Глава VI (1/1)

Первыми моими четкими воспоминаниями после ранения были боль, затхлый запах комнаты, холодный сквозняк и писк крысы под моей кроватью.Я долго не мог прийти в себя; не открывал глаз и с трудом шевелил мышцами лица, пытаясь осознать, мёртв я или всё ещё хватаюсь бессовестно за жизнь своими немощными ржавыми руками.Глотками я пил воздух, потому как казалось, что воздух тот?— тухлая речная вода. Соль текла по щекам и я стирал её, не открывая глаз, о холодную и твердую, будто камень, подушку, стирал и до ссадин драл о хлопок кожу.Сны мне в то время снились яркие, красочные, но страшные: я всё пытался проснуться и сбежать от них, но никак не мог, сколько бы ни старался. Они тянули ко мне огромные красные лапы и тащили в воду, топили в ней, и только на самом дне я находил успокоение, забывался, будто там мне и суждено было находиться уже вечность, будто только там я и должен был обрести покой; но что-то белое касалось меня и каждый раз вытягивало, оставляя на коже холод волдырей и сковывая тело ледяными судорогами.Я смутно помнил, как меня кормили с ложечки, как кто-то говорил со мной, как отводил куда-то?— я шёл, едва переставляя ноги?— и как этот кто-то вытирал мой лоб и тело влажными тёплыми тряпками.Меня жутко лихорадило, я не мог соображать, не знал, сколько времени прошло, и то воспоминание было будто потерянным кончиком оборванной нити судьбы.Асахи часто был рядом.Не в силах видеть, я чувствовал его практически постоянное нахождение около моего бездвижного тела. Он водил ко мне каких-то людей, те осматривали меня, трогали, причиняя боль, я корчился, стонал и, кажется, в периоды крайней тоски и сотворённой моим недугом печали, плакал, едва-едва в силах пошевелить и свинцовыми веками, не то что опухшей рукой, сломанной в нескольких местах. Гноящейся. Вишнёво-красной.Тот день?— семнадцатое сентября?— я помню кристально чисто и одновременно не могу уловить ни одной детали, будто мне дали глаза, но не дали ушей и рта; будто дали уши и рот, но лишили глаз и носа; будто сняли кожу; будто дали мне всё вместе и всё отняли, и я остался бесполезным телом в постели, как боящийся высоты орёл, как боящийся судить Бог, как боящийся убивать ассасин.Я с трудом поднял тяжёлые веки и, еле проморгавшись, посмотрел на чёрно-бело-красно-синий и золотой, и полосатый силуэт Асахи.Я улыбнулся одной только душой, потому как лицо мне не повиновалось; рад был его видеть, но вся душа моя билась и кричала, желая никогда его не знать и не вспоминать.?Пусть он провалится?,?— зло шептал Урю прошлого внутри моей головы. Урю сомневающийся, но не сломленный. Урю со сточенными клыками и непоколебимыми устоями, но Урю правильный.Нынешний Урю был сломлен, и в этом была его сомнительная, уникальная красота.На любителя.Асахи представлялся в моей больной голове именно тем любителем.—?Вы похожи на восставшего мертвеца, Асахи,?— его имя кислым проклюнулось на языке, и я, покатав во рту терпкие буквы, сглотнул.Имя царапнуло сухое горло и провалилось в желудок.—?Урю! —?тамплиер подорвался, будто вихрь подлетел к моей постели, и?— честно?— я видел каплю пота, бегущую по его виску, и тремор в руках, и горящий мутный взгляд бездонных глаз.Асахи представлялся в моей больной голове любителем.Я страстно желал, чтобы он им в самом деле оказался.—?Вы очнулись, pauvre fou,?— радостно проворковал мужчина, кончиками пальцев касаясь моей руки, груди и, после, лба.—?Как себя чувствуете?Вздохнув на привычное, я устало ответил:—?Могли бы хоть сейчас не обзывать. Вроде, живой.Асахи улыбнулся. Не извинился, не взял слова назад, пусть они и не были обидны, не глянул на меня с сочувствием, он вообще меня не жалел, кажется?— нажалелся или жалеть было уже некого?— мёртвых и сломанных не жалеют.?Как давно я умер???— спросил я прошлого Урю и пространство вокруг себя, спросил Асахи и свою руку, пульсирующую мерзкой ноющей болью, спросил, и вопрос так и повис в воздухе невысказанным напряжением.Тамплиер наклонился надо мной и стал смотреть, стал слушать и нахмурился, и изломил брови, и чёрная полоса оставила след на его мраморном лице.Я открыл рот.