Глава IV (1/1)

Я отмахивался от москитов?— коричневых, смотрел в спину Асахи?— синюю, и чесал на руке зудящий укус?— красный.Я помню дорогу до Нью-Йорка только от границы Род-Айленда и дальше: по лесам и полям, перемежающимся с землями ирокезов.Я смотрел на деревья, слушая скрип седла, фырчание наших лошадей и глухой стук их копыт о твердую тропку. Размеренное ?тук-тук-тук? о землю и дробное, тихое ?тук-тук-тук? о древесину: знак того, что по деревьям за нами идут.В изумрудной листве мелькали красные точки и я всё пытался найти среди них золотую?— не получалось. Золотым светился Асахи.Золотым и синим.Золотым, синим и красным.И я не смотрел на него, потому что сразу в голове звучало старое наставление и сочувственное?Ты привыкнешь?И сразу после капризное?Когда??Потом.Всё потом.Мы останавливались около ручьёв, пили там воду и давали напиться лошадям. Говорили мало и по делу, потому что каждый наш разговор рисковал, будто пьяница, забрести не туда, упасть и расшибить голову, и умереть, и иногда он падал и умирал: тогда мы не говорили вообще, успокаиваясь и дожидаясь, когда он воскреснет.Я смотрел в спину Асахи?— золотую, синюю и красную?— редко смотрел, с опаской. Я ждал, когда она станет просто синей, не золотой и не алой, ждал, когда перестанет щёлкать в голове тихое ?когда?? и в ответ, сразу же, заглушающее ?потом?.Моя кобыла потела, жевала неспокойно трензель и под вечер с её губ начинало капать мыло.Тогда мы останавливались?— около ручьёв?— пили сами и, спустя время, давали лошадям напиться и отдохнуть. Отдыхали сами.Я лежал, подперев голову седлом, лежал и смотрел на костер и на Асахи. На пар, поднимающийся над нашей едой, на чёрные стволы деревьев и красные точки в тёмной листве. Я отмахивался от коричневых москитов и с трудом засыпал, видя во снах своих всё ту же бордовую реку и всё те же белые руки. Слыша участливое ?Трудный денёк??и отвечающий каждый раз утвердительное?Да. Да, трудный?И кивающий каждый раз головой и просыпающийся от этих кивков, и продолжающий кивать уже наяву, и смотрящий всё вверх, пытающийся найти там золотой рой и нашего помощника?— нашего спасителя?— нашу цель.Утром четвёртого июля я писал письмо наставнику, вечером шестого?— отправил. Получил ответ ровно через месяц.Долго читал его письмо и перечитывал, и голубые строчки ложились поверх чёрных и я читал и перечитывал ещё раз, смотря то на голубые круглые буквы, то на синюю спину спокойного тамплиера, то на его лицо и его глаза: мечтающие, белые-белые и чёрные-чёрные, бездонные и красные в отсветах костра.?…найди моего друга, Урю?Кто бы мог подумать, что наставник дружит с индейцами.?…я не знаю человека, в чьей голове заложено столько ума, и столько лесных троп, и в теле чьём столько силы, и в сердце чьём столько добра??…столько отзывчивости??…он поможет?Имя этого ?друга? я так и не смог прочитать. Обратился за помощью к Асахи: французам не привыкать перекидываться бесполезными буквами из слова в слово и глотать половину постоянно при говоре, и тянуть мягко ?р?, и улыбаться, показывая ровную полоску зубов, и одним своим существованием стачивать мне клыки, и советовать доброжелательно не зубоскались, и раздражать невыносимо сильно, и восхищать; и я злился и восхищался послушно, и в восхищении своём я все тише и тише слышал скрежещущее ?Когда?? над ухом, и все громче и громче его ласковое ?pauvre fou? в сердце.—?Шин… О, отец Понимания, зовите его просто Шином, иначе сломаете язык.Раз Асахи не смог?— мне не стоило и пытаться.Я последовал совету.Я не жалел.Я действительно сломал бы язык.Я не знал, правда ли поможет этот загадочный индеец, я не знал, как долго Канкуро был с ним знаком, не знал, жив ли он вообще и не изменился ли он за это долгое время до неузнаваемости, не проржавел ли он. Наставник писал о нём с теплом и любовью, как о юношеском своём друге и союзнике, но упоминал также о том, что дело ассасинов Шина мало волнует, что он по складу ума ближе к Логану, что он бывает жёсток и груб, что он немногословен, что не так хорошо знает английский; а после этого наставник стал писать о братстве и предательстве, и я затеребил темляк на эфесе сабли, и я заволновался. Ладони мои вспотели; я долго читал одно и то же, вникая в смысл, и так и не понял, пока на плечо моё не опустилась рука и пока мне не пришлось стряхнуть её нервозно: я все ждал, что от рук Асахи будет отходить липкими пластами мёртвая кожа и кровь им убитых.