Глава V (1/1)

Сасори оказался мужчиной невысоким, смуглым, нерасторопным и до того рыжим, что краснота его враждебной сущности мешалась в моих глазах с цветом его растрёпанных волос.Он спустился с лестницы, стал с кем-то знакомиться и говорить. В конце концов подошёл к нам с Асахи и о чём-то стал расспрашивать, и я отвечал, улыбаясь: а сам всё думал, как бы к нему подступиться и как бы его поскорее убить.Говорил Сасори сухо и по делу. Волос своих не касался, губы не кусал, руки, беседуя, держал за спиной; был опрятен, привычек пагубных, судя по виду, не имел.Единственное, что я заметил?— это хищный прищур впалых от возраста глаз с едва заметной сеткой морщин?— его блестящий взгляд и громкий хрип, и кашель, на который он изредка прерывался.И иглы в рукавах.Зачем-то иглы в рукавах.Сасори задал вопрос.Я ответил.Асахи рядом напрягся, сжал на моём локте руку и я тогда понял, что ошибся где-то.Стало холодно и страшно.Сасори, правда, улыбнулся, будто ничего не произошло, и протянул руку.Я напрягся, но, не подав виду, пожал её, ожидая чего угодно, от крохотного укола и днях мучений, до мгновенной смерти от выстрела в голову.Ни того, ни другого не последовало, но Асахи скривил свое красивое лицо и зарделся, когда Сасори отпустил мою ладонь и, улыбнувшись мне с присущим аристократам саркастическим истеризмом, сказал:—?Когда-то и у меня были такие клинки.А после спросил, не дожидаясь, пока я переварю:—?Долго меня искали?Стеклянный треугольник на его манжете вздрогнул и соединился с остальными, и я обрадовался этой картине, но взгляда все равно не поднял и ничего не ответил.Я не нашёл, что ответить. Я вообще не понимал, что должен отвечать.Должно быть, я терял рассудок.У меня в глазах до сих пор всё мелькало, и я думал о том, как бы мне не упасть тут же в обморок, и я думал о том, что рука Асахи?— отнюдь не женская?— очень больно и сильно стиснула мою собственную и думал о том также, что умереть в свой день рождения?— комедия, достойная постановки в самом Королевском оперном театре.Я, правда, никогда там не бывал. Даже не интересовался.Асахи дёрнулся, но замер.Руку мою отпустил, и тогда я вышел, наконец, из своего своеобразного транса; вышел и тоже замер, как вкопанный.—?Одно лишнее движение, и вас застрелят. Хотя вас и так застрелят,?— Сасори позволил себе улыбнуться чуть шире и злораднее,?— потому можете двигаться, сколько душе угодно.—?Предатель,?— выдавил я из себя хрипло, на что получил взгляд почти сочувствующий.Я рванулся было вперёд, но руки свои вынужден был использовать, чтобы хлопнуть по ушам выскочившего бугая и, не дожидаясь, пока он отойдёт, ударить в нос, живот и пах, и пнуть, не чувствуя носком ботинка мягкости кишок, но прекрасно понимая, что мой неожиданный противник в тот момент ощущал.Толпа раскричалась, рассыпалась в разные стороны, а я всё скидывал с себя неугомонные руки, теряя над собой контроль, и всё ломал, крушил: руки, пальцы, зубы. Кому-то вывихнул колено, и крик и хруст человека смешались с топотом стражи.Я опустил труп на пол и встал, готовый драться, и оглянулся в поисках цели, но Асахи, вытащив кровавый нож из глаза человека, силком выволок меня из дому, запихал в переулок и раздосадованно простонал, понимая, что нас заметили, когда я, все ещё разгорячённый, высунулся.—?Вы нас погубите, pauvre fou! —?прошипел тамплиер, за шкирку, будто щенка, утянув меня обратно.Он был страшно зол и кривился неприязненно, когда касался меня, и я смотрел изредка на его лицо, когда мы бежали по узким проулкам Нью-Йорка, слушал его дыхание и топот стражи, что никак не удалялся.Мы пробежали полмили, не меньше, прежде чем Асахи юркнул в угол забора, ударился плечьми о древесину и, подтянув меня к себе, заглянул невидяще в глаза и зло потребовал:—?Целуйте меня.—?Что?!—?Целуйте меня! —?