И наткнулся им на тёплый вишнёвый рот Асахи.Всего на секунду.Всего на секунду я подумал, что жив.Но он отстранился и теми же губами тронул мой лоб. Не поцеловал, не погладил, просто проверил, насколько близок я к обмороку, насколько искренни могут быть мои слова и насколько сильно горячка заполонила мой разум.Но та горячка заполонила саму душу и кричала в мои уши, и лила, и била хлестко по щекам всякий раз, заполняя глаза не тем, что я видел, а тем, что помнил.Кровь, текущую по мне, из меня, в меня, и тёплую утробу матери, и тёплые объятия наставника, и тёплые губы недруга, и холодные презрительные взгляды, и горячие влажные руки на лбу и щеке, которыми он гладил меня каждый вечер подолгу и от которых я не отказался бы никогда в своей жизни.Калечил бы сам себя, наверное, остался бы немощным, никому не нужным, если бы мог, если бы это помогло удержать его, рвущегося к своим собственным мечтам, к целям, к порядку и структуре, к кому угодно?— не ко мне, желающему повиснуть у ног его недвижимым мёртвым грузом.Мне хотелось радостно смеяться от осознания того, насколько я одинок и глуп.Смеяться не стал.Улыбнулся, показывая сточенные зубы, которыми бы ни за что не укусил, и попытался зачем-то шевельнуть рукой. Добился боли?— не результата.—?Как она? —?спросил я глупую и очевидную вещь.—?Плохо,?— озвучил Асахи глупое и очевидное, и тронул правую ладонь мою, и его касания я даже не почувствовал.Невесомо он пробежался подушечками пальцев вверх, к сквозной дыре в плече и выше, выше, к второй такой же дыре в ключице, и здесь рука его странно дрогнула, будто он хотел надавить, но замер; замер и понял, что сам не может причинить мне ни капли боли.Он уже спас меня и, по сути, вернул должок. Он был свободен, я был свободен, мы могли уже давно разойтись, ничем не связанные, более того: мы могли никогда не сходиться, но нас вперёд вела единственная общая идея, и лишь ради этой идеи он был со мной, и лишь ради этой идеи я был с ним; или же мы малодушно врали самим себе и друг другу, притворяясь, скрывая что-то другое, но общное, целое и большое.То незыблемое, что люди называют коротким многозначным словом; словом, которое ни я, ни Асахи никогда бы не произнёсли вслух.—?В стрелах был яд. Вам сломало несколько костей. Я не думал, что вы выкарабкаетесь, но, cependant, я приятно удивлён.Вот как, значит. Я жив. Пока что жив.Хорошо это или плохо, я ещё не решил.—?Какие ещё новости?—?Индеец привел вашу лошадь.Я хмыкнул.Удивительное совпадение.—?Значит, не показалось,?— я улёгся чуть удобнее и посмотрел в глаза Асахи, и спросил, прежде чем он озвучит рвущееся наружу. —?Окажете пустяковую услугу?—?Avec plaisir,?— улыбнулся он, оказавший достаточно услуг, чтобы пристрелить меня тогда на месте, как раненую лошадь.—?Я веду дневник, и хотел бы записать некоторые события моей жизни, но, боюсь, не имею возможности,?— я снова попытался пошевелить рукой и снова наткнулся на боль.Асахи понимающе кивнул, присаживаясь обратно на стул. Серебро его пуговиц блеснуло и выбилось белым пятном тонкое кружево жабо, и блеснула вишнёвым брошь, и ответила таким же вишнёвым моя ноющая рука, но боль отзвучала и вылилась в нежную глубокую печаль от вида ладоней тамплиера на единственной, помимо клинков, драгоценной для меня вещи.Его белые пальцы расчертили полосы по страницам и остановились на последней пустой.—?С момента вашей прошлой записи прошло две дюжины дней,?— заметил он осторожно,?— сегодня семнадцатое сентября, и вы только сегодня очнулись. То есть, стали в состоянии разговаривать…—?Да, да, ничего страшного, пишите.Асахи красиво улыбнулся, и я глазами как можно мягче огладил его лицо и руки, мягкие буквы, которые он послушно писал под диктовку, и те ладони, которые покоились все чаще и чаще с каждым днём на моем лице и сердце, будто на душе.Сколько бы я отдал, чтобы никогда больше не вспоминались мне эти руки.Сколько бы отдал, чтобы никогда от них не отрываться…Сколько дней я провел, утыкаясь лицом в пожелтевшие страницы, сколько слёз пролил на мелкие кляксы, сколько слов размазал по пергаменту, сколько раз вдыхал запах бумаги, пытаясь уловить тот единственный, липкий и неуловимый?