Асахи заглянул в пергамент и хмыкнул неодобрительно.—?Любовное письмо? Сейчас? Вы в своём уме? —?он изломил брови, как тогда, в Бостоне, и посмотрел мне в глаза, язвительно блестя зубами. И я почувствовал стыд, и почувствовал, как он цепляет своими бездонными чёрно-белыми пропастями за мои веснушки и как тянет из моего лица мелкую корпию, и я затеребил темляк усерднее, как то единственное, что могло занять мои руки и отпустить волнение.Письмо в оригинале я не читал, но Канкуро, видимо, превратил его в одну из тех длинных и слезливых поэм, в которых притворялся влюблённой в меня дамой и над которыми я иногда смеялся, и которые копировал: развлекался, писал своему учителю описания влажные и горячие и надеялся, что он не зациклит на этом внимания, и надеялся, что сам вскоре об этом забуду.—?Здесь шифр,?— осадил я открывшего рот Асахи и прочитал горькую строчку вновь. Асахи рот закрыл.Строчку я, наконец, понял.?Когда придёт время убивать Сасори?— а ты настигнешь его, я знаю?— обещай, что убьёшь быстро?.Я пообещал про себя, я пообещал ещё раз и прошептал своё обещание сквозь зубы, и я твёрдо решил: убью сам, точно убью, и рука не дрогнет.Асахи замельтешил передо мной золотым, протянул миску пресной похлёбки и чай.?Когда??Потом.Асахи улыбнулся, вдохнул?— сдержанно, и выдохнул?— сквозь зубы.?Он сейчас пошутит?,?— подумал я и заранее угрюмо сдвинул к носу брови.—?Вам чай посолить?Не сдержавшись, я прыснул.Тамплиер?— и шутит. Какой сюр.—?Нет, спасибо. Мода на соль в чае прошла, слава Богу.Я принял из его рук еду. Кровь на миске и лёгком деревянном стакане?— к моему удивлению?— не отпечаталась.Спустя ночь, и ещё две ночи, мы проехали Вест-Пойнт. Моя взмыленная кобыла радостно гарцевала в предвкушении яблок, стойла и тёплой каши, и я виновато дёргал её от прохожих и тихо свистел, теребил шею и уши, чтобы шла прямо за вороным красавцем Асахи и не бузила.—?Сдерживайте свои порывы, сэр! —?возмущённо вскрикнул прохожий, и на его крик обернулся Асахи и офицер проходящего мимо патруля. Мы уже ехали по улицам Нью-Йорка, и всё, что я мог, это извиниться и виновато улыбнуться под маской, и опустить голову, укрытую капюшоном, ещё ниже.Я хотел и мог сделать всё, что только можно, лишь бы не встречаться взглядом с полыхнувшим алым-алым Асахи и его золотой сияющей сердцевиной.Я оглядывался. Впереди высилась церковь и каркас королевского колледжа где-то справа, а дальше океан и корабли, мачты которых сливались со шпилями зданий, мачты которых скрипели снастями и вторили им ставни скрипучих разноцветных окон.Нью-Йорк в августе был серый и пыльный, и я за время пребывания в нём порядком устал от этой серости: даже в ясном обычно сентябре город сохранял бьющую по глазам дымку. Не спасали ни крыши домов, ни дневник, ни Асахи, занятой вечно, вечно шатающийся туда-сюда по делам и от этой его занятости моё собственное праздное времяпровождение казалось ещё более отвратительным.Зато я много рисовал, и вечерами?— самыми тихими, самыми ароматными?— заполнял поля дневника портретами моего союзника: мнимого союзника, портретами моего врага, портретами человека беспощадного и странно-мягкого со мной одним, человека открытого, мечтательного, честного и верного своей мечте. Человека глубокого.Человека удивительного.Человека понимающего, понимающего ценность людской жизни и, тем не менее, убивающего всех, кто мог хоть каплю помешать на нашей кровавой костяной тропе.Мне, проржавевшему до мозга костей, казалось, что Асахи сам нас топит в этом болоте из кишок и внутренностей, что он сам топит и сам стелит костяную жёлтую гать между торфяных кочек перегноя, что он сам того не желает, но улыбается и зачем-то тянет мне руку, зачем-то помогает перебраться с одного настила на другой и придерживает мягко за плечо и локоть, чтобы я не свалился. Чтобы помогал дальше. Чтобы был рядом. Чтобы жил.И пусть его мечты были неподвластны моему пониманию, пусть он и не делился ничем важным, иногда мы говорили действительно по душам на темы узкие?