Глава VII (1/1)

—?Вы уверены? —?тихо спросил меня Асахи, лицезрев картину того, как индеец руками размозжил о дерево голову караульного.Кровь с пальцев он небрежно стряхнул на снег, вытер о томатный мундир нож и посмотрел, наконец, в нашу сторону.На стволе дерева осталась вмятина.—?Уверен.—?Да, это он, но, Урю…—?Уверен.Шин положил руку на гладкую рукоять томагавка и сделал в нашу сторону плавный широкий шаг.Второй.Третий.Асахи заметно занервничал.Мне за шиворот упала капля. Запахло сосной и кровью. Запахло смертью.—?Я от Канкуро,?— сообщил я, прежде чем индеец захотел нас убить.Мужчина промолчал, приближаясь, и с каждым его шагом я всё больше удивлялся тому, насколько же он был огромен. Все два ярда в высоту, да и в плечах он меня самого превосходил раза в полтора. Даже Асахи казался на его фоне тонкой щепочкой, но больше всего меня поразило то, что кроме штанов, мокасин и шкуры индеец на себе ничего не носил.А как же было холодно…Я прищурился, смаргивая налипший на ресницы лёд.Шин подошёл вплотную и положил руку на нос беспокойной от вида смерти лошади. Животное всхрапнуло, слыша знакомый запах, и успокоилось, наконец.Мне за шиворот упало ещё несколько капель.Я с опаской посмотрел Шину в глаза. Тот глядел в ответ прямо и молча, хмуря густые брови, и я с жаждой пытался запомнить каждую деталь его лица, потому как Шин был удивительным человеком, уникальным человеком: он убивал, как зверь, без жалости и сострадания, он привык.Он смог…Мне хотелось спросить, ?как??, но я не стал попусту ворочать языком. Я был здесь не для этого, да и сам индеец, невесть что делающий в землях близ Лексингтона, не желал мне объяснять.Ему вообще с трудом давалось общение с людьми светлее его, пусть и сам мужчина был достаточно белым, чтобы сойти за выходца из Мексики, и я на мгновение подумал, что в его роду был кто-то из переселенцев, но разве важно оно было теперь, когда я воочию убедился в том, что привыкнуть убивать можно?Шин прищурился.—?Ваш предатель засел в Дюкейне,?— индеец посмотрел на Асахи и даже не кивнул ему в знак приветствия. Никого из нас для него будто не существовало, или же он просто старательно отрицал наш вынужденный союз и, в целом, возможность нахождения рядом с ним кого-то иного.Каждый раз, смотря на индейца или вспоминая его, я удивлялся его непоколебимому спокойствию и гордости, и мне становилось стыдно ступать по земле Америки, потому как рядом с Шином становилось абсолютно ясно то, что все мы здесь?— незваные гости.Он давал понять, кто в самом деле является хозяином этих земель, просто тем, как дышал, как говорил и как охотился, тем, как смотрел вокруг, тем, как слушал.Непередаваемая аккуратность таилась в нём; она текла по его венам, наполняя каждый член, билась в непокорённом сердце и такой свободой светилась в его тёмно-карих, почти черных, глазах, что мне становилось тошно всякий раз при взгляде на них. В них горел огонь. От них было тепло и страшно, как от всепожирающего лесного пожара.У Асахи тоже были чёрные глаза, но они были холодные и расчётливые, как стоячая вода в колодце, и жизнь в них мелькала только когда он любил меня, только когда целовал, только когда мы делали то, чего не должны были делать и только когда мы делали то, о чём после горько жалели.Я смотрел на то, как спокойно индеец ест перед костром, и гладил морду дремлющего коня Асахи.Сам тамплиер куда-то ушел (сказал, что по делам, и я смутно догадывался, по каким), и мы остались вдвоём с Шином, в темноте и уюте, в тишине леса.