— вишнёвый, терпкий?— от которого губы и сердце немели и лопался каждый шрам не на теле, но на душе.Я хотел спросить своего наставника, хотел спросить любого прохожего и любого священника, хотел спросить маму, бога и самого себя о том, как же мне вернуться назад и не убиваться над этими страницами и как же мне переслать сожалеть о том, что я не убил, и о том, что я жил.?Да, я убивал, отец, и этот грех не отпустит мне и сотня молитв. Но свои грехи я искупил тем, что оставил жить человека и тем, что не умер сам?Я точил саблю и зубы когда-то, после неловко точил перья и пытался левой рукой выводить кривые письмена в доказательство моих кривых мыслей. Асахи смотрел, криво улыбался, смотрел, и сколько бы я отдал, лишь бы не помнить его улыбки и его ладоней на моих щеках, коленях, груди, на всём мне, внутри меня. Сколько бы я отдал за потерю памяти, сколько бы я отдал за возможность самого себя лишить той памяти, но подобное не продаётся; да и мне, если честно, нечем уже было платить.—?Вот отчего ваши руки были похожи на руки работящего шахтёра,?— смеялся тамплиер, разглядывал собственную руку в мелких брызгах чернил и трогал второй свою треуголку, как самое драгоценное, что было у него, и трогал мой дневник и мои лежащие на столе клинки, как самое драгоценное, что было у меня.—?Что плохого в шахтёрах? —?спрашивал я, разглядывая толстый алый рубец на обеих сторонах моей руки.—?Они грязные.Я кивнул, хотя в собственных своих глазах был не в пример грязнее.—?Всё будет хорошо,?— уверял меня Асахи, осматривал заживающую руку и садился за стол, чтобы написать ещё несколько строчек, по которым я буду убиваться сотни дней своей жизни и сотни лет после того, как она минует.Я бы не успокоился даже в могиле, только потому и не умер ещё: бесполезно.—?Первый снег,?— сообщил нейтрально Асахи, входя в затхлую, пропахшую болезнью и горькими думами комнату, и впустил с собой запах близкой зимы и вишнёвой крови.Он кого-то убил.Я смотрел в узкую стеклянную полоску моего окна.—?Первый снег,?— ответил я глупо и очевидно. Подтвердил.?Как давно убили меня??Поднялся.—?Пошлите гулять.Мы пошли. Долго гуляли, и я монотонно шевелил почти зажившей рукой под складками плаща. Разрабатывал, помнил о том, что когда-нибудь мне эта рука понадобится для того, чтобы убить, а Асахи, кажется, о том забыл, сам недавно утолив жажду крови, и радовался каждому проведенному со мной мгновению, и смотрел вдаль блаженно и мечтательно, и смотрел на меня с печальной нежностью, и я смотрел в ответ неуверенно и робко; я вспоминал каждый поцелуй, каждый желал повторить и в то же время не желал больше никогда его касаться, ведь каждое касание все сильнее и сильнее сводило мою срастающуюся руку гнилой ржавчиной.У Асахи были стальные руки, которыми он убивал часто и хорошо.?Убивать?— не хорошо?У меня были стальные руки, которые изъело ржавой плесенью и затхлым гниением, неухоженностью крови, немногословностью.Асахи сиял всё ярче с каждым днём.Я с каждым днём всё больше тусклел.Ломался.Портился.—?Уныло,?— сказал Асахи на рождество и поднял на меня задорный горячий взгляд, обещающий очередную авантюру.Я от холода поёжился и крепче на нос натянул маску. Одеваться в моей каморке было не прихотью?— необходимостью.Продолжил писать.В декабре ударили морозы.—?Вот бы куда-нибудь, где хороший виски… —?продолжил тамплиер заговорщески и ещё раз глянул на меня.Я отвлёкся от письма и вынужденно ткнулся в него потухшим взглядом.—?Вы предлагаете напиться? —?спросил я, откладывая перо, и принялся платком оттирать пятнистую руку.Эта печальная картина показалась мне отвратительно смехотворной.—?Я предлагаю напиться,?— патетично кивнул Асахи в ответ и поднялся с моей постели, и встал прямо и гордо, и так высоко, что я бы при всём желании не дотянулся.Да мне и не хотелось даже пытаться…***Зимний Бостон был более серым и более белым, чем Бостон летний. Я ненавидел стужу и выходил редко, за крайней необходимостью, тем более Асахи теперь сам навещал меня, сам рассказывал новости и сам тащил куда-то.—?