— по типу кулинарии или охоты?— и, если не опираться на фундамент всего нашего мировоззрения и миропонимания, мы были не такими уж разными.Однако иногда дело доходило до убийств, и тогда все острые углы наших взаимоотношений становились ещё острее.—?И вы просите меня убить кого-то ещё, после того, как уже стольких убили моими руками?! Зачем?! Почему?!Я метался по переулку, будто тигр в клетке, переступал через мёртвые тела, злился, но руками не махал и в отчаянии своем готов был упасть ничком и так и лежать, пока сам не умру или пока Асахи не нащиплет с меня своими красно-чёрными белыми глазами корпии сколько, что можно будет снарядить все больницы колоний. Сам себе я напоминал тогда не гордого зверя, а белку, в смятении мечущуюся из угла в угол, да и гордость моя, кажется, давно уже потонула в том кровавом месиве, из которого Асахи меня тянул и в котором мы с ним вместе медленно увязали. Он, правда, был спокоен и моей точки зрения?— что неудивительно?— не разделял, только нервно стучал по мостовой каблуком ботинка и всё тянулся и тянулся к эфесу рапиры, всё гладил его и тянул губы в тени сочувствующей улыбки, и его деланное сочувствие бесило меня тогда сильнее, чем безумных быков бесит алая тряпка.—?Я понимаю ваше нежелание, Урю…—?Нежелание?! Понимаете?! О, да, вы, тамплиеры, ведь такие понимающие. Аж дрожь пробирает, так вы меня понимаете,?— саркастически плюнул я в ответ на его жалкую попытку представиться в моём положении и, взмахнув, всё-таки, руками, рявкнул. —?Ничерта вы со своим треклятым Орденом и своим треклятым ?Отцом Понимания? не понимаете! Да даже я не понимаю вашей цели: вы всё юлите, что-то скрываете, и мне надоело, мне тошно смотреть на то, как вы своими глазищами по вечерам то на меня, то на Луну зырк-зырк, а выражение лица вовсе не меняете, будто для вас я и это светило бесчувственное, бездушное?— одно и то же! Будто я?— пустое место! И когда про наше дело говорите, тоже лицо такое строите, будто завтра мир захватить собираетесь, будто от одной смерти жизнь ваша станет сказкой, будто вам этот предатель и этот кровопийца важнее души и…—?Так и есть.—?И людей убиваете направо и налево, будто не убивать для вас моветон, и… —?я оступился о труп солдата, обеими ногами встал в луже крови и выплюнул остальные мысли свои скомканным кашлем и замер: остальное застряло в глотке плотным осклизлым комком.—?В том то и дело, Урю, что Братство ваше ничего в делах Ордена не смыслит и многие века уже не спасает весь этот ?прекрасный мир? от разврата и войн, нет,?— Асахи вдохнул?— сдержанно, и выдохнул?— сквозь зубы. Он сжал эфес бледной красивой рукой, выпрямил спину и возвысился надо мною непоколебимой статной громадой, готовый то ли жалеть, то ли поучать.—?Вы сменили разумную, гордую цель на ребячество и теперь кладёте всю жизнь свою на то, чтобы просто лишний раз попутаться у нас под ногами.Он прекратил гладить гарду рапиры, и сложил руки за спиной, и качнулся с носка на пятку, и наклонил голову в чёрно-красной треуголке, и засветился плавным алым и враждебным, и улыбнулся: понимающе и тепло. Улыбнулся раздражающе.Улыбнулся болезненно.?Когда??—?Тамплиерам всегда нужны были цель и порядок. Две простые, казалось бы, истины, но как трудно их достичь, когда каких-то детей учат не понимать этот мир, а убивать. Убивать нас. Убивать, не осознавая, что наша хватка никогда не ослабнет, что наша мечта?— достижима, что воля наша?— непоколебима, что убийство одного для нас значит не только потерю верного друга, но и то, что пришла пора для новых людей и новых свершений. Вы мыслите и говорите, словно дитя, Урю, но ваши руки и тело познали битв едва ли меньше, чем мои, и этот резонанс не даёт вам спать по ночам и не даёт сидеть спокойно, и не даёт понимать. Ни меня, ни себя, только это ваше Кредо горит в ваших глазах, Кредо и святая невинность, и желание выйти сухим из воды и отмыться от всего совершённого. Никому из нас этого сделать не удастся, Урю, но я понимаю и принимаю это, а вы надеетесь на прощение вашего бога и зовёте себя хорошими людьми. Вы пытаетесь нас истребить, убиваете больше нашего, убиваете без разбору, вы развязываете войны, в вашем Братстве царит хаос, вы сами не знаете, чего хотите, и вы всё ещё надеетесь на прощение бога, и всё ещё зовёте себя хорошими людьми, и всё ещё хотите нас остановить.