает эту бессмысленную сцену. — Два вопроса, агент Пенья, можно?Он не сдавался, хотя я заметил, что ему очень хочется отвести взгляд и отступить. Но нет. Упрямый сукин сын даже не моргнул ни разу.— Вы духовное лицо? Вы психиатр? Нет? Оба раза нет? Тогда прекратите ставить мне диагнозы и стыдить меня. Если вас что-то не устраивает — пишите рапорт. — Вам просто лень по-человечески работать, — сказал он тихо и очень сердито, — но сознаться в этом никак. Вы ведь умный человек, Каррильо, образованный. Вы офицер. А ведете себя как садист-психопат. Возможно вы не клинический ублюдок, я согласен. Но вы выбрали совершенно ублюдочные методы...Я молча смотрел ему в глаза и думал о том, что эта его смелость и вызов — родом из общего удивительного высокомерия всех гринго, из их врожденного ощущения исключительности.Если у тебя шатовский паспорт — ты неуязвим.— Мне не лень, — наконец спокойно сказал я, - просто это иногда единственный способ получить нужную информацию, агент. Этим людям нечего терять, они нищие и злые. Иногда мне везет, и они боятся боли. Не всегда. — Я смогу достать нужную информацию. Без пыток, — в черных мрачных глазах агента Пеньи вдруг плеснул насмешливый азарт, — без кровищи, пакетов и прочих этих ваших крокодильих игрищ.— Спор? — я был выбит из колеи и почему-то легко сдался, мгновенно простив этому обаятельному мерзавцу прямые оскорбления, — вы что, на слабо меня берете, агент?— Да, — ухмыльнулся Пенья, — я вас сделаю, майор. — Смело, — я кивнул, — валяйте. У вас сутки, агент. Научите меня работать по-человечески.Он задел меня этот чертов гринго, но каким-то чудом превратил довольно опасное противостояние в азартную игру.Через сутки у меня было все, что нужно.Все что он сделал — покувыркался в борделе с одной из девчонок и немного поболтал с ней.— Вы проиграли, майор, — он развалился в кресле напротив с видом победителя, и закурил, — продули вчистую. Признайте.— Мне не подходят ваши методы, агент, — я должен был признать, что сработал он блестяще и малой кровью. — Да. Я в курсе — вы женаты и все такое. Но это не важно. Методов может быть много. Разных. Ну? Вы признаете, что я вас сделал?Я молчал несколько секунд, а он смотрел на меня с такой убийственной иронией, что будь моя воля, я бы сломал ему его задиристый птичий нос.— Ну?— Хорошо, — сказал я сухо, — я согласен. Вы выиграли, агент Пенья.— А под запись скажете? Нет, я серьезно, майор! Ну скажите еще разок? Давайте еще кровью что-нибудь подпишем?— Завязывайте, Пенья.— Черт, я только начал. Кстати, мне нужна компенсация. Вы изрядно помотали мне нервы позавчера. Я думал, что вы мне шею свернете. Этот ваш взгляд... вот- вот... этот самый! Неприятно было... Давайте вы мне проставите ром. И я хочу поужинать. Сейчас. Место я выберу сам. Мне необходима компенсация морального ущерба.— Вы не боитесь, Пенья?— Чего?— Что у вас треснет что-нибудь жизненно важное.Через четыре месяца, в июле Хавьер пообещал мне какую-то особенную информацию из первых рук. Каждая собака в Медельине знала, что шайка Эскобара собиралась в Эль Побладо на очередную годовщину основания. В его огромный и уродливый дом ?Монако? свезли лучших проституток Колумбии, какое-то нечеловеческое количество алкоголя и деликатесов. Веселье намечалось глобальное.Не смотря на то, что подобраться к картелю не было никакой реальной возможности, мы с Ферреро все равно усилили патрули в городе, и сами себя лишили законных выходных, хотя у начальника медельинской полиции как раз утром в субботу родилась дочь.Где-то к восьми часам Пенья появился у меня в кабинете:— Собирайтесь, майор, я приготовил вам приятный сюрприз.— Сколько нужно людей? — я встал, взял запасную пачку Кемела без фильтра (подарок моего личного гринго: на День Друзей Хавьер приволок мне сразу три блока: ?Я заметил, что вы злоупотребляете, Каррильо. Травитесь на здоровье!?)— Хватит троих, — он усмехнулся как всегда предельно иронично, однако я заметил, что он волнуется, — это ненадолго.Мы торчали на пустыре за супермаркетом ?Джумбо? почти два часа.— Она придет, — как заведенный повторял Пенья, — она придет...Какая-то из его девчонок отправилась на сходку картеля и пообещала Хавьеру много интересного прямо с места событий.