Шин не появлялся с тех пор, как привёл вашу кобылу.Сказал он однажды, и я крепко задумался над методом завлечения в нашу откровенно сомнительную компанию союзника столь сильного и гордого.—?Даниэль Бун нашептал, что в лабиринтах под Бостоном ходит кто-то огромный и страшный. Убивает гарнизон.Разве это связано? подумал я, приподнимая язвительно брови.Впрочем, Шин под описание ?большого и страшного? подходил.Брови пришлось опустить.—?А ещё он упоминал, что в Лексингтоне кто-то руками разрывает солдатам челюсти.—?Вот забавы у человека,?— и вновь Шин подходил, судя по описанию Канкуро.—?И когда в Бостоне прекращают находить трупы, пара обязательно всплывает в снегах фронтира. Он даже не прячется. Не грабит. Не срезает скальпы. Просто жестоко и быстро убивает, и, Урю, я бы не назвал его человеком.Мы шли к таверне в порту за сплетнями и крепким градусом.Мы сами сплетничали.—?Вы тоже убиваете, Асахи.—?Как и вы, au fait. Но я убиваю, когда того требует ситуация, а вы?— когда того требует сердце. В вас нет порядка, а определение человечности сегодня настолько размыто и, en outre, настолько замарано, что я на него и не смею претендовать.Я прожевал его слова, обнаружил их довольно кислыми и сглотнул.—?Когда волнуетесь?— срываетесь на французский.По улице гуляли радостные люди и жирные крысы. Крысы и люди. В равном количестве. Я шел среди них, старался не наступить на хвост или подол платья, и не мог понять, кем мне считать себя самого: крысой или человеком. Человеком или крысой…—?А когда пишете?— морщите нос. Выглядит забавно.Асахи покачал головой—?Вы снова за своёи сунул меня в темноту таверны.Когда-то давно здесь я пил солёный чай и хотел убить свою цель, своего тамплиера?— хитрую вишнёвую лису с белыми руками и влажным горячим языком.Когда-то давно я учил себя не сомневаться в догмах братства, теперь же осознал, что учитель из меня никудышный.Прошлый Урю бы, наверное, зарубил меня на месте.?Трудный денёк??Я сел за стойку в том же месте, где сидел раньше.Асахи опустился рядом чёрно-белым синим пятном.Да.Да, трудный.—?Пить на голодный желудок?— не лучшая идея.Как будто я вообще хотел пить.—?Что будете есть?—?Виски.Асахи поглядел на меня исподлобья, после чего перевел взгляд на дующуюся трактирщицу с лошадиной улыбкой, и снова на меня.—?Виски?—?Виски.Я кисло улыбался в стакан, пока Асахи вбивал в свой желудок куриное мясо.Вот отказался бы от миссии, сидел бы в своём Лондоне тихо-мирно, резал бы тамплиеров там и горя не знал. Но мне ведь приказали. Я ведь был и есть должен.Я ведь в клетке.Асахи, казалось, работал на одну только идею и тем был счастлив. Но в Асахи слишком многое мне ?казалось?, потому я и был уверен, что что-то гораздо более глубокое скрывает в себе его мотив.И вот правда: что я знал о нём?Что ест, как не в себя?Что правой рукой правит треуголку?Что морщит нос при письме?Что за пустяки.Я знал об Асахи невероятно много и в то же время не знал ничего.—?Нужно было брать… —?начал Асахи, кривя лицо от крепости пойла.—?…вино,?— закончил я за него и невозмутимо опрокинул третий стакан.Градус обжёг горло и желудок; я сжал зубы и медленно выдохнул приятное тепло, разливающееся по всему моему телу. С каждым глотком мне всё меньше становилось совестно за моё малодушие и всё больше интересовала меня судьба Асахи.Оказалось, что пить он абсолютно не умел, и это было, наверное, одной из многих его странностей.Вариант того, что он мог притворяться, даже не пришел в мою голову. Я уже плыл по огромному вишнёвому течению, медленно сбивал плечами болотные кочки и, в конце концов, пришвартовался в объятиях тамплиера.От Асахи веяло теплом.Он лениво болтал остатки янтаря по мутному стеклу бокала и пах пьяной вишней. Он, покровительски хмыкнув на мой жест, расплатился и вывел меня на мороз рождества.Дух праздника только теперь вселился в мою душу.—?Напились,?— вздохнул тамплиер и надел треуголку на свою голову. Повернул влево, глянул на меня и обнял, придерживая.Я твердо стоял на ногах. Он тоже.Нам, судя по всему, просто хотелось быть ближе друг к другу.