он вцепился пальцами в мою одежду столь крепко, что швы едва ни треснули, и приблизился, и выдохнул жарко на губы, и остановился сам в жалком дюйме, не решаясь переступать черту.На уши мне давило его заполошное дыхание и стук британских сапогов очень-очень близко, и я сам решился, сам преодолел этой дюйм длиною в тысячи миль, и сам поцеловал.Мы неловко столкнулись зубами; я едва не отстранился, испугавшись, зажмурился, а тамплиер наоборот, осмелел, вошел во вкус и, крепко стиснув волосы на моём затылке, не отпуская меня, ответил.Хотя и отвечать было почти не на что: я не имел в поцелуях никакого опыта.Не был я в отношениях ни с женщиной, ни с мужчиной, а от малейших намёков сбегал и прятался, будто трус.Совершённое мною тогда было результатом приказа и шока: я правда боялся, боялся смерти, но не своей; я боялся подарить смерть одному человеку и следом другому, а потому подарил её семерым и ещё нескольких покалечил.Смерть?— не подарок, и Асахи подарком не был, а я убил, лишь бы не убивать, и теперь целовал свою жертву с остервенелой страстью, и жертва эта отвечала без страха и зазрений совести столь же остервенело и голодно, и я медленно таял и грелся, глотая пряную слюну с привкусом вишнёвого пирожного, глотая помаду и вкус самого Асахи: терпкий и будто разъедающий, ядовитый.В голове назрела картина: Асахи с вишнёвым хвостиком на языке. Этот Асахи переплавился в Асахи с брызгами чужой крови на одежде, и, почти сразу, в Асахи с разводьями крови собственной на разбитых губах и подбородке; я стал напористее, сам не зная, от чего именно, но вскоре, понимая, что могу причинить боль, немного остыл. Будто извиняясь, я выдохнул на тёплые мокрые губы и не поцеловал даже?— погладил своими?— ощущая, как сильно сжались цепкие пальцы на моих волосах и одежде.Меня переполнила нежность к этому человеку, и я трогал его губы своими, чувствуя необычайное родство и странное пугающее ощущение, будто я уже не в первый раз его целую подобным образом.Британцы настигли нас и пробежали мимо; кто-то свистнул, но я не отвлекся бы от Асахи ни на миг, даже если бы рядом выстрелила пушка, даже если бы все вокруг рухнуло, да и он сам, похоже, не хотел прерывать столь сладкую слабость, отдаваясь мне в полной мере возможного для подобного ему человека великодушия. Целовал Асахи настойчиво, жадно, со злостью, но что-то внутри него тянулось, жаждало прильнуть к моей груди и так и замереть: я чувствовал это, слушая его всхлипы, становящиеся все более откровенными, и чувствовал ещё что-то странное, касающееся только меня и моего тела, неизведанное доныне.Я, смелея, коснулся пальцами шёлка крепких кос и поцеловал ещё раз, и ещё, и ещё, проверяя, станет ли Асахи протестовать. Никакого сопротивления мне оказано не было, хотя и особым желанием тамплиер, сознательный больше меня?— полуслепого и разгорячённого пролитой кровью?— не отличался. Тогда я вновь ткнулся в его губы своими и открыл глаза, и встретился взглядом со светлеющими глазами Асахи: с двумя бездонными колодцами, и вспомнилась мне наша первая драка и стук его рапиры о замшелые стенки; и что-то внутри меня пошатнулось, и я слизнул с его измазанных в помаде губ пряное и прелое, вспоминая, как по этим губам текла пущенная мною кровь. Я прерывисто вдохнул, и, не сдержав неконтролируемый порыв моего тела, потёрся пахом о будто специально подставленное бедро Асахи.Меня всего прострелило болезненным возбуждением; по телу пробежали мурашки и я до холодка укусил нижнюю губу свою, левой рукой стискивая грубую шнуровку платья близко к копчику, а правой?— косы?— тугие, чёрные и тяжёлые.Я действительно, должно быть, потерял рассудок, потому что, лишь разорвав один поцелуй, тянулся?— голодно и страшно?— за следующим, будто умирающий от жажды к чарке с водой.Под своим языком я ощущал язык Асахи: мягкий и удивительно горячий, гибкий; мы напирали друг на друга и вели своеобразную борьбу, и это понравилось мне гораздо больше, чем бездумное вколачивание его лица в мои кулаки и американскую землю.