Его длинные украшенные бусинами косы покоились на снегу, птичьи перья за охватывающей лоб лентой теплом блистали в полумраке и таким же тёплым золотом горела бронзовая кожа.—?И всё-таки… —?начал я робко,?— как вы это делаете?Шин укусил кроличью ногу?— я услышал, как хрустнула кость?— и посмотрел на меня исподлобья.—?Освежевать и изжарить много ума не надо,?— у него был сильный акцент и привычка говорить четко и отрывисто. Это звучало необычно, но с какой-то непередаваемой гармонией. —?Что до охоты?— ловушки.—?Нет, я не про это.Шин, уже было отвернувшийся, снова на меня посмотрел, и его каменное лицо приняло какое-то странное презрительное выражение.—?Вот ты о чём… —?он подумал, отвечать ли, и его косой заинтересованный взгляд я запомнил на всю жизнь. В свете огня бурые глаза индейца становились глубоко-рубиновыми, почти алыми. Не такими алыми, как вишнёвая кровь Асахи. Не такими алыми, как томатные мундиры британцев.—?Я убиваю людей для того, чтобы мои соплеменники могли избежать этого бремени. Тебя интересует то, почему так легко?—?Да.Вновь недолгое молчание, прерываемое треском костра.—?Потому что я сам этому научился. Сам выбрал свой путь,?— я хотел возразить, но Шин отрицательно покачал головой и посмотрел не на меня, а на неугомонное пламя,?— Ассасинам не дают выбора. Духи тысячелетиями водят вас за нос, а вы и рады быть ведомыми. Твой учитель пытался объяснить мне все прелести братства и всю опасность тамплиеров, и я уважал его убеждения, и уважаю ныне, и буду уважать, но ты?— мальчишка?— хоть и зовёшь себя ассасином, но не принял ни одну из сторон, и оттого то ты не спишь по ночам, и оттого у тебя дрожат руки. Асахи?— тамплиер. Ты его не убил. Почему?Я опустил голову.Я не знал, что ответить.Потому что я мог убить двух зайцев?Потому что мы могли добиться большего вместе?Потому что так было нужно?—?Ты планировал убить его после того, как завершишь дело, не так ли?Я медленно кивнул.Планировал.?Но когда??Потом.Скоро.—?И ты не подумал о том, что, пройдя через всё, просто не сможешь поднять на него руки.?Не успеешь убить одним движением?— не сможешь убить вовсе?Смогу.Я смогу.?Когда? Скоро??Потом.Я убью его.Обязательно убью.Но потом.Позже.Шин покачал головой на моё озадаченное молчание.—?Ты не считаешь меня человеком. В твоём уме всё?— совершённое мной?— зверство, но вспомни сам, что сделали твои братья в ответ на наше мирное приветствие. Волки не убивают от простого желания убивать. Зайцы не грызут друг другу глотки из-за вероисповедания или цвета шерсти. Жестокость, Урю?— самая главная человеческая черта.На его плечо с ветки упал снег.Это был февральский снег.Близилась весна.Почти год прошел с тех пор, как я не смог, и за это время яма, в которой я тонул, стала только глубже.Я мог надеяться лишь на то, что Асахи, живой и дышащий, сжалится надо мною и умрёт сам.Как же я хотел, чтобы он умер, и как же я хотел, чтобы он жил долго и счастливо. Чтобы рядом. Чтобы всегда.Как же я хотел его любить и быть им любимым.Мог ли я?..Мокрый февральский снег молчаливым ?нет? свалился мне на голову.***Проснулся я в одиночестве.События рождества почти стёрлись из памяти, кольца на столе не было, паук пропал.Кажется, мне приснился сон, но, желая встать и оперевшись о постель, я наткнулся ладонью на шершавое сухое пятно и отскочил от него, как от огня.Мне в который раз стало страшно. И чего я боялся? Грома с небес или злого взгляда наставника?Презрения Асахи? О, нет, к тому я уже привык, и самым отвратительным мне казалось только своё собственное презрение.