До комнаты шли неторопливо и молча. Асахи строил маршрут по кривой так медленно, что я не заметил, как полетел в придорожный сугроб под аккомпанемент задорного?— и очень язвительного?— смеха.Зло вздрогнув от холода и неожиданности, я выбил землю из-под ног Асахи и уронил его, и он упал, но упал он не рядом, почему то, а прямо на меня.Жарко выдохнул в самые губы и, рассыпавшись синими треугольниками, засветился золотым.Тяжелый, тёплый и живой.Он дышал.?Когда???— звякнуло у меня в голове.Я скинул тамплиера в снег и навис над ним, барахтающемся в белом и ледяном, и склонился, глотая нервную оскомину.Он лежал передо мной радостный, синий и золотой, и ему так не хватало красного, что рука моя сама поднялась в желании дополнить композицию.?Давай, воткни сталь в золотую сердцевинку, выкрась руки и снег красным, красного ведь так здесь не достаёт?Я завороженно проследил за путающимися в чёрных волосах Асахи белыми снежинками.?Не успеешь убить одним движением?— не сможешь убить вовсе?Смогу.?Когда?!?Я вобрал в лёгкие жгучий мороз. Выдохнул сквозь зубы: медленно-медленно.Потом.И опустил руку на шершавую от проступающей щетины щеку тамплиера.Он сочувствующе улыбнулся.Он понимал.Мы поднялись из снега и стали стряхивать с себя интимный момент и страшные мысли.Я пьяно смотрел на свои ржавые руки и думал о том, что я над ними почти не властен.До комнаты дошли быстро.Оттолкнув тяжёлую дверь, Асахи почти вбежал внутрь и, широко махнув по воздуху снежным плащом, на развороте вжал меня в стену.Я клюнул носом вниз и наткнулся им на нос Асахи.Он немного наклонился, снова находясь слишком близко; его пальцы сжали ворот моего плаща, его ладони пригрели кожу сквозь все слои одежды и его страшные бездонные глаза прожгли в моём лице две дыры.Он стал ближе не только физически, но я ощутил его душевный порыв и пресёк его очередным вопросом, который мне, быть может, и не стоило задавать.Не говоря уже о том, что в тот роковой день мне не стоило опускать клинка.Возможно, мне не стоило рождаться.Никогда.—?Что вам нужно? —?спросил я устало, но всё так же дурацки-малодушно обрадовался тому, что рук мужчина с моей груди не убрал.Сжал сильнее, и бляха моей портупеи воткнулась ровно над рубцом.На этой портупее висела кобура. В кобуре был пистолет.Я мог застрелить Асахи уже давно.Но я хотел знать, что ему нужно.—?Цель. Порядок. Структура. Я уже говорил вам,?— он привычно-твёрдым тоном ткнул мне это в губы и в сам мозг, как случалось всегда, когда он упоминал об Ордене.—?Нет, Асахи,?— я покачал головой, и кончиком носа почти потёрся о нос тамплиера. —?Что вам нужно?Я оттягивал. Оттягивал страшное?— то, что должно было произойти. То, что стало причиной моих бесконечных печалей и страхов. То, чего я боялся и чего страстно желал.—?Мне… —?француз замялся, дрожа губами.Я не думал, что он станет отвечать честно.В страхе я замер.Его честный ответ был для меня гораздо большим, нежели простыми словами.—?Идеалы ордена всегда были для меня на первом месте,?— медленно начал мужчина. —?Десяток лет назад рядом были дорогие мне люди. Их не стало,?— лаконичность его выдавала незажившую рану.Я заметил, как Асахи погладил моё плечо и как пряжка впилась глубже.Не мог не заметить.В ту ночь он абсолютно точно видел на моём месте своего умирающего друга, родственника, возможно?— любимого. Уже потом?— меня.—?Всё, что мне осталось?— это Орден. Орден, и… моя семья, но принять и признать меня они не желают, а я, как бы ни старался, всё никак не могу их заставить.—?В чём проблема?Асахи скривил губы.Изломил брови.Дрогнул треугольниками.Сломался.?Как давно умер я и как давно убили его???Как???Когда???Когда??—?Я выродок,?— процедил он тихо. В пустой комнате его невесомый шёпот раздался безутешным криком приговорённого к смерти.—?De la mauvaise graine. Грязнокровка. Ублюдок. Зачатый и рождённый вне брака. Вне закона. Я не должен был жить.Он вдохнул, не теряя сдержанности, и выдохнул устало, сквозь зубы, и я почувствовал тепло алкоголя на своих губах и аромат вишни в продрогшем воздухе.Аромат боли.—?Но вы живы, Асахи.Тамплиер согласно кивнул в ответ на эту глупую очевидность.—?