Я начал вторую пачку сигарет. Трухильо тоже закурил, положив свой автомат на заднее сиденье старого американского джипа, который наши техники перебрали — перекрасили вместо того, чтобы списать на помойку, как все, чему больше 20 лет. — Мы не торопимся.— Что-то случилось, — в конечном счете Пенья сдался и отвел меня в сторону, — с ней что-то случилось. Я хочу узнать, что с ней могло случиться. Что мы можем сделать?— У меня есть один паренек... — я видел, что он в отчаянии и совершенно искренне, неподдельно паникует, — я могу задать ему пару вопросов об этой встрече и твоей девчонке, если хочешь.— Сделай что нибудь, Каррильо, — тихо попросил он, стиснув мое запястье, так, что кости едва не треснули, — просто сделай что-нибудь, хорошо?— Капрал, поехали-ка на базу, — скомандовал я.Один из мелких бесов Очоа, ублюдок по кличке Дутый, который сидел у меня в подвале еще с четверга, давно был готов сотрудничать. Так что я просто использовал крепкий пластиковый пакет, плоскогубцы и немного повысил голос.Через четверть часа у меня было место и несколько имен.— Она, скорее всего, мертва, — сказал я мрачному и сосредоточенному Хавьеру, который нервно крутил в пальцах свою старую американскую зажигалку.— Давай убьем их всех нахрен, — тихо проговорил он, — всех.— Мои ребята пойдут первыми, потом я. Ты за нами. Не рискуй.— Будешь скучать? — он глянул на меня мельком, устало и встревожено.— Еще одного гринго я не потяну. Девчонка Хавьера выжила, а я пополнил свои запасы ублюдков из компании Мексиканца и братьев Очоа.Это была не самая удачная операция: мы потратили на ожидание два с половиной часа, а несчастную Элену Сото пришлось отвезти в госпиталь на другой конец города, где не требовалось долго объяснять, кто сотворил такое с человеческим существом.Но когда все закончилось, Пенья отвел меня в сторонку и, пряча глаза, сказал:— Я твой должник, майор. Извини, что обзывал тебя ублюдком.— Ужин и виски, — коротко ответил я, чтобы не тратить ценное время на выяснения отношений, — ужин можно позже. Я выберу место. А вот виски сейчас. И не всякую дешевку. Что ты там прячешь для особых случаев, гринго? ?Катти Сарк?? Пятнадцать лет? Не представляю какой вкус может быть у выпивки, которой 15 лет. Но, я думаю, с пивом потянет.— Чертов каброн! — фыркнул Хавьер, — слов нет!— Отлично, — сказал я и постарался улыбнуться максимально дружелюбно, — поехали к тебе.Мне никогда не снились люди, которых я допрашивал. Вероятно я хладнокровный палач, поскольку никаких мук совести, сожалений, жалости... никогда... Даже намеком.Зато в полной мере я насмотрелся кошмаров про взрывающиеся старые рено у подъезда моего дома и про собственную смерть в самых разных ситуациях.Но все же страшней, намного страшней и больней было ночь за ночью бродить среди черных пластиковых мешков, стоять на краю огромной воронки... А вокруг только пепел, оплавленные барные стулья, и полусгоревшие обрывки детских книжек. Этот сон преследовал меня с маниакальной навязчивостью, я просыпался в слезах с чудовищным, непреодолимым чувством вины.Возможно... Если бы я не был амбициозным ублюдком... Если бы все мы не были так упрямы... Так увлечены охотой... Так бездушны...Если бы я подал в отставку...Если бы я истек кровью на углу Шестьдесят четвертой улицы...Возможно...Все эти люди в районе Санта Фе, которые пришли купить подарки на день Книг, были бы живы.— Я заберу тебя в Вашингтон, — Хавьер пользовался тем, что я все еще был бессильным куском плоти, и все решал сам, — не спорь. В любом случае здесь ты продержишься еще пару месяцев, а потом... слухи о твоей смерти станут совсем не преувеличенными. Нет! Давай ты поспоришь со мной потом! Когда встанешь на ноги и мы запустим твое сердце.-Я не хочу, чтобы ты возился со мной. Это дорого и бесполезно. Я могу сдохнуть по дороге, Хави.Я знал, что никакие, даже самые логичные резоны не сработают. Юлиана была полностью на стороне Пеньи, она даже не попыталась узнать мое мнение:— Vejeto, там лучшие врачи, они тебя вытащат... Никому не было дела до моих желаний.— Лучше жить где угодно, чем сдохнуть в районе Сан Кристобаль, — Пенья легонько погладил меня по щеке, — я хочу возиться с тобой, каброн. Ты мне нравишься.— Моей семье понадобятся эти деньги, — я не собирался сдаваться. Если они все посходили с ума, то у меня отказало всего лишь сердце, а не мозг, — и не рассказывай мне, что меня станут лечить в твоем Вашингтоне за особые заслуги и красивые глаза. Все, что у меня есть нужно моей семье.