Я себя стыдился. Я себя ненавидел за неполноценность и нерешительность, за малодушие.Оттого я злился. На Асахи, на себя, на мир вокруг, злился и на мёртвого уже Дугласа, и на его дочь, и на Чёрча, что проверял время от времени мои раны. На его пальце тоже было кольцо, но он слишком много думал о деньгах, он слишком много времени проводил с деньгами, и не было в нём того непоколебимого благородства, которое сам в себе взрастил Асахи.Выродок Асахи. Ублюдок. Дурное семя.Как же мне было плевать на его род, когда он сам?— прямой, и чёрный, и синий, и золотой, стоял рядом со мной монументом, как и всегда, и смотрел вдаль, на высокие стены Дюкейна, и улыбался едва-едва заметно и очень красиво.Всегда бы так улыбалсяДумал я, прекрасно понимая, что наше ?всегда? очень скоро закончится.Прекрасно понимая, что ?нашего? здесь ничего и никогда не было.После той ночи Асахи в поведении не изменился. Ему и не нужно было меняться: мои глаза всё видели и раз за разом слепли от его чистоты, и тогда картинка распадалась на белые треугольники и я как никогда ярко осознавал то, насколько же давно я сломался, насколько же давно я проржавел на своём дне и умер. Я не знал, как и когда конкретно, но вода, преследующая меня во снах, стала настораживать и наяву.В январе потеплело и наледь на дорогах стала жуткой. Крыши всё ещё были чистыми и мы сидели на них вдвоём, и я жался ближе и тёплому боку Асахи и точил саблю, и точил клыки. На него, на тамплиеров, на ассасинов, на себя, на всех.Я однажды коснулся волос Асахи?— слегка курчавых от влаги, как тогда, на корабле?— и отвёл их в сторону, и за ухом его обнаружил синяк?— оставленный моими собственными клыками. Сточенными, не способными причинить вреда.Тамплиер оттолкнул мою руку?— слишком мягко?— поправил треуголку?— слишком медленно, и посмотрел мне в глаза?— слишком близко, слишком интимно.—?Жалеете?Я вздохнул.—?Нет.Асахи кивнул. Сдержанно вдохнул и выдохнул?— сквозь зубы.И кивнул снова, когда мы прорвались в Дюкейн. Кивнул, когда мы оторвались от Шина и кивнул снова, пытаясь меня утащить, когда индеец, обессиленный битвой, убитый горем, потерявший единственную свою цель, лишившийся того, что так долго искал, нащупал в груди острый штык британского мушкета и сардонически улыбнулся?— и я впервые увидел на его лице что-то кроме угрюмой злости.Он улыбался, должно быть, понимая, что вскоре увидится с погибшей семьёй и погибшей женщиной. Я не вникал слишком сильно в причину его союза с нами, но она точно была не в том, что Канкуро так сказал. Шин и не распространялся, но, помимо жестокости, в людях есть от человеческого ещё и любовь, а Шин был самым настоящим человеком, и причиной всех его проблем была простая человеческая любовь.Жестокостью он пытался проблемы решить.Не вышло.Прошло много времени и много людей погибло до той поры, как он, обессилев, упал в гору развороченных тел.Юный солдат?— ещё совсем мальчишка?— дрожащими руками вытянул сталь мушкета и замер, оглядывая усыпанную красными мундирами?— будто томатами на разграбленной грядке?— площадь. Его единственного из всего взвода Шин убить не успел.Асахи коснулся моей руки своей?— влажной и тёплой?— и что-то сказал. Я не расслышал, уворачиваясь глазами от солнца, радостные лучи которого засверкали в крови погибших, в длинных волосах нашего союзника, на его бронзовой коже и штыке мушкета, который тот юный парнишка, измазанный кровью друзей и врагов, вновь всадил в агонично дрожащую грудь.