—?Это долг,?— возразил я, и в тон моим словам кровь под ногами булькнула, выкрашивая подошвы сапог в аристократический красный и раздражающий вишнёный.?Когда??—?Это ложь и лицемерие?— и ничего более. Le mal engendre le mal, и вы все в нём утонете. Сколько жизней на вашем счету? Сколько вы душили, и били, и ломали шеи, и рубили? Вам объясняли, зачем? Вам объясняли, что в своей жизни делали те люди, чего они добились и о чём мечтали? Вам давали выбор: лишать семью отца и обрекать невинных на страдания по вашей вине, брать грех на душу или просто выслушать и самому решить, стоит оно того или нет? У всех убитых вами ведь были близкие, всех их ждали родственники дома или друзья в кафе, все они любили, грезили о чём-то…—?Я знаю.?Когда??—?…и все они не были готовы умереть в тот день.—?Я знаю!—?У вас на поясе шенбяо, верёвку которого вы часто трогали при разговоре со мной. Будто натасканная собака, вы неосознанно мечтали о том, чтобы подвесить моё тело на всеобщее обозрение, лишь потому что я в ваших глазах не человек вовсе?— тамплиер. И лишь потому что я в ваших глазах?— мнимый враг.Мнимый союзник.Мнимый друг.?Когда?!?—?Вам рассказали про меня хоть каплю правды, Урю? —?Асахи медленно, будто пантера к овце, подошёл ко мне и встал так близко, что я почувствовал его горячее дыхание на своем подбородке, услышал запах его тела и раздражающую недоспевшую вишню, сквозящую в прозрачном секрете, скопившемся на его взмокшем от драки лбу. —?Повторю вопрос: вам давали выбор??Когда?!?—?Я сам его сделал,?— я проржавевшей рукой, будто плетью, скользнул по его плечу и крепко сжал около шеи, укрытой шёлковой тафтой; шеи мягкой и белой, хрупкой. Клинок начищенным сияющим лезвием мазнул по белому вороту и ткнулся под челюсть?— аккурат над бьющейся размеренно и спокойно, будто мы только что обсуждали погоду, сонной артерией.—?И я смогу в любой момент его изменить.Асахи вдохнул?— сдержанно, и выдохнул?— сквозь зубы, прямо на моё лицо. Выдохнул запахом съеденного обеда и ягод, выдохнул мягкостью и теплотой живого тела, выдохнул и наклонил голову, позволяя лезвию надавить на нежный алебастр кожи и пустить кровь?— невозможно алую, цвета гнева, цвета жизни, цвета вишен.Я видел его глаза: две бездонные пропасти в частоколе ресниц, видел структуру его кожи и лёгкую синь на гладко выбритой челюсти; я видел посыпавшиеся рубины из царапины на его шее и видел, как эти рубины чертят полосу по клинку к моему рукаву, все шире и шире, все быстрее и быстрее выпуская из тела Асахи его драгоценную, ещё пока нужную мне, жизнь.?Не успеешь убить одним движением?— не сможешь убить вовсе??Смогу??Когда?!?—?Нет, Урю,?— тамплиер приблизился, и я увидел на дне глаз его мечты и плещущую огромными волнами жизненную силу.?Смогу??Когда?!?—?Вы не сможете,?— жарко прошептал он мне в самые губы, и липкое дыхание его осело на моих губах и подбородке; пошатнувшись, я ударился затылком о камень здания и судорожно вдохнул сам, чувствуя, как против воли краснеют щеки.И я не смог.?Когда?!?Дрогнув, будто отойдя от кошмара, я убрал клинок.Потом.Стыдливо спрятал руку?— всю в вишнёвой крови?— за спину, но лицо и взгляд спрятать не смог. Асахи глядел на меня в упор и грудью в грудь напирал: горячий, живой и массивный, сильный, пустивший себе кровь, искупавший меня в ней и торжествующе улыбающийся моей беспомощности и моему очередному позорному проигрышу в очередном бессмысленном споре.Хотя и смысл то в этом споре был, но был таков, что лучше бы его не было вовсе: в моё ржавое сердце он вложил отравленное семя сомнения.Твёрдый фундамент моей уверенности в принципах Братства скрипнул и покосился.Лежащие в переулке люди, убитые моими руками, глядели на нас безучастными и туманными взглядами святых, и их губы в запёкшейся крови блестели на солнце одним только:?Когда??Потом.Всё потом.***—?Помогите затянуть потуже,?