Отстранившись для вдоха, я проследил за скрепляющей наши губы тонкой, будто паутинка, нитью слюны, и, наклонив голову, быстро слизнул её.Тогда глаза Асахи, светлые, вмиг очистились от сладострастной мути, и он с трудом, но оттолкнул меня, тыльной стороной ладони утирая губы и подбородок.Я покорно отошёл, встал чуть поодаль, смущенный, с красными от стыда щеками и роем мурашек во всём теле. Я не знал, что говорить, и мне некуда было спрятаться без маски и капюшона, и я страдал, обеспокоенный состоянием своего организма и резью в паху, и ещё более обеспокоенный тем, что между нами не было более той многослойной брони, которая присутствовала обычно?— я не про одежду?— и я смог прочувствовать Асахи гораздо ближе и тщательнее тогда, потому как он, на жалкие минуты всего лишь, но сбавил оборону и сам мне открылся, и сейчас стоял и невидящим взглядом пялился в пыль мостовой и на мои ботинки, чьи подошвы снова были изукрашены запечёной кровью умерших в благородный красный.Я стёр его слюну с губ и неловко улыбнулся.Я не знал даже, жалею о произошедшем или нет, но одно абсолютно точно мне было ясно: убить его отныне и вовек будет не в пример сложнее.?Когда???— заныло неспящее Кредо в моей голове.Асахи облизнулся ещё раз, и розовый язык его, нежный и жаркий, способный вытворять невероятные вещи, влажно блеснул в золотом свете фонаря.Потом.?Когда??Он посмотрел на меня дико и затравленно, и с сомнением, и с сожалением, и со злостью, и улыбнулся.Потом.?Когда?!?Он улыбнулся мягко и тепло, и у меня на душе сразу полегчало, пусть я и был смущён донельзя, пусть и прятал глаза и руки, пусть и отворачивался в стеснении: легче мне стало, и обливающееся кровью сердце немного поутихло, и поумерило пыл, и излечилось.Потом.Всё потом.Шагнув в сторону трактира с оставленными нами вещами, я посмотрел на свои испачканные чужой кровью ладони.Я снова убил.Своими собственными руками я продолжил прокладывать свою дорогу не к вершине славы и очищения, а прямиком в Ад.?Трудный денёк??Да.Да, трудный.***И бесконечно долгий.Нам следовало бежать из Нью-Йорка как можно скорее. Неизвестно, как, но Сасори поднял на ноги то ли собственные отряды, то ли натравил на нас стражу, то ли заплатил, кому надо, и нас теперь искали повсюду.Я сорвал со стены объявление с отвратительно нарисованным, но все ещё моим, лицом, и хмуро надвинул капюшон ниже на лоб.Себя я ещё мог спрятать, но Асахи с лёгкой и почти безумной, отрешённой непринуждённостью шатался рядом и я то и дело вынужден был подгонять его, и вести обоих коней к выходу из города, и мы втроём?— я и кони?— ужасно за Асахи переживали.Он, обычно прямой, как восклицательный знак, и заметный, как безупречная точка над ?i?, шёл понуро и задумчиво, и его изувеченное скорбью лицо улыбалось отдельно от тела, улыбалось по привычке, улыбалось некрасиво и нехорошо, и я всё гнал и гнал его вперёд, и всё ожидал от него гнева и упрёков, и всё никак не мог дождаться.В седле мужчина сидел неустойчиво; мы еле отъехали от Нью-Йорка с десяток миль, как его уже начало клонить куда-то, и мне пришлось останавливаться и вытряхивать его из стремян для отдыха.Сидел он около костра с той же улыбкой и просто смотрел вперёд: не на костёр даже, и не на меня, вглядывающегося во тьму воспалёнными своими глазами.Я понуро жевал кусок вяленого мяса, и гладил нос уснувшей на моих коленях кобылы, и что-то говорил, пытаясь разрядить обстановку.