Такой грязной и радостной была смерть чести, ума и свободы.Такой была смерть индейца.—?Не жалейте его, Урю. Он добился того, чего хотел,?— Асахи ухватил меня за руку крепко, почти до боли, и потянул за собой в сторону нашей последней цели, единственной цели.Ему тоже было жалко, он тоже сочувствовал, но сочувствие его не застило ему глаза, как мне; Асахи был жесток, он не сомневался?— и потому он был намного человечнее меня и намного значимее.Мы остановились около массивной двери. Асахи протянул к ней руку, но отдёрнул, как от огня, и глянул на меня, и вдохнул глубоко и сдержанно, и выдохнул?— сквозь зубы, и крепче сжал мою ладонь, которую так и не отпустил.Он не сомневался, нет; зато сомневался я, сомневался и своими полуослепшими ржавыми глазами впивался в его красивое бледное лицо, в его бездонные чёрные глаза и его губы: обветренные и сухие, способные так мягко целовать и так грубо говорить, способные возносить к небесам и низвергать на самое дно парой брошенных небрежно слов.В демагогиях Асахи был хорош, и я, с детства грубый и зажатый, в последние наши часы вместе не мог сказать и слова.Асахи молчал.И я молчал.Всё думал: что бы произошло, открой я рот? Признайся я напрямую? Как бы обернулась моя судьба, если бы я остался с ним? Если бы я не боялся? Если бы не избегал, как ребёнок, раз за разом?Раз за разом.Раз за разом…—?Мы пойдём? —?Асахи не терпелось, и он отошёл от двери, чтобы напереть и выбить, но я остановил его взмахом руки.Дверь была открыта.Оставалось только дёрнуть ручку, и я, собрав в кулак весь остаток сил и всю горечь, крепко зажмурившись, так и сделал.Дёрнул.Радостный солнечный свет ударил мне по глазам.—?Я уже заждался.Сиплый голос и кашель в несколько раз страшнее, чем тогда, в Нью-Йорке.Сасори, открывший нам двери своей крепости, был болен.Я знал это. Асахи знал это. Сам Сасори знал это. Он умирал, и умер бы очень скоро?— чахотка сожрала бы его, не подавившись?— а потому и стремился он так ревностно и страстно к своей собственной, почти безумной, цели.—?Сасори… —?в глубоком голосе Асахи я услышал все его рвение, но открытый рот тамплиера, округлившийся в злом ?о?, закрыли одним коротким—?Знаю. ?За измену, ложь, воровство великий орден тамплиеров приговаривает меня к смерти?. Я знаю. Сам приходил вершить правосудие, не раз.Я с удивлением оглядел стоящего около окна мужчину. В комнате ощутимо пахло болезнью, и вонь приближающейся гибели перекрывал злой вишнёвый аромат Асахи и кислый, железный?— крови на моих губах. Сасори выглядел смирившимся, и рядом с ним действительно не было никакого оружия.Он сдался.?Когда придёт время убивать Сасори?— а ты настигнешь его, я знаю?— обещай, что убьёшь быстро?И вот я настиг.Мы настигли.Но мог ли я поднять на безоружного руку, даже если он убийца, предатель и изгой?Если сложить все факты, в совокупности выходит, что и я был им. Убийцей. Предателем.Без пяти минут изгоем.Асахи нервно укусил губу и потянулся к гарде рапиры. Его рука плавно улеглась на серебряный эфес, пальцы сжались: цепкие, ловкие, готовые управлять оружием, готовые убивать, вершить правосудие. Готовые жестоко расправиться с умирающим.—?Ты, юноша,?— Сасори, не отвлекаясь от окна, обратился ко мне, и я перевёл взгляд с лица Асахи на рыжие взлохмаченные волосы нашей давней цели, — я видел, как ты дрался, и твой стиль боя мне знаком. Кто учил тебя?—?Канкуро,?— твёрдо и быстро ответил я.Сасори опустил голову и, кажется, засмеялся.—?Вот, значит, как… —?