Глава III (1/1)

—?Мы проберёмся в форт,?— радостно сообщил я, проскальзывая в комнату Асахи через неприкрытые ставни окон.Утерев со лба пот, я обернулся, открыл окно пошире и вдохнул затхлый июльский воздух в ожидании хотя бы малейшего глотка прохлады: но безуспешно.—?Вы снова не спите,?— заметил Асахи, не особо удивленный моим эффектным появлением из ниоткуда. Оттого ли, что обладающего железной выдержкой тамплиера трудно было удивить в принципе, или же оттого, что приходил я к нему таким способом уже неделю?— не знаю?— но он не дрогнул и даже не отложил пера, продолжая строчить что-то ровно и быстро на желтоватом пергаменте.—?Вы тоже. Если бы не увидел света в вашей комнате?— не пришёл бы.Асахи промычал что-то нечленораздельное, но крайне благодарное, поставил подпись и, сложив письмо в конверт, знаком показал мне подать ему воск.—?Merci. Так что там с фортом? —?он быстро глянул на меня, всё ещё отвлечённый другим, но готовый переключиться, и я успел заметить красноту в его уставших глазах, прежде чем мужчина, тряхнув головой, скрыл лицо за влажной чёлкой.Я каждый день на протяжении месяца видел Асахи скучающего, однажды видел Асахи злого, но измождение на его лице взыграло впервые и я, удивленный тем, как усталость душевная может обезобразить человека, поджал губы и сел?— без ненужного мне приглашения, конечно?— развернув стул задом наперед.Забавно было заметить, как опущенные вниз уголки пухлых губ тамплиера дёрнулись и поплыли ещё ниже.Асахи не нравилось, когда я так сидел.Мне не нравилось, когда он пытался указать мне, как ходить, как сидеть и?— всё близилось к тому?— как дышать.Мы терпели друг друга и пытались работать вместе: точнее работал один я, пока Асахи тонул в бумажной волоките и ворохе невесть откуда взявшихся писем.—?Одолжите лист? —?я наклонился вперёд, плавно опёрся о стол, и, как только Асахи вложил в мою руку бумагу и перо, грохотнул по полу резными ножками.Вдохнул ещё раз, наслаждаясь шипением тамплиера и сдавленными, такими же усталыми, как и он сам, ругательствами.На французском.Обязательно на французском.—?…pauvre fou,?— быстро закончил он гневную, но пустую речь, и платком стёр выступившую испарину над верхней губой.Бостон душила жара.На улицах пахло просушенным бельём, гнилью и сухим навозом. В комнате тамплиера тяжёлой дымкой стыл запах чернил, мужского пота и?— невесть откуда?— спелой вишни. Я дышал смесью этих вишен, тела и рвущихся снаружи ароматов жуткой июльской духоты и выписывал на листе схему форта: так ровно и подробно, как только мог.Асахи клонился ко мне то ли в сонливой усталости, то ли в желании лучше рассмотреть чертёж уставшими глазами, и я, стерев с и без того пятнистых пальцев каплю чернил, придвинулся ближе, так, чтобы голова его беспокойная ткнулась в плечо моё и замерла, тяжёлым пятном пуская под собой липкую жаркую влагу.Хлопок промок и тотчас прилип к коже; ночи тем летом не приносили успокоения никому, даже визгливые цикады, звон которых был слышен от холмов и до самого причала, заткнулись и спали, нагнетая ещё большую скробь.—?Здесь,?— я пальцем ткнул в карту, и голова Асахи на моем плече чуть шевельнулась.Он смотрел.—?Двое охранников на входе. Никуда не уходят. Смена раз в день.—?Убьём,?— безразлично шепнул француз.Замолк.?Ещё две смерти в копилку?,?— дрогнуло у меня в голове и я дрогнул синхронно с этой мыслью, дрогнул и замер, потому как Асахи, уставший и очаровательно-глупый от этой усталости, трогал механизм моих клинков длинными влажными пальцами.Вздохнув, он скользнул лбом на моё предплечье и замер только тогда, когда прохлада металла перестала обжигать.Мне ничего не стоило тогда убить его, всадив клинок в один из красных, измученных долгой работой, глаз.