Асахи, кажется, не слушал, но напрягался от моего голоса, и я, глядя на его отчаяние, всё больше и больше впадал в отчаяние сам. Лучше бы он, правда, рвал и метал, мне было бы легче, лучше бы и меня самого порвал за моё эгоистичное нежелание прерывать наш союз; да, я уже осознавал, как глубоко на самом деле в этом завяз и осознавал также, что делаю этим больно не только себе, не только Асахи, но и десяткам других людей, что уже пали и ещё падут от моих рук. И больше всего угнетал меня факт того, что убитые ради того, чтобы не убивать, охранники, представлялись мне не более, чем мёртвыми куклами: я даже лица их не мог вспомнить, только кровь на кулаках и животную ярость от того, что мне не дали закончить дело. И в той ярости я должен был винить и бить самого себя, потому как я сам себе и мешал со страшной силой, и сам себя корил и ненавидел, и жевал мясо, и говорил, и гладил свою кобылу по мягкому, бархатному носу.Асахи так и не ответил, хотя иногда вдыхал глубже обычного и медленно клонил голову всё ниже и ниже к земле.С его носа капнуло что-то влажное, но я не испугался и не удивился тому, что заметил, просто подкинул дров в костер и уселся рядом. Сам не знал, зачем сажусь: я не умел утешать, да и не был уверен, что Асахи то нужно. Я порывался было обнять его в какие-то мгновения детской наивной жалости, но мой порыв был остановлен до того, как я сдвинулся хоть на линию. Жалким мне казалось не состояние Асахи, а своё собственное бессилие в этой ситуации, и мой скудный опыт я ничем не мог оправдать ни тогда, ни впредь.Треск костра, шелест листьев дыхание Асахи покрывало его собственное иступлённое молчание. Я глох от того, насколько оно было громким, глох, но заслушивался, и глотающий лунный свет соловей совсем рядом пел тихо и печально, и я отвернулся от тамплиера и лёг спать, и лежал без сна, пока он не лег рядом, и пока дыхание его не стало спокойным и размеренным, и пока оглушающий крик его молчания не был окончен.Он заснул, а я так и лежал без сна очень долго, слушая соловья и смотря на белёсые точки звёзд над нами.В сентябре ночи начали холодать, а потому я ближе прижался к тамплиеру и поправил одеяло, упираясь локтем в бок спящего рядом коня. Вороная громада шевельнулась и потянула к моей ладони нежные мягкие губы. Конь ткнулся, повёл мордой и дыхнул на руку тёплым воздухом. Съел выуженное мною невесть откуда яблоко.Асахи сонно засопел и положил голову на моё плечо, проваливаясь в сон более глубокий, но до сих пор неспокойный.Он горевал, и горе его я ясно чувствовал в каждом движении и выражении лица, в его улыбке и цвете?— синем, золотом и красном, всё ещё красном.Я наблюдал за его лицом, бронзовым в оранжевых отблесках костра, и любовался, и запоминал детали.В уме моем стали откуда-то всплывать воспоминания моей юности: тревожные и пугающие.Мне шесть.Я впервые знакомлюсь с Канкуро и трогаю его клинки, пока он разговаривает с моей матерью. Клинки эти грязные; я вижу каждый винтик и каждую каплю крови под этим винтиком, вижу всю боль и смерть, что принесло оружие, но меня не пугает это. Я трогаю клинки до тех пор, пока не режусь сам, и с детской обидой кидаюсь в слёзы, поливая острую сталь собственной кровью; плачу не столько от боли, сколько от того, что так больно было не мне одному.Канкуро гладит меня по голове и успокаивает.Мама смотрит на это с горечью и таким сожалением, будто собирается отдать меня на попечение самым жестоким садистам, но она не мнётся, когда её просят: она должна.Мне двенадцать.Я сижу на подоконнике в своей комнате и развлекаюсь с дневником.Пишу что-то, и что-то рисую, и останавливаюсь, лишь когда понимаю, что рисунки мои превратились в одни только отрубленные головы, которые я и не видел ни разу.Мне становится противно и тошно от самого себя.Я вырываю лист, режу его на мелкие кусочки и, на всякий случай, сжигаю.Мне семнадцать.Я уже долгое время обучаюсь с наставником и чувствую, что близок к тому, чтобы впервые совершить что-то ужасное.Я не хочу брать на душу грех, но я не мнусь и не раздумываю, когда меня просят: я должен.Мне девятнадцать.Я уже знаю достаточно для ненависти к тамплиерам, и всё ещё не могу заставить себя ненавидеть их полноценно. Да?