— Асахи с трудом вдохнул и повернулся ко мне спиной: рельефным складом мышц в клетке корсета, и я усмехнулся, послушно хватаясь за жёсткую тесьму. Затянул, приложил усилие для движения и для того, чтобы не опускать взгляд ниже, не смотреть на плавные изгибы чужого тела и не давать моим ночным кошмарам повода развиваться в ужасающую сторону.Не сказать, чтобы мне нравились мужчины, но я знал о существовании подобных отношений, знал и не видел в подобном ничего зазорного. Я был далёк от отношений, но, впрочем, чужую любовь и чужие пристрастия никогда не осуждал, потому как это меня не касалось, а сплетни на то и сплетни, чтобы вертеться на языках легкомысленных девиц и озлобленных старух.Возможно, я не мог в полной мере оценить красоту мужчин в целом и Асахи в частности, но мне всегда нравились люди целеустремлённые и сильные душой, и в моих глазах тогда не было человека, кто бы ещё так складно подходил под эти субъективные критерии прекрасного, как стоящий передо мной в охристых кюлотах и корсете, тамплиер.—?Как жаль мне дам, что вынуждены носить эти латы ежедневно… —?Асахи потянулся, всхлипнул и осел, перекидывая на грудь густые чёрные волосы.На его шее, под челюстью, я заметил широкую красную царапину и отвёл взгляд, чувствуя вину и стыд за совершённое. За сказанное.Больше всего мне, конечно, было стыдно за то, что я малодушно не смог закончить начатое.Стыдился того, что не убил.Абсурд.С нашего последнего скандала прошло много времени. Мы тогда разошлись и не разговаривали вплоть до назначенной встречи. Более того, мы вовсе не пересекались около трёх недель, и, вновь увидев чёрно-красно-синюю фигуру в ровном прямоугольнике дверного проема, я к своему ужасу осознал, что не только перестал злиться на Асахи, но и страшно по нему соскучился.Кредо тогда во мне особенно сильно взвыло, чувствуя запретное тепло в сердце, и начало рычащим шёпотом кричать мне в уши страшные пророчества:?Убей, пока не стало поздно: вот он!??Убей его, потом будет тяжелее!?и привычное?Когда??и правдивое?Ты будешь жалеть, если…?Если…Убью.Обязательно убью.?Когда??Потом.—?Вы здесь с обеда, n'est-ce pas?—?Да.Асахи бросил что-то нейтрально-поучительное, и приветственная улыбка на моих губах немного поскромнела.Каркуро часто поучал меня?— на то он и был наставником?— но нередко его поучения ограничивались дёрганьем меня за шкирку, всё равно что мелкого непослушного щенка, и перенятыми у кого-то другого долгими монологами о воспитанности и искусстве. Канкуро часто бывал прям и угрюм, но он был честен?— как мне казалось?— и то я в нём ценил, любя учителя искренне и сильно.Асахи тоже дёргал меня часто, но не в пример страшнее?— пытался учить убийствами и страхом?— и я учился, хотя методы его не принимал и не одобрял. Я стыл и ржавел. Смотрел, как Асахи пытался улыбаться нормально, не как обычно, не под маской, но у него не получалось, он расстраивался и тогда улыбался ещё шире: так, как мне не нравилось.Но я не хотел от этой улыбки рвать его лицо.Я хотел узнать, почему он так улыбается, но чужая душа?— как известно?— потёмки, а я подобной темноты, к сожалению или к счастью, побаивался.Не лез.Ждал, пока расскажет сам.Если.?Когда??Я сел на стул, перевернув его задом наперед, вытерпел слепящую искусственную улыбку и в образовательных целях брошенное ?pauvre fou?; принялся смотреть на то, как медленно и степенно, с непередаваемой французской грацией, тамплиер спускает с себя одежду: слой за слоем.Он красиво цеплялся пальцами за петли пуговиц, каждую с нежностью выпутывал, будто плёл что-то тугое и гибкое, и одежда все свободнее плыла по контуру его тела и всё слабее стискивала объятиями широкие крепкие плечи и узкую талию.Я смотрел, как криво он улыбается.—?Право, думал, что вы и в седле устраиваетесь задом наперёд,?— наконец, сказал он.—?Но это не так.—?Oui…Скинутый на постель жюстокор, запылённый в дороге, но с аккуратностью вычищенный, блеснул в заходящем солнце бронзой. Меня всегда забавляла способность серебра выглядеть, как другие металлы, но все ещё оставаться собой, и серебро в плаще Асахи?— сером и аксамитовом, в отстиранных, едва заметных пятнах крови?— лилось точно так же. И сам Асахи так лился, и я смотрел на то, как он снимает с себя камзол и сорочку, оставаясь в одних кюлотах и сапогах, и думал, знаю ли я его настоящего хоть каплю.?