Я не убил.Подумал об этом, быть может, но поверхностно, мельком, и в красках принялся расписывать, как и куда нам следует пойти, где повернуть, где убить, где оставить в живых. Где разрезать верёвку, где подкрутить петлю, где двери скрипят и сколько половиц следует отсчитать, чтобы незаметно подкрасться к нашей промежуточной цели.Как украсть у неё жизнь.Как подарить смерть.?Смерть?— не подарок?,?— уныло напомнил я себе, подводя монолог?— такой же душный и пыльный, как и улицы?— к логическому завершению. К убийству.Когда я кончил, в комнате повис усилившийся вишнёвый запах и ни капли не гнетущая, мирная тишина.Рука моя затекла и давно уже кололи её кожу тысячи иголок?— каждая длиной с добрый дюйм?— а Асахи, уже, должно быть, отпечатавший на лбу плотный рельеф клинка, всё не вставал, дыша глубже, размереннее и проще, чем обычно.Он заснул на моей руке: измученный, обессиленный, беззащитный, красивый, страшно открытый, а я думал о стали в его голове и его глазах?— черных, как самая безлунная ночь?— и стыдился своих мыслей, потому как желать смерти спящему?— всё равно что желать смерти ребёнку.Я мог подарить ему смерть тогда.Но смерть?— не подарок.И я не стал.***Пусть увидит звёзды.Я думал об этом, сидя на крыше ?Зелёного дракона?, и пальцами?— чёрно-красными, огрубевшими?— трогал лезвие сабли. Точил недавно?— орудие убийства ведь должно быть острым?— точил, задыхаясь от жары, точил и думал про холодное и далёкое.Про звёзды.Асахи тоже таким был.Холодным, далёким, пугающим. Пусть он и сидел в нескольких ярдах подо мной, сидел и скрипел пером?— снова занятой и ещё более отдалённый, чем обычно?— он работал, и в работе своей не знал равных. По крайней мере я ни разу не встречал до тех пор человека, что так увлеченно тратил чернила на безупречно круглые точки в конце безупречно ровных предложений.И о чём он писал?Я не знал.Не спрашивал, прекрасно понимая: Асахи не ответит.Морщась под полуденным зноем, сгорая от жажды и нетерпения, я наворачивал вокруг форта кривые полукружья. Сидел около удочки, опустив ноги в воду?— притворялся рыбаком?— а сам все глядел и глядел на ровные высокие стены; на толстые стены, твёрдые, глядел на, в и сквозь, переносил на бумагу планировку и сидел в комнате, пропахшей вишней и духотой, чернилами, работой, по?том, пропахшей Асахи, слушал прерывистое дыхание и вздохи сквозь зубы, слушал и гладил пальцами?— чёрно-красными, пятнистыми?— спинку перевёрнутого стула.За неделю я выполнил работу, на которую наученный человек потратил бы месяцы, и дело, казалось бы, осталось за малым, но…Это маленькое ?но? преследовало меня с самого первого дня в Бостоне и самого первого слова, что сказал мне Асахи.Преследовало меня с его участливого ?трудный денёк??, с его улыбки и отмашки?— лёгкой, порывистой, не такой, как он сам?— с нашей борьбы и его крови цвета недоспевших вишен, капающей на пыльный чернозём ровными мокрыми сферами.Этим ?но? была смерть.И его смерть, и чужие, и моё ярое неприятие этих смертей.Его, чужих, своей?— всех.Четвертого июля я писал своему наставнику, и в первый раз тогда почувствовал себя предателем, потому как упомянул в письме своём невольного моего союзника. И в первый раз почувствовал себя неправильным и во второй раз?— проржавевшим.Я чистил свои клинки и свою саблю?— трогал её лезвие чёрно-красными пальцами, резал мозоли?— чистил её и их, чтобы не покрылись ржавчиной, а самого себя не чистил и не думал даже о том, что нужно чистить.Слово человеческое не стирало кровь с моего обливающегося сердца, я не говорил со священниками, а потому обливался и сердцем, и по?том, раскидывая короткими кошмарными ночами тонкие простыни.?