— их мнение отличается от нашего?— но они люди,?— говорю я, складывая упрямо руки на груди, говорю раз за разом, но Канкуро не понимает меня.Канкуро качает головой, разглядывая меня.Ты привыкнешь.Вот что я слышу из его уст всякий раз, когда пытаюсь завести разговор.И, нет.Я не привыкаю.Мне двадцать четыре.Я убиваю.Много убиваю, хорошо убиваю, но я не признаю, что убивать?— хорошо.Это не мешает Братству послать меня за очередной жертвой, и я с исступлением и готовностью преследую её; мне тяжко жить так, я сомневаюсь в принципах ассасинов, но я живу и каждое утро убеждаю себя в том, что живу безошибочно. Что я должен.И, да, я действительно должен.Но я не могу.У меня опускается рука и взгляд.Я дарю Асахи жизнь.?Когда???— возникает вопрос в моей голове.Больной вопрос; он червём селится во мне и разъедает, и я всё больше и больше ржавею, и мне всё тяжелее.?Должно быть, я какой-то монстр?,?— думаю я, размышляя о красоте вишнёвой крови и смерти для успокоения. —??Может, мне нет места среди людей?Мне кажется.Мне всё кажется.Мне двадцать пять.Я оплетаю руками тонкий стан человека, чью жизнь я должен забрать. Я целую его, а он меня?— мне тошно от этого поцелуя, но в то же время он приносит мне такое неземное удовольствие, что, кажется, остановись Асахи хоть на секунду?— и я неизбежно умру.Асахи останавливается.Я не умираю.?Когда???— трещит моя голова.Потом Отвечаю я ей, смакуя вкус другого человека на своих губах и языке.Над нами висит пыльный фонарь с грязными узорами из ударов дождевых капель.Зелёная вывеска в сети облупленной краски осуждающе глядит на нас маленькими глазками улыбающихся букв.Я помню каждую деталь.Я думаю о том, какая на вкус кровь Асахи.Я думаю о том, чем он плачет.Не миррой ли?Мне снова двадцать пять.Я лежу на земле, а Асахи спит на моей груди беспокойным горьким сном. Отчаяние уродует его лицо даже так, но я любуюсь им, мне он нравится. Слишком нравится. Я его уважаю.Так я думал на холодной земле и правой рукой перебирал неосознанно рассыпчатые прядки чужих волос.Я всё ждал, когда же меня поразит гром?— праведный гнев господень, но он не поразил, а потому я, не дождавшись скорой смерти, уснул.***Проснулся я от какофонии лесных звуков и тихого стеклянного перестука кусочков пространства вокруг меня.Я будто поднимался со дна каждый раз, когда отходил от сна; в голове моей роились вопросы. Я смотрел на свои руки, испачканные в засохшей крови, и думал:?Как давно я умер???Когда??и?Почему меня заставляют страдать снова??и?Из-за кого я вновь и вновь это проживаю??Но чувство нереальности проходило, и вопросы испарялись без ответов, и я смотрел на бодрствующего Асахи, что стоял неподалеку и, кажется, собирал по осколкам свой истраченный оптимизм.—?Я ведь говорил, что вы нас погубите, pauvre fou. Вы погубили,?— заявил он радостно и закинул на своего коня свёрнутый кушак.Я поднялся с земли.Картинка все ещё блестела, и глаза моих предков отказывались меня слушать: Асахи светился красным и золотым и без того.Я отвел взгляд будто стыдливо; и правда постыдился, наверное, и затеребил темляк на эфесе сабли, и занял тем темляком руки.—?По какой причине вы не смогли его убить? —?спросил я, сам не зная, чего жду в ответ.Издёвки?Понимания?Признания?—?По той же, по которой и вы не смогли,?— Асахи вдохнул сдержанно, и сквозь зубы выдохнул. —?Это было нецелесообразно.—?Ясно,?— хмыкнул я, наивно огорчённый его ответом,?— почему расстроились?Асахи вскочил в седло, надавил ногами на стремена и наклонился, в неожиданном каком-то порыве лаская морду коня.—?Я не расстроился, Урю. Я думал,?— ответил он лаконично и сверкнул чёрно-белыми изможденными глазами. —?Нам ещё многое предстоит сделать.Я сухо кивнул и накинул капюшон, наблюдая за тем, как тамплиер поправляет свою треуголку, сдвигая её правой рукой влево. Кровь с моей ладони посыпалась мелкими чешуйками за шиворот, но это не волновало меня. Думал я о другом.