Мальчишкой я лез на крышу собора и мечтал о том, как смогу вершить судьбами… В Париже и правда вечно хмурое небо, Урю. И люди там такие же,?— он недолго помолчал, кончиками пальцев все ближе подбираясь к моей шее. —?В Ордене меня уважают и очень ценят, но я всё ещё один, без семьи, без близких, и пустота в моей душе зияет и жрёт меня, и с каждым днём моё тело всё пуще хиреет от гнили, и, боюсь, мне недолго осталось. Я немощен. И я всё ещё мечтаю.Я, заходясь приступом глубокого сочувствия, положил руки на его спину и прижал поближе.Серебро его плаща под моими пальцами отливало только серебром?— и ничем больше.Святая искренность плыла по этой комнате.—?Я не считаю вас немощным, Асахи,?— посчитав своё мнение важным и нужным, я подал голос. —?Вашему упорству, уму и отваге любой позавидует, да и какая речь идёт о чистоте крови, если в наше жестокое время чистую душу найти намного труднее?Считал ли я Асахи действительно чистым душой?О, он представлялся мне ангелом, а может и самимБогом.Он был прекрасен.—?Ваши слова дали мне когда-то пищу для размышлений. Признаюсь, до сих пор некоторые из них тревожат мой сон. Вы… вы часто говорите о мечте и идеях, Асахи, и я верю, что вы искренни в своих желаниях изменить мир, и всё же… несмотря на это, вы одержимы.Я нервничал.Я боялся.Был скован ужасом.Мял аксамит плаща под пальцами.Рубец ныл.Пистолет на поясе тянул кобуру.Пряжка впивалась в плечо.Асахи дышал.—?Но пока ваша одержимость приносит вам счастье?— я буду рядом.Тамплиер хрипло и рассыпчато рассмеялся, поднимая взгляд на меня.Он был рад и раздосадован моими словами.Он дышал.—?Не тому вы клянётесь в верности, pauvre fou.—?Это не клятва,?— бросил я глупое и очевидное.Асахи отсмеялся и замер, и посерьёзнел, крепко стискивая мои плечи.Гримаса понимания медленно изуродовала его лицо.Он не нуждался в подтверждении или конкретике.Он понял.Тамплиеры ведь все такие ?понимающие?Только вот сам я до сих пор не осознавал ни глубины той ямы, которую сам себе вырыл, ни пути, которым я мог бы оттуда выбратьсяХотя путь тот опоясывал мои руки и тянул к земле кобуруАсахи дышал, и я должен был это прекратить?Когда??Пальцы на моих плечах слегка дрогнули.Тамплиер подался вперёд.Я поймал губами кривые от горькой правды губы и загнанно всхлипнул оттого, насколько желанным Асахи нашёл этот поцелуй.Насколько желанным этот поцелуй нашел я сам.ПотомЯ крепче прижал его горячее живое тело к себе и с сожалением поймал носом мокрую каплю, бегущую от нас двоих по белой щеке тамплиера. Я бы и сам сбежал, подобно ей,но Асахи схватил меня, стиснул, как медвежий капкан, как силки, как петля на шее смертника, и целовал долго и кисло, и горько, и сладко, и со вкусом вишнёвого виски, и я сдался в его объятиях, и я на жалкие какие-то мгновения забыл о том, кто онкто якто мы.Позволил себе думать о том, что ?мы? есть, хотя по сути ?нас? никогда не существовало.Был я.Был Асахи.И была война между нами.Мы целовались, сломленные битвой. Мы не хотели друг друга убивать, но мы должны были и это ?должен? причиняло нам боль сильнее, чем могут причинить сталь и кулаки, яд, пули, клыки.Особенно если клыки?— сточенные.Особенно если клыки мои.Первый поцелуй за эту ночь получился быстрым и смазанным. Мы коснулись губ друг-друга, отстранились, оба вмиг протрезвевшие и опьянённые ещё больше. Я не чувствовал такого же плотского желания, как тогда, в Нью-Йорке, но что-то внутри меня бесновалось и скребло грудь, и это чувство было гораздо более всепоглощающим, гораздо более дурманящим, гораздо более страшным, чем простое влечение тела.Асахи неторопливо трогал меня?— везде?— и так же неторопливо целовал. Ласки получались сухими, но нам хватало; я в особенности не жаловался, потому как от любого напора сдавался и вжимался в стену. Пытался спрятаться. Трусил.Я действительно весь пылал от ужаса и мощи обуявшей меня… страсти.Что бы сказал Канкуро, глядя на меня такого?Что бы сказал единственный знакомый мне священник?