Да, отец. Да, да, да и ещё раз да. Я убивал, и не знаю даже, скольких?— ассасинов учат математике не для того, чтобы кичиться количеством трупов на счету. Да и чем тут кичиться, если жизнь человеческую отобрать легче лёгкого, а убийство само по себе?— не подвиг? Столько отцов и сыновей не вернулись однажды домой из-за моих рук, столько горя, и боли, и слёз я привнес в этот мир, пытаясь его спасти. Сколько я убил ради жизни. Сколько я натворил зла ради добра. Был ли я прав??Кивал бы мне посланник господа с той стороны древесной решетки?Выслушал бы меня?Позвал бы стражу, испуганный присутствием убийцы в церкви?Посочувствовал бы?Смог бы отпустить грехи?Сказал бы мне, что те смерти?— не напрасны?— и что убийством мы действительно можем продолжить дорогу к миру, добру и процветанию?Сколь привлекательной была та идея в моем воспалённом от жары разуме, и сколь абсурдной она казалась в прохладе морской воды, когда ноги мои плавно трогал прибой и поплавок моей удочки все дёргался и дёргался от попыток рыбки сорвать губу и плыть дальше.У неё не получалось.Наблюдая за мучениями бедной рыбёшки, я чувствовал между нами родство: тот же самый крюк, только гораздо больший, незримый, крепко держал меня и рвал кожу и органы, ломал кости, стачивал клыки при любой попытке сделать шаг в сторону.Крюк с гордым и красивым именем ?Кредо?.И я отпускал рыбу, снимал собственноручно с крюка, стирал вонючую рыбью кровь к ладоней и отдирал чешую с пальцев?— чёрно-красных.Скр-скр говорила мне скипучая леска. Визжала рядом голодная уставшая чайка, ожидающая, что рыбу ту я отдам ей.Скр-скр говорила мне сабля под теплым боком точильного камня. Визжало перо Асахи, когда он ставил безупречно круглую точку в конце безупречно ровного предложения.Я сидел на крыше рядом.Слушал.Я точил саблю и зубы?— на смерть, на тамплиеров, лично на Асахи?— точил и скрежет зубов моих гудел в голове громче всех остальных звуков.Крюк не пускал.—?Не зубоскальте,?— улыбался Асахи мне вечером восьмого июля, улыбался и поправлял кружево своего жабо пальцами длинными и влажными?— не от нервов, от жары, улыбался, поправлял кружево и бросал небрежно приевшееся,?— pauvre fou.Утром четвертого я писал письмо наставнику, но оно не понравилось мне.Я выдохнул, стёр с пальцев?— чёрно-красных, мозолистых, задеревеневших?— капельки чернил и принялся переписывать.Закинул ноги на стол, оценивая созданное: в нём ни словом не упоминалось о жизни моей изначальной цели, о нашей связи и тогда я, довольный работой, смог заставить себя письмо отправить в мой родной Лондон вечером шестого.Ночью седьмого Асахи стоял на Бикон-хилле весь прямой и гордый, чёрно-красный, как мои пальцы, и доброжелательно советовал мне не зубоскалить, поправляя изящное кружево жабо: белого жабо, выстиранного.Я доброжелательно посоветовал ему заткнуть рот и действовать согласно плану.План мы привели в действие в ночь с седьмого по восьмое число этого жаркого июля.Признаю: ни в чем Асахи не уступал мне, если и не был опытнее. Крался он иначе и убивал по-другому, не так, как я, но хруст шеи все равно звучал тем же раздражающим ?хрум?, и в том была заслуга не его рук и не моих рук, и в том была заслуга не наших учителей; лишь банальная человеческая физиология, устройство тела?— очень хрупкое, но удивительно выносливое в моменты панического ужаса и близости смерти.?Не успеешь убить одним движением?— не сможешь убить вовсе?,?— голос Канкуро звоночком брякнул у меня в голове, пока я прижимал к себе потное горячее тело и душил, душил, доламывая поврежденную шею, и булькающее дыхание умирающего солдата свербело в горле и носу?