Вам рассказали про меня хоть каплю правды, Урю??Не знаю.Для меня, конечно, не секретом уже была его любовь к большому количеству мясной пищи, его нелюбовь ко всему лёгкому и зелёному, не секретом также была его забавная привычка дергать треуголку и теребить кольцо, и эта его улыбка, и его доброжелательно-поучительное ?не зубоскальте?, и его мечтательный взгляд и цель, что оставалась для меня страшной загадкой. Но хотел ли я действительно знать его, прекрасно осознавая, что мне придётся вытерпеть и груз его мечт? Хотел ли я действительно стать ему союзником?— настоящим, другом, не мелкой вьющейся у ног полукровной собачонкой со сточенными клыками?Хотел ли я знать то, что происходит в его голове и его душе?Мои глаза с младенчества могли видеть тысячи деталей интерьера, работу механизмов и потаённое от всех физическое: я был таким рождён и меня иному не учили, и потому в делах душевных я был настолько слаб, глуп и неопытен, что даже в мыслях краснел и стыдился выдуманных перед сном диалогов.И мне в любом случае было нельзя даже думать о таком.?Когда??Асахи повернулся ко мне спиной: рельефным складом мышц в клетке корсета, и я усмехнулся, послушно хватаясь за жёсткую тесьму. Я мог так легко тогда вспороть кожу и мышцы: один пронзённый сталью позвонок, и Асахи лежал бы передо мною недвижимым красивым трупом, и я бы, возможно, держал его тело на руках и плакал, как дева Мария над снятым с креста Иисусом; вот только Асахи точно не был Христом или Богом, он был чем-то приближённым к человеку и в то время чрезвычайно далёким от всего человеческого, и он стоял передо мной непоколебимой, ничуть не женственной статуей, стоял и смотрел. На наше отражение Он был очень красивым, очень крепко сложенным и очень горячим. Я чувствовал этот жар сквозь многие слои его одежды, когда он прижимался грудью к моей груди, пытаясь умереть от моих собственных рук, и сейчас я чувствовал его ещё сильнее: жар и дыхание Асахи, и его запах, вишнёвый, ни капли не сладкий, вьющийся за волосами и парящий над алебастровой кожей, возведённый моим воспалённым разумом в абсолют.?Когда??Потом.Я встал, накрывая ладонями грубую шнуровку корсета, и надавил, и оттянул, помогая потянувшемуся, будто гибкая струна, тамплиеру удобнее уместиться в этой клетке, и улыбнулся, завидуя: моя собственная была гораздо крепче, и больше, и страшнее. Она была просторной, не сжимала так сильно и так заметно, но каждый раз, когда я делал шаг в сторону, мне прямо в нос били чугунные прутья веками строящегося в братстве ?должен, должен, должен?, и тогда я шагал назад и натыкался на то же ?должен? спиной, и замирал, и садился, и думал, куда я попал и почему я ещё не убил. Метаться в клетке было бесполезно, и я смирился.Я точил саблю, сидя под окном Асахи на плотном дощатом настиле. Поливал иногда стоящий рядом в кадке цветок, и мы вместе с цветком смотрели на солнце.Сабля от солнца блестела, но вовсе не золотом?— вишнёвой кровью?— и я посильнее затягивал бурый (в прошлом светло-охристый) темляк на гарде, и трогал языком свои шершавые зубы.Иногда клыки казались мне сточенными до шаткости.Я заглянул Асахи через плечо.Посмотрел в зеркало на наше отражение, и в глаза мне ударил бронзой и рубиновым красным крест на его пальце.Глядя на красный след под челюстью, я поймал его руку и сжал, и поймал в зеркале прямой взгляд Асахи и мой собственный: спутанный и грустный.—?Снимите кольцо, Асахи.Он кивнул.Грубая шнуровка под моими ладонями дёрнулась и тамплиер, к которому я прикасался жалкие мгновения, плавно от меня отстранился. Я почувствовал печаль от этого движения, но протестовать не стал: уселся вновь, оправляя глупые складки непривычной мне одежды, и сложил на спинке стула руки, увлечённый хлопотами кутающегося в легкую тафту и тяжёлый бархат тамплиера. Удивительно вышло: он сумел подобрать наряд, скрывающий грубые мужские черты, наряд, не лишенный женственного тепла, подходящий ему наряд, но встал передо мной прямо и гордо, не как скромница Лиза?— как тамплиер и как мужчина, и пригладил вертикальные прямые складки сзади платья своими красивыми руками.—?Как я выгляжу?