он с хрипом вдохнул, сорвался на кашель и повёл скованно плечами. —?Он жив?—?И здоров. Почему вы ушли?Я спросил, не думая, потому что этот вопрос давно меня волновал, и, наверное, я мог позволить себе короткую беседу с человеком, которого собираюсь убить. Правда рядом стоял живой и дышащий человек, с которым я тоже побеседовал и которого я тоже собирался убить.?Когда??Потом.Немного позже.Скоро.Потерпи, Урю.Ты привыкнешь.—?Есть такие люди, мой мальчик, для которых собственная цель гораздо важнее всех остальных. Такие люди, которых не остановят ни придуманные обществом нормы морали, ни принципы, ни законы. Я всю свою жизнь стремился к бессмертию, и теперь, наверное, меня и правда будут помнить долго. Боюсь, как предателя, труса?— да, но помнить. Твой наставник, Канкуро, как и всё Братство, подвернулись мне однажды под руку. Я, наверное, правда любил мальчика. Так, как умею… но цели ассасинов, их извращённое толкование собственных устоев, их разрозненность?— недопустимы к существованию, и мне искренне жаль, что я превратил такого талантливого ребёнка в убийцу, в сломанную куклу, принадлежащую безумному кукловоду. И вдвойне мне жаль знать, что своими собственными руками я взрастил поколение?— и не одно?— неправильных людей. С неправильными целями.Он покачал головой, и пропитанное весенним солнцем молчание сдавило нас всех тяжёлыми стальными тисками.—?Я не успею уже добраться до желаемого. У меня есть это желание, жажда, моя страсть, моя мечта, но сил?— нет. Я не буду оказывать вам чести, сопротивляясь. Убейте быстрее. Я действительно уже заждался.Асахи кивнул, как кивнул при виде смерти Шина и как кивнул, когда мы входили в комнату.Кивнул, и, сжав своими стальными пальцами рукоять рапиры, убил.УбилВсё было кончено.Немногим удается застать человека за исполнением его мечты, его заветного желания, за моментом воссоединения с тем, чего он так долго и трепетно жаждал.Я застал, и огонь Асахи, обуявший меня в Бостоне ещё летом, прогоревший, оставивший от сердца ржавый уголёк, вернулся к хозяину.Тамплиер пылал.Оттягивая торжественное, он медленно вытирал рапиру об одежду мёртвого Сасори.Я смотрел на его стеклянные глаза, совсем недавно обращённые в посветлевшее весеннее небо?— глаза, заволочённые той же лёгкой дымкой ладана и копоти свечей, будто пеплом присыпанные, такие же, как у ликов святых на иконах?— и невообразимо сильно хотел закрыть свои.Я не хотел смотреть.Я не хотел действовать.Но я смотрел.Смотрел на то, как Асахи сорвал с шеи мертвеца амулет, и, блаженно вдохнув, прижал его к груди.Вишнёвые капли на изумрудном кружке. Вишнёвые пальцы, белые под слоем крови от приложенного усилия. Белое лицо. Пустой взгляд.Асахи поднёс окровавленную побрякушку к губам и поцеловал.И за этим мы гнались девять месяцев.Ради этого мы стольких убили.—?Всё.Сказал Асахи, не поднимая ко мне глаз.Всё.Вот и всё, что он сказал, соблазнительно сидя ко мне неприкрытой спиной.Серебро аксамита в лучах солнца блестело самым настоящим золотом.?Ты планировал убить его после того, как завершишь дело, не так ли??Так. Верно. Так.Я потянулся к пистолету и с нежностью огладил тёплый древесный бок.Мой мозолистый, пятнистый от чернил палец упёрся ногтем в холодный металл, и я замер, разглядывая толстый узловатый шрам на правой руке.Вспоминая, как туманной рождественской ночью Асахи прижимался к этому шраму своими сухими в кровь искусанными губами и как он стонал моё имя; как снял кольцо в ответ на немую просьбу; как он понялКак он стоял, оперевшись всем своим поджарым телом на бушприт, как смотрел в даль и как солёный бриз трепал его кудрявые от влаги волосы.