Что бы сказал я сам, я из прошлого; тот я, который мог заставить себя выстрелить, опустить к шее руку с блеском стали, вогнать под ребро нож и почти ни о чём не жалеть, не дрожать, понимая, что все его действия сделают мир лучше? Что бы сказал я из прошлого, сомневающийся, но живой и блестящий, начищенный, с ещё незаметной коркой цвета пережареного хлеба, цвета кирпичей и цвета бурых пятен на почти отстиранных кружевах.Асахи кого-то совсем недавно убил.Ради цели, разумеется.Я должен был убить Асахи.Разумеется, ради мира.Довольно абсурдно.Довольно сомнительно.Необходимо.Асахи заставил меня упереться затылком в твёрдый камень, надавил губами на губы и я почувствовал острую кромку его зубов, привкус алкоголя и влажный кончик языка, скользнувший по моим сточенным клыкам.От Асахи пахло кровью и он жался ко мне: страшный, кровавый и желанный, и своими ласками только пуще напоминал о том, насколько же я порочен.Он лизал мои клыки.А я их точил. Клыки и саблю. Сабля становилась острее с визгливым ?скр-скр-скр?; клыки же стачивались беззвучно?— оттого незаметно; те звуки, что издавал рядом со мной Асахи, я не смог бы описать, даже если бы имел талант и опыт.Нравились ли они мне?Нравился ли мне Асахи?Нет, Господи, нет. Мы всё ещё были врагами, я всё ещё ненавидел его где-то там, внутри, в прошлом, но что-то сковывало меня в настоящем, не давало ударить: мне не было нужды даже тянуться к оружию, и пряный поцелуй Асахи внушал мне страх и недоверие, и чёткое понимание того, что он мне не нравится.Не нравится, нет… точно не нравится.Мы отстранились друг от друга с тоскливым мокрым звуком. Я старался не глядеть на Асахи, тот же в упор давил на меня взглядом. Я мялся; вспоминал звук упавшей в колодец рапиры и звук моей сабли при соприкосновении с точильным камнем. Скр-скр-скр, визгливо до рези в ушахКрики умирающих были тише, но резали с той же силойУ Асахи на поясе висело смертоносное оружие, на которое он мог нанизать меня при первой же встрече.Он нанизывал на него других. Убивал быстро и тихо, и хорошо; говорил мягко ?тш-ш?, укладывая труп на землю, смотрел на меня так же, как смотрят на безнадёжно больных, улыбался некрасиво и я отводил взглядПосле поцелуя он посмотрел на меня в этой манереМне стало стыдно за свою трусостьТогда, в первый мой день в Бостоне, я посмотрел наверх, на небо, и то, по словам самого тамплиера, спасло мне жизнь.Я снова поднял взгляд и вместо холода звёзд или безразличной божьей помощи увидел хищный прищур восьми мелких глазок.Паук впился жвалами в пойманную им муху.Асахи коснулся губами моей шеи.В этот раз меня ничего не спасло.Я крупно вздрогнул и сжал в кулаки руки. Клинки сдвинулись на дюйм; Асахи языком прочертил линию по солёной коже и завершил ласку жадным укусом прямо за ухом, около ёжика взмокших волос.Зажмурившись, я попытался стерпеть эту пытку, но тамплиер напирал на меня без преград, без устали, и вскоре я сдался, и вплёл пальцы в его волосы, и дёрнул, и издал жалкий тихий всхлип, когда зубы Асахи?— ровные, почти белые, зубы?— сжались над пульсирующей артерией.Я так страстно желал, чтобы он прокусил сильнее.Я так страстно желал…Невероятно живое, тяжёлое, сильное тело, жмущееся ко мне, мешало упиваться своей горестью. Асахи был выше и тяжелее меня, он всегда ходил с прямой спиной?— да?— он казался мне исполином, и я вспоминал тогда, как он стоял на Бикон-хилле весь прямой, и гордый, и чёрно-красный, и как он жался ко мне в тесной ледяной каморке, как целовал меня и как пачкался в собственной, густой от холода, слюне.?Не зубоскальте?Да мне и нечем…Я смотрел только наверх?— туда, где паук жрал свою несопротивляющуюся жертву?— и, сам будучи пожираемым, не двигался. Но, сколь устрашающим ни был бы для меня этот акт единения, первые минуты прошли, и я уже спокойнее сносил уготованное судьбой; я начал гладить шёлковые волосы под пальцами и, с трудом, но опустил свой взгляд, встречаясь с чёрными мутными глазами Асахи.Он дышал.И это больше всего прочего меня шокировало.Он не должен был дышать.А я был должен. Был должен его убить.—?Что такое, Урю? —?Асахи расстроенно сжал мои плечи и немного отстранился. —?Вы не хоти…—?Хочу,?— перебил я, прижимая его голову обратно.—?Что тогда?—?Боюсь.Отчего-то эту правду было сказать не так уж и сложно.