— запахом гнилых яблок и пыли, запахом навоза, жары, запахом лета и моря.Запахом смерти.?Смогу?,?— ответил я ему мысленно, укладывая в кусты горячий труп.—?Скорее,?— поторопил меня уже переодевшийся Асахи, красно-синий, красно-золотой, красный-красный и чёрно-красный, полосатый в свете фонаря и мельтешащий невесть чем в моих глазах.Когда нам удалось проскользнуть мимо стражи, я был готов благодарить всех существующих богов, придумать к ним ещё пару и благодарить их в том числе: смерти сегодня могли ограничиться всего-то двумя.Слушая воркование сменивших нас солдат, мы шли по плотным пыльным камням, плохо хранящим тепло дневного солнца, уже стылым, желто-серым, как и весь форт, и только красные точки солдат светились в голубоватой мгле красными праздничными фонариками, белыми кляксами выделялись наваленные стога сена да Асахи все мельтешил и мельтешил в полукруге бокового зрения.—?Расслабьтесь,?— всё советовал он мне со снисходительной улыбкой, а я всё напрягался больше и больше, хотя сабля моя была острее острого и клинки я чистил от крови каждый раз со скрупулёзностью, потому как и клинки были самой святой вещью для меня, и убивать я умел?— хорошо умел убивать, правда хорошо, быстро и много?— но смерть?— это не хорошо, и радость от моих умений перемежалась с горестью от них же.—?Ребят! —?окликнул нас кто-то сбоку, и Асахи утянул меня за угол, в листву, быстрее чем я среагировал и быстрее чем отдернул от него руку свою; смотрел на красно-белый рукав, все ждал, как пластами будут от него отходить струпья крови с ладоней тамплиера?— он ведь стольких убил?— и пласты слоящиеся эти были бы заметны: у британцев мундиры красные-красные, как томаты, а кровь?— она вот, бордовая, почти чёрная на алебастровой коже, на разбитых губах, на полоске зубов, на белом жабо,?— как недоспелая вишня.Отстиранная. Едва заметным бурым пятном.Асахи прятался рядом в кустах. Подошедший стражник его не видел, он стоял и искал нас, оглядываясь, принимая ошибочно за товарищей, а я видел всё: и его лицо, и глаза, и дружественную синь в его щеках, и пятно. Отстиранное бурое пятно на тонком кружеве шёлковой тафты.?Да, святой отец, я убивал, и каждое убийство становилось сотней, стоило мне только взглянуть на оставленного мною в живых?Окликнувшего нас солдата Асахи схватил со спины и виртуозно свернул ему шею. Кинул небрежно в кусты?— как кидал слова в толпу недовольных, стоя на крыльце капитолия?— и его потребительское отношение к людям в целом и к человеку в частности пробудило во мне не раздражение, не гнев даже?— а почти первобытную ярость, и захотелось мне подойти к нему точно так же и точно так же сломать его укрытую шёлками, белую и мягкую, шею.?Не успеешь убить одним движением?— не сможешь убить вовсе??Смогу?,?— упрямился я.?Когда??,?— шептало мне Кредо.Не убил.Свой единственный шанс я уже упустил. Не успел.Всё испортил не когда опустил руку, не когда убрал клинок, а когда услышал из уст тамплиера ядовито-участливое ?трудный денёк?? с французским акцентом, с растянутой рычащей ?р?, с улыбкой на губах?— бледных?— и кивнул, соглашаясь, мол, да, трудный.С момента моего соглашения его смерть была отложена на потрясающе размытое потом.?Когда??Потом.Кровавых следов на рукаве мундира?— по-летнему яркого, радостного, томатно-красного?— не осталось.Путь до подземелья мы преодолели без дополнительной опоры из костей.—?Свежо,?— выдохнул Асахи облачко пара, и стылый воздух слегка дрогнул от эха и довольства в его голосе.Я переступил ногами по мшистым камням и пригнул низко голову: сверху снова хлынула вода. Холодная. Затхлая.Точно не свежая.Почему-то говорил только тамплиер?