Я прыснул. Не желая, впрочем, обижать грубостью даму, солгал:—?Достойно полотна Ватто.Лгать я никогда не умел, а потому пришлось уворачиваться от полетевшей в меня щётки для волос.Осталось лишь радоваться тому, что Асахи быстро вошел в образ моей благоверной жены, и этот факт значительно повышал наши шансы на успех миссии.Наш план был прост: найдя единственного доступного нам человека, приглашенного к самому Сасори в резиденцию, мы должны были притвориться им и его супругой. Притвориться, пробраться внутрь и убить.Что странно: тем днём я был в приподнятом и одновременно подавленном настроении. Я радовался тому, что смогу окончить этот затянувшийся путь, убить нашу с Асахи цель, после?— убить свою собственную, и именно вторая часть моих обязательств повергала меня в непередаваемый ужас.Я делал было шаг назад со своим трусливым ?потом?, но мне в спину упирались прутья и штыки непреклонного ?должен?.Мне было страшно убивать.Страшно и горько.Я из угла смотрел, как тамплиер водит кончиком пальца по губам, как он наводит макияж и красит глаза: в тёмные скорбные оттенки.Он весь был чёрно-белый, будто вдова, только брошь в высоком вороте платья блестела бордовым и лента в собранных иначе, нежели обычно, волосах вилась яркой змеёй по тугой-тугой косе.Я хотел протянуть руку и коснуться его волос, коснуться его лица и его души, сам не знал, отчего это желание, ведь я Асахи до сих пор недолюбливал и считал врагом, и считал злодеем, и считал самым страшным человеком и самым прекрасным ангелом; и он в ответ на мои мысли горел красным, золотым и синим, горел и ни капли этот огонь внутри него не утешал, и я ощущал, что мой дух, подожжённый ещё летом, будто лёгкий сосновый трут, сгорал и оплавлялся свечой прямиком на обливающееся кровью и ржавчиной сердце.С трудом я вдохнул и принялся отсчитывать, сколько ударов мое сердце делает и сколько пропускает.Сбился на десятой дюжине, когда Асахи вновь встал и уже мягко, и уже робко, и уже по-женски, и все равно некрасиво, искусственно, улыбнулся, глядя прямо мне в глаза: сердце забилось неровно и гулко.И тогда я подумал было, что у нас все получится.***Я всё ещё так думал, когда мы с Асахи показали билеты и вошли в огромный светлый дом. Суетящиеся под ногами негритята?— ухоженные, будто куколки?— тут же стали совать нам под нос то устриц, то пирожные. Я отказывался, Асахи тоже воротил нос, но вручённую лично мной сладость обиженно и со скорбью съел.—?У вас такое лицо, будто бы вас отравили,?— я улыбнулся, весьма расслабленный не столько тем, что мы проникли внутрь, сколько тем, что нас никто не узнавал и не желал подходить; оттого и лгать не приходилось, оттого и шанс выдать себя становился меньше.Асахи свои чёрные ровные брови изломил и глянул на меня бездонными своими глазами?— ещё более выразительными, чем обычно?— и лицо его приняло такое страдальческое выражение, что душа у меня, право, сжалась: я почувствовал себя виноватым.Мы какое-то время смотрели друг другу в глаза. Асахи помолчал, пожевал в задумчивости напомаженные губы, после чего приблизился и высунул кончик языка, демонстрируя завязанный узелком хвостик вишни.Меня эта картина повергла в ужас, как и любого человека, столь же скромного, как и я, повергла бы. Я жутко покраснел и отвернулся в противоположную сторону, никак не в силах понять, что это вообще было и почему током прошибло от затылка и до самых пяток, и почему по виску, кажется, вмиг поседевшему ещё больше, побежала капля ледяного пота.Тамплиер тихо рассмеялся?— низко, точно не как леди?— и, сложив руки на плосковатой для леди груди, стал смотреть в мой взмокший затылок, хотя в зале были пары танцующие и точно более интересные, нежели я.Пытаясь не замечать его прямой и горячий взгляд, я слушал стук каблуков по паркету, тихие разговоры, звон бокалов и шорох дорогущих шелков. Мне, право, было некомфортно в этом обществе: не сказать, что правила этикета обошли меня стороной, я их знал, но вот об использовании в повседневной жизни речи почти не было. Моя угрюмая дикая натура постоянно вырывалась, и было легче вовсе не сдерживать её, нежели драть плетьми и запирать на сотни замков, от чего она становилась ещё злее.В тот день же?