— Ты можешь просто заткнуться? — нежно спросил Хавьер, — заткнуться и немного потерпеть?— Нет.— Упрямый черт. Хорошо! Я добыл тебе денег под обещание будущих заслуг. Помнишь, я говорил, что у тебя много поклонников и не только в этой части света? Это раз. Твоя жена получит крупную пенсию. В этой части света у тебя тоже много поклонников, Каррильо. Это два. Мне ты заплатишь натурой. Это три. План понятен? Заткнись и просто терпи. Так я оказался в специальном самолете, под завязку напичканном какой-то космической аппаратурой с опознавательными знаками врачей без границ. — Ты как Элвис, — сказал Горацио, поцеловав меня в щеку.Он взъерошил волосы на затылке нервным движением. В гражданской одежде, лохматый, с суточной щетиной он был похож на одного из своих любимых рокеров, а не на офицера полиции. Я подумал вдруг, что меньше всего хочу, чтобы он пошел по моим стопам. Чтобы он однажды почувствовал ту же пустоту и тоскливый ужас, которые чувствовал я.Кто-то должен делать это...Мое малодушие заключалось в том, что это мог бы быть кто угодно. Только не мой сын.— Элвис? — переспросил я, стараясь запомнить его лицо в малейших деталях.— Ну... Все нормальные люди знают, — он улыбнулся и стал очень похож на Юлиану. Красивый парень. Даже несмотря на неаккуратную прическу, — что Элвис не умер, он просто сменил имя, устал от славы...— Что за чушь? Он был чертов наркоман, — сказал я, силясь улыбнуться ему в ответ, — может ты еще и в инопланетян веришь?— Я буду скучать, пап...— Не лезь под пули. Береги себя. Никто за геройство тебе спасибо не скажет. Мать не забывай... И причешись уже. Смотреть противно.— Началось, — он смешно поморщился, — зря я сказал, что ты как Элвис! Элвис никогда не был нудным!— Не смей умирать, — строго сказала моя вдова, — пусть гринго поставят тебя на ноги, ты там устройся, найди работу и мы переедем к тебе. Мне понравился Нью-Йорк. Там много шикарных картинных галерей и вообще люди знают толк в правильном искусстве. А еще полно колумбийцев и не все они торгуют наркотой. — Там холодно, — сказал я, — и я не люблю Штаты, ты же знаешь.— Это глупые предрассудки, Горацио, сколько можно быть таким ретроградом? Люблю-не люблю... Не надоело тебе? Не дури. И не вздумай умереть. Мне не очень нравится быть вдовой. Хотя черный мне к лицу, как ты считаешь? Или старит?— Ты свободна, родная, — мне нравилось ее боевое настроение. Если бы Юлиана раскисла, мы на пару затопили бы слезами весь реанимационный отсек спецборта организации ?Врачи без границ?, — ты же понимаешь это?— Да, vejeto, но ты был лучшим мужем на свете. Боюсь остальные мужчины на твоем фоне смотрятся уже бледно... Разве что твой красавчик Хавьер... — она погладила меня по щеке и поцеловала в висок, — но этот парень, кажется, уже занят. Все... Обещай мне, что все будет хорошо.— Все будет хорошо, brujita...Я подумал, что выдержу любой ад только бы снова увидеть мою семью.И ад следовал за мной. Военно-медицинский центр имени Уолтера Рида отнял у меня три месяца жизни. Хавьер, убедившись, что мое бесполезное, еле живое тело устроили в реанимации и, как в проклятый кокон, завернули в провода, сказал:— Ну все, каброн, мой отпуск закончился. Дальше сам. — Проваливай, — меня уже накачали какими-то лекарствами и я не чувствовал ничего, кроме желания проспать часов шестнадцать, — я справлюсь.Он исчез, и я остался один в чужой, ненавистной мне стране. Хотя никакой чужой страны долго не было: были внимательные, суровые и неразговорчивые мужчины и женщины, которые каждый день вытаскивали меня с того света. Я видел только белый потолок, иногда зелень за окном и старую фотографию с белого пляжа в Картахене. Юлиана в красивом черном купальнике, пятилетний Горацио с надувным кругом, в виде лебедя и я... Молодой, с глупым, очень серьезным лицом и в нелепых цветастых шортах.Первого марта девяносто четвертого года, ровнехонько когда мне исполнилось сорок три, в мою палату на третьем этаже реабилитационного блока госпиталя Уолтера Рида, пришли двое стереотипных гринго в штатском. Женщина в черном брючном костюме с широкими плечами профессиональной пловчихи представилась агентом Лопес, лысеющий блондин с аккуратным косым пробором назвался Гриффином.