Глава 17 (1/2)
Его палитра была пустой.
Она больше не переливалась всеми цветами радуги, и ее осколки покрывали черный бархат пустоты, уродливыми разводами пачкая серую реалию изнутри.
Палитра была холодной.
Все те светлые и теплые тона вмиг превратились в одно темное пятно, что своим холодным сиянием проникало под кожу, заставляя сердце замедлять свой ход.Каждый раз, удар за ударом, частичка всего того прежнего-нового ?я? гасла, оставляя после себя только пепел от сожженной души.
Канда напоминал себе сейчас загнанную в лабиринт подопытную крысу: те же инстинкты самосохранения, те же потребности, и та самая боль, что заключала в свои мертвые объятья при каждом новом вздохе. Даже цель у него сейчас была как у того крохотного белого существа – освобождение и получение долгожданного покоя. Только вот… выбраться из этого адского круга-лабиринта было пока невозможно.
От бессилия хотелось громко кричать, словно это бы хоть немного могло облегчить участь пленника собственных чувств. Хотелось разбросать по этой клетке банки с краской в жалких попытках превратить это место во вновь доступное для обитания. Хотелось громко рассмеяться, чтобы снять с себя удушающее напряжение, от которого сделать вдох было слишком больно – внутренности словно скручивало в тугой узел, и кто-то посторонний (хотя Юу догадывался, кто именно) тянул за образовавшиеся ниточки-концы, смеясь так, что в жилах кровь застывала. Хотелось… хотелось вновь оказаться в теплом окружении того цвета из палитры, который помогал держаться на плаву все это время.Да вот только обладатель цвета оказался предателем.
А, быть может, и не предателем вовсе.
Канда запутался. Он не мог отличить правду от хорошо преподнесенной лжи. Да и ложь это была? Судя по реакции Лави далеко не ложь. Но верить словам бывшего любовника, так запросто отказавшегося от всего, что было, - не выход из положения. Мелкий тоже заслуживал того, чтобы его выслушали, и тогда, быть может, правда не будет такой устрашающей.
Ведь зачем-то нужно было ему забирать из больницы инвалида, больше не ценившего жизнь и считавшего себя мертвым? Нужно же было зачем-то пианисту привязывать художника к себе, подбираясь к его душе из самых разных уголков и нажимая на определенные кнопки.
Нужно же было…
…пока Канда терзал себя изнутри, выворачивая снова душу наизнанку, Некто за его спиной вновь готовил различные пытки для его сознания. Ему нужно было вновь подчинить себе, заставить почувствовать художника никчемной тенью самого себя. Момент для таких действий был самый что ни на есть подходящий.***- Тут свободно?
Аллен поднял голову от нотной тетради и непонимающе уставился на стоящего рядом с его столиком Алму. Пианиста вновь охватило то непонятное чувство тревоги, усиливающееся с каждым новым приближением Кармы, и по телу прошлась мелкая дрожь. Окружающие звуки как-то померкли, не осталось в его восприятии ничего лишнего – будто бы и не было вовсе ничего вокруг на тысячу миль.
Уолкер сделал глубокий вдох, стараясь прийти в чувство. Да что с ним такое творится в последнее время?! Нервничает непонятно из-за чего, накручивает себя так, словно готовиться к покушению.
Да еще и мысли о Алме не дают покоя… Уж больно имя Аллену знакомо.
Совпадение?Но в совпадения Аллен не верил, и от этого вновь становилось жутко, хотелось спрятаться дома, как в детстве, залезть в шкаф, чтобы страшный монстр не нашел маленького мальчика, проснувшегося от ночного кошмара, и не съел или же забрал в свое черное царство…
- Эй, ты вообще здесь? – Алма помахал перед лицом Уолкера ладонью. – Я спрашиваю, сесть можно?
Мальчик вымучено улыбнулся и освободил место для подноса Кармы.
- Извини, я просто задумался, - стараясь придать голосу виноватые нотки, произнес пианист. – Просто у меня концерт скоро… вот и выходит, что хожу туда-сюда, никого не замечая, - пояснил он.
Черноволосый понимающе улыбнулся и принялся за свой обед.
- А-а-а, вот оно как, - на его губах появилась легкая улыбка, - а я-то думал, что все такие заведенные ходят.
Уолкер потянулся к стаканчику с чаем и сделал глоток.