Бесстрастный тон Асахи давил на душу, отравлял сердце вкус его губ на моих?— вкус прилипчивый, вишнёвый, свежий. Это ощущение дешевило каждое моё слово, потому как думал я больше не о словах, а о том, как Асахи успокоить и как помочь ему, и думал о том, что я?— бестолочь, лезущая невесть куда бестолочь.Кем был для меня Асахи, или, что важнее, кем я был для него?Я не знал тогда, и не знаю по сей день.Серебро в сером плаще блестело медно-золотым узором и сыпалось стеклом на круп лошади.?Когда??Потом.Всё потом.***К обеду лес вокруг стал темнеть. Деревья переплелись кронами и всё чаще мелькали между стволов белые хвосты оленей.К вечеру мы окончательно заблудились.Асахи пытался понять, куда нам идти. Он не винил меня за мой ночной порыв и за то, что я завёл нас невесть куда, но был сильно напряжён, и это напряжение выдавал каждый его жест, каждый вздох, каждый взгляд.Мы мало говорили, пока ехали по бездорожью, да и обсудить нам было нечего: мы оба были удручены таким глупым провалом нашей миссии.Я, желая загладить вину, отстал за ловлей зайцев на ужин и потерял Асахи из виду.Тушки маленьких зверей агонично дёргались, когда я привязывал их за лапки к седлу?— уже мёртвых?— и неловко жалел. Хоть они и были просто едой, я грустил, разглядывая пустые заячьи глаза.Зайцы смотрели на меня, будто спрашивая?Когда??и широко раскрывали пасти, скаля мне в лицо сточенными зубамиУ нас было много общегоЗабравшись на лошадь, я пригладил её пятками по бокам и кинулся искать тамплиера, что успел уже уехать достаточно далеко.Деревья и кусты мелькали красным, лошадь нервничала, но копыта её выводили дробное тук-тук-тук по земле и вторило копытам тук-тук-тук пяток по веткам. За нами снова следовали, но я видел очень смутно, мне было больно смотреть и я ориентировался на обычное зрение и обычный слух до тех пор, пока не увидел аксамитовую спину Асахи.Я уже открыл было рот, чтобы окликнуть его, как вдруг увидел ползущего по ветке индейца и, предугадывая его намерения, пустил лошадь с лёгкой рыси сразу в карьер.Крепкий смуглый мужчина прыгнул с дерева на круп коня Асахи, в его руках блеснул смертоносным наточенным клыком нож.Он замахнулся, и ударил бы, но я подставил свою собственную ладонь под тонкое длинное лезвие.Зазубренная сталь прошла ровно в середину, поперёк кисти, натянула кожу и кожа под давлением лопнула; я почувствовал, как треснула и переломилась тонкая кость, и, сдавленно всхлипнув от боли, столкнул индейца, удивлённого моим саморазрушительным порывом, на землю.В ушах зашумело, кровь плеснула из раны и мелкими каплями окропила серый плащ Асахи и моё собственное лицо.—?Что… —?начал Асахи, подхватывая треуголку, будто это было самое важное в его жизни, но я ударил его коня по покатой заднице левой рукой и, выдернув из ладони кинжал, метнул его в глаз приблизившегося индейца. Кусты за нами всколыхнулись волной, ещё один мужчина выскочил прямо под копыта коня, но я успел оттолкнуть его и развернуть коня задом, и очень вовремя: две стрелы, предназначавшиеся моему спутнику, пронзили мою собственную руку и спину.Я снова вскрикнул от боли, но быстро крик мой перешёл в злое рычание. Я осознал, что мы случайно забрели на землю ирокезов, но никогда я не слышал о том, чтобы они убивали вот так?— без разбора и предупреждения, даже если чужаки долгое время охотились на их землях. Более того, жизнь Асахи, по моему скромному мнению, принадлежала лишь мне и лишь я мог решать: жить ему сегодня или умереть.Я был в ярости, но бежать следовало немедленно: с одной единственной рабочей рукой и двумя стрелами в плоти я мало на что годился.?Когда?!?Потом, чёрт возьми!Потом!Напуганные криками, гоготом и запахом крови животные взбрыкнули и понесли.Моя собственная лошадь поднялась на дыбы, лягнула кого-то?