— Мы принесли ваши документы, — женщина заговорила со мной на очень правильном испанском, — идентификационная карта, водительские права, страховка, кредитные карты. — Спасибо, — мое сердце все еще работало очень неуверенно и я запретил себе любые сильные чувства, — я так понимаю, это мое разрешение на жизнь в Штатах?— Да, через год вы сможете получить гражданство. Возможно раньше. Это не в нашей компетенции. Вам нужно будет расписаться вот здесь, — у агента Лопес было совершенно непроницаемое бледное лицо. Я бы назвал ее весьма привлекательной, если бы не цепкие, промороженные до дна глаза, в которых не отражалось ни единой заметной эмоции.Я подумал, что ребята из ЦРУ все-таки таскают в себе общий вирус. Что-то им вкалывают при поступлении на службу... Что-то нечеловеческое.Так я стал гринго.Они оставили мне имя, забрав только материнскую фамилию и никогда не нравившееся мне второе ?Энрике?, так что в новых документах ничего интересного не было. К тому же в телефонной книге города, где мне предстояло жить, значились еще трое Каррильо.И мне было совершенно все равно. Я мог бы стать Хосе Фернандесом или Диего Моралесом...Иногда мне казалось, что я на самом деле умер довольно давно, задолго до официальной даты в свидетельстве, которое получила моя жена в муниципалитете Медельина.Но и от таких мыслей у меня были таблетки. У меня теперь были таблетки на все случаи жизни.Я не знаю точно, как Хавьер все это устроил, но я внезапно оказался симпатичен буквально всем, с кем сталкивался. Люди постоянно улыбались мне и были как-то заметно предупредительны. Даже стюардесса на красноглазом рейсе Вашингтон-Остин-Ларедо, была особенно приветлива именно со мной. Это казалось мне странным и слегка противоестественным.А в остальном обычные амеры ничем от нас не отличались. Разве что, из-за общей сытости и уверенности в себе, они плевать хотели на осторожность. Это первое время сильно тревожило меня.В аэропорту Даллеса, например, было полно ребят с которыми я не стал бы садиться в один самолет, не стал бы жить на одной улице и, по возможности, в одной стране, но они спокойно проходили паспортный контроль.Я постарался перестать быть полицейским и подумать о душе. Но двое парней, которые топтались в очереди на регистрацию впереди меня, не давали мне покоя.И я испытал облегчение, когда к ним подошел охранник и попросил пройти на досмотр.Больше я этих парней не видел. Но я видел других...Амеры показались мне глупыми и расслабленными, как младенцы.В Ларедо меня встретила улыбчивая загорелая женщина с короткой стрижкой и в клетчатой ковбойской рубашке, она ловко управляла небольшим грузовичком, и заставила меня серьезно смутиться, когда ловко и легко перетаскала мои вещи в кузов, запретив ей помогать.— Никаких ?но?, — она говорила по-испански с тем же приятным, но гораздо более сильным, акцентом, что был у Хавьера, — возражения не принимаются. Пристегнитесь и поехали домой. Вы устали. Эти чертовы ночные рейсы с пересадками! Их придумали садисты. Хотите воды?Я отказался, только попросил:— Давайте говорить по-английски, мне теперь надо много практиковаться.— Ох... — она рассмеялась, сверкнув прекрасными яркими черными глазами, -а я так люблю hablar espanol!Узнав этот взгляд, я почувствовал к ней моментальную симпатию. Ничего общего с братом, только красивые, умные глаза и ласковая ирония в них.Сестра Хавьера Дульсе устроила меня в небольшом гостевом доме прямо на ферме. Она так искренне и долго извинялась за простоту и беспорядок, что мне пришлось сообщить, что я вырос в деревне.— Мы иногда играли по колено в навозе, — я попытался улыбнуться ей как можно дружелюбней, — здесь у вас неприлично чисто.Через неделю ее дети прицепили мне кличку ?Коломбо?, а через месяц меня так называла каждая собака в округе. Отец Хавьера, пожилой господин с усами, как у сома, которыми он явно очень гордился, начал наше знакомство с того, что смерил меня серьезным испытующим взглядом, с присвистом выпустил облачко сигаретного дыма в сторону, и изрек:— Мы очень скучаем по дорогой Юлиане. Чудесная женщина. Мы очень не хотели ее отпускать. В этой вашей Колумбии... Всякие дела творятся. Как она? Когда собирается вернуться?Я не знаю, есть ли еще более прямой и быстрый способ расположить меня к себе.