— и то редко, тихо. Я шёл, смотрел и слушал; в основном смотрел, конечно, по сторонам, отмечал пройденный путь и думал о том, что вода холодная и несвежая, а наверху, хоть и ночь, всё равно духота, и о том, что пуговицы кюлотов давят под коленом, оставляя маленькие круглые ямки, и о том, что на рынке продают отличные томаты?— красные, как мундир на мне?— и стоило бы купить завтра парочку, купить и съесть.Томаты хороши в собственном соку.Тамплиеры хороши мёртвыми.Асахи под определение хорошего не подходил, но и я, честно сказать, тоже.Я не сомневался в том, что завтра наступит, потому что уже наточил и саблю, и зубы, и клыки, и клыками своими?— сточенными?— готов был впиться в глотку любому, кто косо глянет, и уже потом сожалеть и замаливать грехи, чтобы всё было хорошо.Я не замаливал.Хорошо не было.Я лез по ледяной стене вверх, уворачиваясь от затхлых волн, считал кружки на коже под коленями, маленькие крестики от ботфорт на икрах и то, сколько Асахи раз вдохнет?— сдержанно, и выдохнет?— сквозь зубы.Он улыбнулся, когда я открыл ему дверь.Только улыбнулся, но улыбнулся так, что лучше бы вообще не улыбался: я захотел содрать его лицо и повесить на длинную палку и носить с собой, как трофей, вместе со скальпом, что среза?ли живущие во фронтире могавки и прочие люди, которые глубиной оттенка кожи от меня почти не отличались. Бесполезный трофей, но трофей, доказательство того, что убил человека?— тамплиера?— хотя чем тут кичиться, если отобрать жизнь человеческую легче лёгкого, а убийство, само по себе, не подвиг?Тамплиеры?— люди??Люди?,?— бросил я в своих мыслях. Асахи ведь был самым настоящим тамплиером. Пусть и в томатном мундире, но он теребил на пальце кольцо с крестом и кольцо это блестело, ударяло мне больно в глаза каждый раз, и я вспоминал, как на щеках моих пухли оставленные его кулаком царапины в форме того же креста, будто он заклеймил меня, заклеймил и сам не дал себя убить, разжалобив своей кровью цвета недоспевших вишен, своим дыханием и своими обещаниями.Разжалобив тем, что заснул на моей руке однажды.?Трудный денёк??Да.Да, трудный.Короткий холодный подвал мы преодолели быстро.Асахи встал перед выходом наверх, встал и стоял, пока я копался с замком, встал и стоял прямо, и гордо, и с сомнением, и что-то хотел сказать, но диалог у нас в тот день, и всегда, не вязался, и кроме предложения не зубоскалить я не услышал ничего толкового.Я почти дёрнул ручку, но Асахи положил свою ладонь на мою, остановил плавно и спокойно и посмотрел мне в глаза?— весь золотой и синий, и красный, чёрно-красный, полосатый, как мои пальцы?— и что-то сказал, кривя губы. Ломая брови. Щуря глаза.Треуголку он не сменил.Оставил свою.Нервно кашлянул, двинул её?— влево, вдохнул сдержанно и выдохнул сквозь зубы.Прищурился.Повторил вопрос.В его правом глазу от долгой работы лопнули капилляры и глаз этот красным пятном выделялся на белом-белом и полосатом лице. Чёрная линия мазнула по его голове, смешиваясь с волосами, и пропала, а глаза остались: два живых и почти испуганных глаза; белый и красный, и оба чёрные, безлунные, бездонные.Как пропасти.Тамплиеры?— люди?Асахи?— человек??Не успеешь убить одним движением?— не сможешь убить вовсе?У наставника от работы тоже кровью глаза наливались, и тогда я, ещё ребенком, тащил его спать или помогал, чем умел и что не мог попортить, и убивал потом тоже за него, как умел и кого не мог попортить.?Смогу?Возвращался с камнем на душе и долго беседовал со своим дневником и со своим учителем, иногда со стеной, чаще, всё же, с человеком.?Ты привыкнешь?,?— обещал мне Канкуро, посылая за новыми жизнями.?Когда??Потом.Я ему верил, но все никак не привыкал.?Ты привыкнешь?,?— обещал мне Канкуро, и в голосе его сквозила понимающая досада.?