Понимание глубокими бороздами морщинок отразилось на лбу тамплиера. Я раздражённо припечатал затылком холодную стену.Слишком он был понимающим для того безжалостного убийцы, коим представлялся мне в рассказах Канкуро и коими должны были быть все тамплиеры.Все тамплиеры такие понимающие, или Асахи один единственный?Слишком много несостыковок.Я не мог понять, кто из нас лжёт.Быть может?— никто.Быть может?— все.В любом случае, он?— убийца.Я?— убийца.Моё дело?— убивать.?Я его убью?,?— подумал я, и снова поймал тёплые губы Асахи своими. —??Обязательно убью?.?Когда??Потом.Потом…Как мы дошли до постели?— не помню.Помню, как было жарко и стыдно, а ещё до одури хорошо; настолько хорошо, что я забыл даже, что должен убивать, что должен грести руками человеческие жизни, что должен дарить смерть, что я должен, должен, должен…?Смерть?— не подарок?.Французы называют оргазм ?la petite mort??— маленькая смерть. Поэтично и забавно, и, да, в ту рождественскую ночь Асахи несколько раз умер прямо на моих руках, и эти смерти я ему?— что не менее забавно?— подарил.Из всего этого выходило, что смерть?— подарок, но только когда ты занимаешься любовью со своим врагом, тонешь в его касаниях и реакциях, в его голосе, эмоциях, глазах; Господи, какие же у Асахи тогда были восхищённые, полные слёз, глаза, и как мне, опустившемуся до образа не ассасина?— человека?— было важно видеть это неподдельное восхищение, как ответ на мои неумелые ласки. Я старался. Ради него?— старался.И мне было слишком интересно, чем он плакал (не миррой ли?), и я собирал его слезы губами и с каждым разом убеждался в том, что нет, нет, не смола?— обычные человеческие слёзыАсахи был человеком.Однажды все мы в последний раз отобедаем любимым блюдом, поцелуем любимого человека; однажды все мы в последний раз коснёмся двери родного дома, и вряд ли мы задумаемся об этом, вряд ли будем это знать.Но однажды мы в последний раз вдохнём, и тот вдох будет самым драгоценным для нас и самым желанным, самым значимым. Таким же значимым, как первый вдох и первый крик младенца.Я до боли в зажившей руке стискивал в объятиях красивое горячее тело Асахи, целовал его везде, где мог дотянуться, губами исследовал каждую впадинку, каждый малейший бугорок, вбирал внутрь рта его жаркую плоть и давился, давился до слёз; я просто пользовался моментом, осознавая, что этот раз?— единственный, первый и самый последний, и самый значимый, самый драгоценный. Я со слезами на глазах целовал шрам около челюсти, шрам, оставленный моей рукой, мою единственную метку, которой не суждено было исчезнуть, и губы мои чувствовали биение жизни и вишнёвой яркой крови под тонкой антрацитовой кожей.Мы приходим в этот мир одинаково: с криком, уходим же каждый в своей манере. Кто-то с блаженной тишиной, кто-то с горечью накопившихся проклятий, кто-то с тяжестью грехов и болезненно опущенными руками, кто-то с радостью. Асахи уходил из жизни громко, но сдавленно: рядом, за стенами, были люди, и, как бы хорошо ни было нам двоим тогда, мир вокруг продолжал существовать, и существовало в нём всё то, о существовании чего я желал поскорее?— и навсегда?— забыть.Я уцепился пальцами за его пальцы и сжал, вбиваясь в пьянящую жаркую тесноту после того, как Асахи проделал со мной то же самое. Асахи выгнулся и застонал подо мной в своей рычащей французской манере: мягко, нежно и пленительно. Тонкие перепонки царапнуло кольцо?— кольцо с крестом, и я уткнулся губами в губы Асахи и встретил только искреннее взаимное желание, жажду; ни капли сопротивления, ни капли вины.Кольцо он после нескольких моих жалобных хрипов снял. Отложил на стол?— рядом с чернильницей?— и мои пятнистые пальцы, ссаженные рельефом креста, благодарно прочертили борозды в густых волосах, улеглись на затылке и немного сжались, убаюкивая касанием.В первый раз.В последний раз.Я засыпал, глядя на серебряное кольцо тамплиера, лежащее на столе. Засыпал в обнимку с его владельцем и готов был плакать и убиваться от осознания того, что этот раз?— единственный, первый и последний.Засыпал, готовый смеяться и танцевать от осознания того, что этот раз?— единственный.Первый.И последний.