— я видел, как брызнул мозг из расколотой головы?— и скрылась в близлежащем валежнике.Показалось мне, что за серым хвостом ускакавшего животного метнулось что-то огромное и золотое, но картинка вмиг рассыпалась на треугольники и я зажмурился, и левой рукой ухватился за Асахи, чтобы не слететь с коня. Сильно сжал круп коленями. Тамплиер в недоумении пригнулся; он не знал, что конкретно со мной произошло, но догадывался и спешил, управляя конем в меру возможного. Ругался сдавленно на французском, уворачивался от веток и поддерживал мою руку своей, чтобы я, не дай бог, не слетел. Переплел в один момент пальцы, и я, задыхающийся от боли, прижимал раненую ладонь к животу, пытался зафиксировать её на месте, пережать плещущую кровь и молчать, когда о торчащие древки стрел бились листья и мелкие веточки.Конь успокоился лишь через двадцать минут дикой скачки.Осел на землю грузно, печально вздохнул и, роняя с губ мыло, лёг.Асахи слез и стащил осторожно меня. Посадил боком около дерева, и я привалился к нему, тяжело глотая воздух. От вздоха моё плечо шевельнулось и я прохрипел от боли что-то нечленораздельное: застрявший внутри наконечник шевелился и рвал нити мышц. Из ран лилась кровь, и с второго наконечника, прошившего мое плечо насквозь?— как игла?— капали на землю красные густые капли.Асахи молчал.С трудом открыв глаза, я взглянул на него и ужаснулся: обычно белый тамплиер превратился в полупрозрачную копию самого себя и мелко трясся, глядя на мои раны. Он будто ничего не мог с собой поделать и был на грани истерики, светился, как призрак, и я даже догадаться не мог, отчего: от близкой моей смерти или самого факта того, что я могу умереть, или от жалости ко мне?— что маловероятно?— или же от причины, кроющейся гораздо глубже, от причины, которую мне не суждено было узнать.Что-то внутри подсказывало, что последняя моя мысль близка к истине.Я вновь горячо выдохнул и уткнулся лбом в шершавый ствол. Боль пульсацией расходилась по всей руке и груди, я не мог думать и точно не мог ждать, когда Асахи наистерится и поможет мне уже.В отчаянии не зная, что ещё сделать, я ухватился за торчащую пониже стрелу и собрался её вытянуть, уже даже сжал зубы, готовясь к боли, но не успел двинуться ни на дюйм.—?Нет, не трогайте,?— твердо осадил меня очнувшийся тамплиер и потянул свои руки к сумкам. Выудил бинты, корпию, фляжку с чем-то крепким и нож?— из ботфорта.Паникующий минуту назад, он вмиг стал спокойным, стоило мне только что-то сделать, и, ловко разрезав рукав, ощупал древко стрелы столь невесомо и мастерски, что никакого ожидаемого усиления боли я, порядком напрягшийся, не заметил.—?Я вытяну,?— Асахи подождал, пока я кивну, и, переломив тонкую палочку, быстро извлёк стрелу. Из раны тут же полилась кровь и я обессиленно захрипел, мысленно успокаивая себя тем, что те две стрелы могли быть в сердце и голове Асахи, а так лишь в моем плече и где-то прям под ключицей, так неудобно и жутко, что я едва дышал.Тамплиер прижег рану виски?— я сморщился от запаха алкоголя и, мгновением позже, от боли?— и туго перебинтовал, уже спокойно вслух радуясь тому, что стрела не задела артерию. Делал он это всё, не задумываясь, и я, пытаясь отвлечься от боли, спросил:—?Вы учились врачеванию?Он улыбнулся, закрепил второй бинт уже на моей ладони, и, отстегнув мой плащ, ответил, выуживая на божий свет мою голую, взмокшую от боли и адреналина, кожу:—?Было дело.И тут же нахмурился, осматривая третью мою рану, кровь из которой так и текла на плечи, на одежду, на спину и на землю. Я уже не мог вдохнуть.—?Всё так плохо? —?еле выдавил я из себя.Асахи покачал головой неутешительно.—?Стрела застряла у вас под ключицей, не пронзив кожу насквозь. Сломала кость, скорее всего. Я не смогу вытащить её так легко, как первую.Я закусил губу, сипло закашлял, жмурясь, и слегка ударился лбом о дерево.