Как он ждал меня на Бикон-хилле весь прямой и чёрно-красный, и полосатый, и синий, и золотой, как советовал мне не зубоскалить.Как заснул на моей руке.Как одевался в платье и смеялся, как танцевал, как дышал жарко в губы, как поцеловал в первый раз, как дотащил моё полуживое тело до БостонаКак не дал мне умеретьКак не дал мне жить?И ты не подумал о том, что, пройдя через всё, просто не сможешь поднять на него руки??Не успеешь убить одним движением?— не сможешь убить вовсе?Смогу.Я смогу.?Когда??—?Всё… Урю,?— тамплиер обернулся ко мне с улыбкой на окровавленных губах.Я крепче сжал пальцы на оружии.Это правда ?всё?.Это правда конец.Для нас.Не для него.Потом.Я убью его потом.—?Мы справились,?— я выдавил из себя вымученную улыбку.Мне хотелось дышать.К горлу подступил кислый ком и я даже не потрудился его сглотнуть.Я не смог.Я не смог…На улице легче не стало.Солнце слишком ярко светилось, проснувшееся. Слишком ярко улыбался Асахи, близкий к полному исполнению своей мечты.Слишком откровенно он дышал.Слишком он был живым.Сквозь сугробы мы добрались до места, где оставили лошадей.На суку висел оставленный Шином кролик. В глубоком снегу остались следы его ног. Недавнее присутствие человека ещё больше давило на осознание того, что больше ни одного следа Шин не оставит, потому чтосам он лежал бездвижным телом уже далеко в прошлом. сам он остался одним лишь полным горечи воспоминанием.А мы с Асахи были живы, пусть я и казался самому себе давно погибшим, пусть и текла вода вперемешку с потом по затылку и вниз, к хребту, пусть и дышал Асахи, стоя на краю обрыва, пусть и смотрел на свою побрякушку широко раскрытыми, живыми и радостными, глазамиПусть и был он олицетворением моей ничтожности и моих ошибокИ моих величайших открытийИ моих величайших сожаленийАсахи смотрел на зелёный амулет, вдыхал несдержанно и выдыхал через рот, клубами пара кутая воздух, и поднявшийся холодный ветер подхватил его треуголку и, издевательски покружив, бросил в кустыАсахи и глазом не моргнулОн не пошевелился, чтобы подобрать единственное значимоеЕдинственное драгоценноеОн смотрел.Смотрел.Дышал.И светился золотым.И светился синим.Светился красным.?Когда??,?— обречённо прохрипел прошлый Урю в моей головеПотом, Урю. Потом. Потерпи. Обязательно. Но потом. Потом. Когда он надышится. Когда кислород потеряет для него значимость.Когда он добьётся своегоКогда мир рухнет из-за его ума иЕго рукЕго глаз и его лёгкихКогда мир рухнет из-за меня.Тогда я убью.Обязательно убью.—?Я знаю… —?начал Асахи тихо. Он обернулся, подошёл ко мне и положил левую руку на моё правое плечо, прямо над шрамомЯ не мог смотреть в его глазаЯ смотрел на зелёный амулетНа артефактКлючЯ дышал, хотя, казалось бы, зачем мертвецу дыхание, и всё толще и больше становилась корка ржавчины на моём сердце и моей душе—?…знаю, что вы чувствуете, Урю, и, в глубине души, признаюсь честно, горю тем же, и о том же мечтаю по ночам, но... мы не можем.Я согласно кивнулМы не могли—?И вы всё ещё должны меня убить.Я снова кивнулЯ был долженИ я бы давно убилНо я не мог—?И вы обязательно убьёте.?Когда??—?Но позже. Когда окончательно поправитесь, когда вы решитесь, и когда ничто не будет мешать равному бою.А если я не хочу?Если я не могу?Не смогу?Не забуду?Если я перестал ненавидеть?—?А что до произошедшего,?— он сжал пальцы, и пряжка плаща впилась в кожу прямо напротив шрама.