— восьмого сентября, вечером, в преддверии моего дня рождения (о котором я и забыл тогда, что неудивительно)?— я вынужден был улыбаться всем невпопад и напрягать этой злой улыбкой ничего не понимающих и ни в чем не виноватых людей.В мельтешении синего я, правда, видел и красное, но ни одного золотого, кроме моей благоверной и невероятно красивой жены, заметить не мог.Хозяин не появлялся.Задерживается или же вовсе не планирует выходить к гостям.—?Здесь много людей,?— я прошептал это, наклонясь к уху Асахи, который меня и не расслышал почти, потому как до треска в этих самых ушах остервенело уминал стейк.Думал, что я не замечу.Я заметил.—?Знаете кого-нибудь?Мужчина поправил складки платья и элегантно промокнул уголки губ платком, прежде чем встать. Я сопроводил эти действия взглядом более чем скептическим: от нервного напряжения я сам мог жевать только свои губы и щёки, и мне, не ощущающему голода, того вполне хватало.—?Зачем интересуетесь?.. Ах, впрочем, неважно,?— Асахи оглядел толпу в смятении, но ни с кем из увиденных он, видимо, не был лично знаком.Прищурившись, он уверенно и крепко сцапал меня за локоть и потянул в сторону танцующих.—?Асахи, что вы… —?тихо зарычал я, но, поймав злой чёрный взгляд, спешно исправился, притянул его ближе к себе и, обняв за утянутую корсетом талию, улыбнулся. —?Лиза, любовь моя, ты что затеяла?—?Ох, дорогой,?— томно шепнул мне тамплиер куда-то в шею,?— я подумала, что в танце смогу лучше разглядеть гостей и окружение.—?Резонно,?— я крепче сжал его талию и посмотрел на музыкантов.Скрипач с завидной страстью налегал на струны, и его щека покраснела, плотно прижатая к блестящему боку инструмента. Мне это показалось забавным, но музыка?— в целом?— мне нравилась, да и танцевать я умел немногим хуже, нежели драться.—?Что они играют?—?Вы о композиторе? Баха.Асахи помолчал недолго, позволяя мне прикрыть глаза и насладиться мелодией.—?Пойдёмте,?— он настойчиво потянул меня тянцевать, и я всё-таки поддался, вливаясь в толпу веселящихся людей.Я редко позволял себе отдыхать, и такое столпотворение сложно было назвать отдыхом (я предпочитал тишину), но рядом крутился Асахи, и подол его платья легонько гладил мои икры, когда мы сходились близко в особо жарких па. Из ума все не выходил вишнёвый узелок на его языке, и я всё чаще ловил себя за рассматриванием его полных, немного шероховатых и на вид сухих, губ, и всё реже?— за важным делом.Асахи и тут не помогал: сам работал, сам смотрел, куда ему было нужно, и едва заметно качал головой, завидев кого-то нового, а сам в своей глубокой задумчивости жался все ближе и ближе ко мне и, когда музыка особо громко ударила мне по ушам, ударился глазами о мои глаза, грудью о грудь, и сказал что-то забавное ему одному, колкое, но правдивое.Я еле сдержал возмущения.—?Вы невыносимы,?— прошипел я ему в самые губы, а он в ответ только сильнее сжал мое плечо и локоть, и только сильнее ударился грудью в грудь и глазами о глаза: статный, прямой, чёрно-бело-красный и полосатый, и синий, и красивый…Он улыбался приятно и тепло мне одному, а потом перевел взгляд за моё плечо и резко вдохнул, и прищурился, и улыбнулся широко и некрасиво, и тогда я понял: он увидел.Вздрогнув всем телом, я перевел взгляд на появившегося тамплиера и наткнулся на его колкие узкие зрачки в светлых каёмках радужек.Он светился красным.Асахи в моих руках светился золотым.И я все ещё думал, что у нас всё получится.Стрелки часов сошлись на полночи, и гулкие удары медленно стали отсчитывать час за часом, и между двумя ударами часов моё сердце делало две дюжины, и я всё смотрел и смотрел в глаза Сасори?— красные?— и всё больше сомневался в том, что план наш пройдёт гладко.Просторный зал утонул в тишине.Часы затихли.Мгновение в моих глазах сверкали все цвета радуги и в голову ударило так резко и остро, что я даже боли понять не успел.Перед глазами повисла черная пелена слепоты, белые пятна вокруг и красное?— вдалеке?— и золотое, совсем рядом.Сасори взгляд отвёл.Мгновение кончилось: часы вновь щёлкнули и вернули время в нужное русло.Вслед за этим вернулось и дыхание, и зрение, и звуки, и жизнь.Наступило девятое сентября.Мой двадцать пятый день рождения.