—?Вытяните, потерплю.—?Урю… —?тамплиер зачем-то погладил меня теплой красной ладонью в районе затылка и поднял с земли блестящий от моей крови наконечник первой стрелы,?— посмотрите.Я не желал открывать глаз и только покачал головой, ощущая, как нарастает боль.Асахи не стал меня в том винить.С легкой паникой он откинул стрелу подальше, полил руки алкоголем и плеснул заодно на древко стрелы. Я зашипел: прижгло.—?У этих стрел зазубрины на наконечниках. Я могу, в теории, вытянуть, но она только пуще оцарапает кость, и не факт, что не заденет вену,?— он обеспокоенно искал что-то на земле и, найдя наконец, тоже принялся обрабатывать. Я не смотрел, чувствовал—?Что тогда?—?Протолкну сквозь кожу и вытащу. Так вы минимально пострадаете. Вот, прикусите,?— он сунул мне в губы небольшой древесный брусочек, не предлагая даже выбора, да я и не собирался спорить, послушно хватая ветку зубами.—?Будет очень больно.Я фыркнул, едва не начав плясать от радости из-за подобной новости. Напрягся, когда он пристроился ко мне сзади, стоя на коленях. Прощупав тщательнее участок со стрелой под моей кожей и мышцами, ухватился обеими руками за древко и без предупреждения навалился, проворачивая и протягивая стрелу сквозь мою плоть быстро и невероятно болезненно.Не врал.Не врал…Я до хруста прикусил ветку, и кора с нее, мелкие древесные щепочки стали прилипать к губам и дёснам, но именно это очень мало меня волновало. Кровь полилась на грудь, я чувствовал, как натянулась моя кожа, прежде чем выпустить проклятую стрелу на свет божий, и слышал?— едва-едва, издалека?— французское бормотание хвалящего меня Асахи.Я даже не понимал, что он говорит; я замер от того, насколько сильно мне хотелось биться в агонии, и только давил крики, крепче и крепче сжимая в зубах чёртову палку.Вскоре я услышал хруст одновременно с теплом выскальзывающей из меня стрелы и понял, что прокусил почти насквозь кусок дерева в зубах. Я выплюнул его и захрипел, роняя на землю капли слюны и навернувшеся на глаза слёзы; меня страшно тошнило, мне было то холодно, то жарко и невыносимо больно. Даже Асахи, воркующий над моими ранами, не мог успокоить меня.—?Вот,?— снова тихо указал он, поднося к моим губам фляжку,?— Выпьете и хотя бы сможете уснуть.Я послушно попытался отпить, но меня прошибла дрожь настолько крупная, что горлышко только мазало по губам и мерзко стучало о зубы, в которых я ещё долго после находил мелкие щепки. Тогда Асахи, осознав бесполезность этого действа, набрал пойло в рот, и, склонившись, коснулся моих губ своими; надавил мне на затылок, принуждая открыть челюсти, и, сам начиная дрожать от моей дрожи, мягко влил жидкость внутрь. Поцелуй его был горький и какой-то боязливый, и недолгий: он тут же отстранился, с нейтральным удовлетворением наблюдая за тем, как скакнул вверх-вниз мой кадык. Я, морщась, спутанно и устало оглядел его, внезапно меня так коротко и вынужденно поцеловавшего. Странно было наблюдать за его прозрачным лицом, за глубокими чёрно-белыми глазами, и я устало лег на землю. Принялся наблюдать за тем, как оставивший рядом фляжку тамплиер хлопочет над костром, как гладит почти до смерти загнанного потного коня, как он укутывает меня потеплее и заставляет выпить ещё виски и отвар из каких-то трав.Постепенно страх отпустил меня и ушел, но боль в порванных мышцах и сломанных костях осталась. Я то и дело тянулся к фляжке левой рукой и вскоре, к своему величайшему сожалению, обнаружил её абсолютно пустой.Кусты пошевелились золотом. Я напрягся было, но возникший надо мной Асахи, странно хлопотливый, перенял внимание и влил в меня ещё что-то кислое.Нервы окончательно отпустили меня, боль притупилась, в глазах моих помутнело, и я, не слушая мольб Асахи оставаться в сознании, провалился в спасительное забытье.Мой день рождения окончился тем, что я умер.