Я был слишком чувствительным для ходячего трупа.—?Я постараюсь забыть. И вы, Урю, тоже. Обещайте, что забудете. Обещайте, что не станете всю жизнь страдать из-за меня. Обещайте, что ваша рука не дрогнет, когда придёт время.Я кивнул.Как кивал Асахи в ответ на смерть Шина и как кивал Асахи в ответ на смерть Сасори.Я кивнул, потому что должен был кивнуть, и это ?должен? было самым жалким и незначительным из всех тех ?должен?, которые я обязан был выполнитьАсахи кивнул в ответ.Кивнул и улыбнулся.И медленно поднял с моего плеча руку, и плечо дёрнуло холодомАсахи вспрыгнул на коня.Лучи весеннего солнца золотом поплыли по его плащу.Моя кобыла, привыкшая к коню тамплиера, неловко подалась вперёд, но я осадил её и встретился с недоумевающим взглядом умных лошадиных глаз.Лошади, в отличие от людей, могли любить, кого вздумается.Они не были должны.И они не понимали.И не думали о том, чтобы выстрелить в спину, чтобы убить всё-такиУбить того, кто так целовалКто так раздражалКто так пугалУбить того, кто опустился рядом в тот роковой день, и, заглянув прямо в глаза, участливо спросил:?Трудный денёк??Да, Асахи.Да, трудный.У лошадей трудных деньков не было.Потому я им и завидовал.Я, будто мальчишка, в отчаянии надеялся, что пламя между мной и Асахи действительно было сродни пожару, что Асахи жаждал в ту роковую ночь именно меня и именно обо мне думал, шепча едва слышно слова любви на своем родном, на французском; что я не был в его глазах пустячком, безделушкой, послужившей для удовлетворения плотских желаний, что Сасори ошибся, назвав меня марионеткойПогружённый в думы более мрачные, нежели воды на самом дне самого глубокого океана, я ощущал себя вновь тонущим, я ощущал себя вновь умирающим, и, что прискорбно, я ощущал себя по уши влюблённым, и в собственных своих глазах я предстал образом наичистейшим, наивнейшим, светлейшим в ясности своего неисправимого идиотизма, несчастным дураком.Вдохнув тяжело и свободно воздух наступившего конца, я вскочил в седло.Кобыла вновь рванулась по следам ушедшего тамплиера, но я неоправданно резко дёрнул поводья, разворачивая её на все сто восемьдесят, и взглядом наткнулся на качающуюся в кустах треуголку.Чёрную потрёпанную треуголку с вишнёво-красной каймой.Единственную известную мне драгоценность Асахикоторая, похоже, и не была ему так дорогаЯ в странном трансе протянул к ней руку, желая схватить, но пальцы мои тотчас будто отрубило под корень, и я в благоговейном ужасе перед своим стремлением оставить рядом частицу врага, пришпорил лошадьМне нужна было эта вещь — и я отчаянно пытался убедить себя в обратном всю дорогу до Лексингтона и близких к нему земель КонкордаВ любом случае, я был уже далеко к тому времени, как передумал, а искать треуголку в чаще?— всё равно что рыть стог сена в поисках иголки.Более того, я боялся, что, вернувшись, обнаружу там самого Асахи, и тогда не выдержу, и выскажу ему всё, что лежало на сердце все эти долгие месяцы, и предложу сбежать вместе, и…Что бы случилось после?— я не желал и думать.Мне было страшно тоскливо представлять всё многообразие вариантов.Так треуголка Асахи, единственная значимая для него вещь, о которой он позволил мне знать, осталась гнить в лесуА я отправился вперёд, глубже во фронтир, чтобы найти там какую-нибудь тихую деревушку и долго, со вкусом и комфортом, гнить самому, упиваясь взращенным уважением к своему Кредо и выросшим без моего ведома животным страхом перед жизнью.Это был март пятьдесят четвёртого.И тогда всё провалилось к чертям.