- Угу, - он поморщился: все-таки сладкий холодный чай не для него. – Ты-то как в компанию попал?
Алма откинулся на спинку стула и ослабил узел черного галстука. Поза его была расслабленной, а вид немного уставшим и потрепанным – так выглядят люди, которые вторые сутки не уделяли время на сон: темные круги под глазами, немного осунувшееся лицо и обреченность во взгляде.
Черноволосый парень помассировал пальцами виски, тихо проговорив:- Папа постарался.
И вид при этом у него явно был недовольный.
- Папа? – переспросил седоволосый, продолжая пить остывший напиток чая.
- Ага, папа. Сказал, что мне пора остепениться, а не прожигать жизнь зря ?в поисках себя?, - парень поморщился, словно лимон съел. – Я, правда, нисколько с ним не согласен: что здесь, что дома – делать, в принципе, нечего. Тики сам со всем справляется, и моя помощь ему нужна, разве что, когда ему кофе захочется.
Послышался тихий смешок. Аллена явно забавляла весьма детская реакция Кармы на столь привычное поведение их начальника. Уолкер прикрыл рот кулачком, явно пряча улыбку, а в его глазах плясали веселые искорки.
Казалось бы, напряжение последних дней полностью ушло, и на душе у пианиста теперь было спокойно. Но это только на первый взгляд. Аллен решил, что нервы у него просто шалят из-за резкого отъезда Канды и предстоящего выступления – все же без брата выходить на сцену для него было непривычно и слишком болезненно. Даже спустя столько времени старая рана давала о себе знать. И уж от этого он никуда не мог деться.
И от этой резкой смены грань его сознания трещала по швам, грозясь в любой момент развалиться на части. Тогда же последствия будут весьма печальными.
Алма вдруг резко изменился в лице и взгляд его глаз гипнотизировал подростка, заставляя сердце юного дарования срываться на бешеный темп. Аллен сам не мог понять, что с ним твориться, и новая волна страха заполоняла все его естество, стоило только подобной мысли появиться в его голове.
Алма действовал на него как-то по-особому. Не так, как Канда или кто-либо другой. И это пугало.
До дрожи в коленях, до нервного тика и остановки дыхания.
Карма, тем временем, продолжал смотреть на своего собеседника, полностью забыв о своем обеде. Не выдержав столь пристального внимания к своей персоне, Уолкер резко побледнел, и все веселье улетучилось, оставив после себя только горький привкус разочарования во рту.
- А ты? – наконец произнес юноша, сложив руки на груди.
Мальчик сделал вид, что не понял столь явного вопроса. Легче прикинуться дурачком, авось и поверят…Но только вот явно он не учел того факта, что собеседник у него тоже умеет играть, просчитывая все свои ходы наперед.- Как ты оказался тут? – он даже наклонился чуть ближе к столику, если вдруг Аллен не захочет говорить об этом вслух и начнет шептать.
- Я же музыкант, - ответ мальчика оказался слишком уж поспешным. Будто бы хотел быстрее отделаться от столь щекотливой темы.
- И только?- Отец записал вместе с братом, - после некой заминки голос седоволосого казался слишком уж глухим. – А потом уже бросить нельзя.
- Бросить можно в любой момент, но будет ли от этого польза – вот главный вопрос, - загадочно проговорил Алма и поднялся. – Ну, мне пора, - он отсалютовал подростку двумя пальцами и направился к выходу, на прощание произнеся: - Бывай, еще увидимся.
Аллену в тот момент показалось, что на него что-то упало. Придавило, да так, что не выбраться.
И чего этим разговором Алма добился?..***Он позвонил неожиданно.Ночь уже полностью вступила в свои права, и легкая дрема одолевала юное создание, завлекая Аллена в объятья Морфея, когда в стоящей и такой таинственной тишине раздался звонок.
Уолкер очень удивился. Не имея представления о том, кто бы это мог быть, пианист, что-то недовольно пробурчав, нехотя поднялся с кровати и ответил на звонок.
А потом словно в бездну упал.Безжизненный, полный язвительных обвинений голос не был похож на тот, который Уолкер привык слышать. Он подобно ножу разрезал сковывающую ледяную тишину, и боль, что чувствовал мальчик, была невыносимой.
Весь мир сузился до одной комнаты, до одного человека во Вселенной, до его голоса, что сейчас медленно убивал зародившийся росток нежных чувств, разбивая привычный мирок на тысячу осколков.