Когда же???Вы привыкли???— спрашивал его я, рисуя на стене кривые полукружья и в дневнике ровные кресты: один за одним, один за одним, кресты и плюсы, плюсы и кресты, и, казалось бы, поверни крест и получится плюс, но в крестах этих, честно, было больше минусов.Канкуро кивал и говорил твёрдое, но виноватое: ?нет?.Скольких убил он, не привыкнув, и скольких убил я, и скольких мне ещё требуется убить, чтобы привыкнуть?Привыкну ли я вообще убивать людей?Если да?— то когда??Когда??Асахи?— человек?Да?— у него лопнули капилляры в правом глазу и он заснул на моей руке доверчиво и открыто.Нет?— я не смог его убить, а всех остальных убивал, и они точно были людьми и точно живыми.Пока я не пришёл.—?Я надеюсь, у вас не дрогнет рука, Урю,?— расслышал я с третьего или четвёртого раза, и руку всё-таки отдёрнул от тёплой руки француза, отдёрнул и улыбнулся: рука не дрогнула.—?Не волнуйтесь. Ваша уж точно будет тверда, как сталь.Асахи кивнул.Асахи кивнул, поправил треуголку и плавно рванул дверь на себя, впуская в прохладу подвала запах спирта и пота, запах немытых тел, пороха и оружейного масла.Мы пришли в казармы так близко к нужной нам комнате, как только могли. Поднялись по лестнице, сквозь ровные ряды постелей двинулись вперёд, и храп солдат забавным оркестром откликался в моей голове, щёлкал, трещал, хрипел и хрюкал, он был живой и тёплый, но прервался одним коротким:—?Вы куда?Асахи бросил ещё более коротко и непринуждённо:—?Отлить.—?Вдвоём?—?Можем и тебя взять с собой,?— улыбнулся тамплиер.Улыбнулся и потянулся к ножу в складках ботфорт.?Не соглашайся, умоляю тебя: отшутись, промолчи, пошли к черту и вернёшься завтра к матери, жене и детям, не соглашайся?— и будешь жить?,?— взмолил я про себя, чуть ли не воя.Солдат же хихикнул пьяно и заснул, а Асахи улыбнулся и выпрямился. Не тянулся больше к ножу, не хотел убивать людей своими стальными руками, улыбался только так, как лучше вообще не улыбаться, а я ничего больше не хотел делать с его лицом: слишком оно было живое и белое-белое, и полосатое, и чёрно-красное.Он снова тронул меня за руку. Руку я снял?— сбросил?— и вошёл в спальню командира уверенно и с облегчением: он спал там.Он похрапывал, сопел, не думал, что его захотят убить, не думал, что устроят допрос, не думал, что свяжут и что он удостоится чести плюнуть вязкую кровавую мокроту под ноги Асахи и не умереть тут же, будто громом, поражённый его клинком.—?Нехорошо,?— тихо прорычал Асахи, руками упираясь по обе стороны от головы пленника,?— раздражать человека, в чьих руках находится ваша жизнь. Эти остроты мне порядком надоели, так что следующие слова, не имеющие отношения непосредственно к делу, будут начертаны на вашем могильном камне моими собственными руками, сэр.?Велика честь?,?— усмехнулся я, поражаясь тому, как быстро он расколол мужчину и как быстро вытянул всё нужное нам.?Невелика заслуга?,?— съехидничал мерзкий голосок в моей голове, и я кивнул, соглашаясь: у капитана была семья.Семья и жизнь: ненадолго.А у нас теперь был план и зацепка, крупная, жирная, как киты, коих на севере ловят и едят, и из чьих усов мастерят дамам панье. Дамы потом накидывают на себя шёлковую тафту и ходят, стуча каблучками, красивые и ещё более далёкие от меня, нежели звёзды, и ещё более далёкие от меня, нежели Асахи, положивший ладонь на мою руку и не моргающий, просящий о чём-то.—?Убейте?—?Не буду.В ответ сочувствующая улыбка и молчание.—?Тогда так,?— выдохнул он, смиряясь с моим сильным, но непривыкшим, духом, вдохнул и обернулся к капитану,?— перо и пергамент я вам подам, а вы своей рукой напишете, поставите подпись и уедете с женой и детьми в сторону, противоположную Бостону и противоположную Нью-Йорку. В Европу, за океан. Прекрасное путешествие и бумажка в обмен на жизнь?— хорошее предложение. Соглашайтесь.Мужчина замялся, но в этот раз кровавую слюну проглотил, не сплюнул.Коротко, прерывисто кивнул.Асахи кивнул тоже: важно и медленно, и подал бумагу.Не убил.Поглядел на меня глазами: красными и белыми, и чёрными, человечными, и улыбнулся открыто и честно, тепло.Хорошо улыбнулся.Всегда бы так улыбался.***—?Вы его не убили,?— сморозил я очевидное.Асахи откусил от яблока и сморщился. Отложил фрукт на крышу рядом.?Отдаст коню?—?Не убил,?— подтвердил Асахи степенно и важно. —?Точно не ради вас,?— добавил он как-то спутанно и скривился.—?И меня не убили,?— добавил я, вызывая на лице его ещё более странное выражение.—?И вас не убил,?— согласился он и улыбнулся, оправляя брошь на почти чисто-белом жабо. Поправил треуголку, манжеты, вздохнул, не получил желаемой прохлады и лег на тёплую черепицу, чёрно-бело-синим пятном выделяясь на кирпично-оранжевом.Я смотрел на него спокойного, и меня одолевала лёгкая дремота, которую я перебарывал только ради того, чтобы смотреть, смотреть и видеть улыбку на его губах.?Господи, хоть бы он всегда так улыбался?Я так думал тогда, помню, и мне немного стыдно за столь откровенные и нежные мысли, взявшиеся невесть откуда.В Асахи тогда мелькало его человеческое, и он был приятен мне, когда молчал и когда я не так остро помнил о его ордене; приятен был, когда не крутил кольцо на пальце и когда не ставил безупречно ровные точки в концах безупречно ровных предложений. Когда лежал так: как обычный смертный, и смотрел, наконец, на звёзды, и улыбался, и ночь пахла морем, тёплой листвой и цветами, а я смотрел всё на него и на него и не хотел отводить взгляда.—?Вы не смотрите на звёзды,?— усмехнулся он, рассеянно поглаживая спящую рядом с нами уличную кошку.—?Не смотрю,?— я согласился и кивнул. Лёг рядом. Смотрел всё ещё на него: запоминал улыбку в профиль, чтобы после зарисовать.Я редко рисовал, но с любовью. Отдавал под рисунки странички своего дневника и весь пачкался чернилами постоянно.Зато рисунки получались красивые, с ровными линиями и кружочками?— не такими безупречными, как у Асахи, но тоже вполне милыми.Запомнил профиль вскользь: француз повернул голову ко мне и лёг на бок. Краснота с его глаз ушла и он теперь только слегка светился снизу рыжим фонарём.Мы помолчали.Молчание наше уютное нарушила залаявшая собака и пробежавшие в испуге к трубам полосатые и пятнистые кошки.Асахи снова перевернулся на спину и я, уподобившись, ткнулся глазами в холодные многоугольники созвездий над нами.—?Куда теперь? —?буднично поинтересовался я, почти ничего не услышавший из недавнего допроса.—?В Нью-Йорк. До середины августа уладим все дела здесь и поедем.—?На лошадях? Не морем?Асахи потянулся и зевнул, прикрыв рот рукой. Помолчал недолго, сыто причмокнул кислыми от яблока губами. Пятернёй зачесал назад чёлку, руку закинул за голову и так и замер, закончив плавное движение.—?Матросы обещают штиль. Да и что там?— двести миль всего лишь. За три дня управимся, если не быстрее.Я согласился.Ночью семнадцатого июля мы лежали с Асахи на крыше и наблюдали, как звёзды медленно клонятся к горизонту. Два дня прошло с тех пор, как я впервые вытащил его из тесной вишнёвой комнатушки отдохнуть, и он снова заснул, положив мне голову на плечо.Мы не обсуждали ни этот случай, ни прошлый?— самый первый, я просто дал ему выспаться и ночью следующего дня заставил смотреть и слушать уже основательно: безоблачное небо к тому располагало.Асахи звёзды понравились.Меня это, почему-то, несказанно порадовало.Десять дней прошло с тех пор, как мы пробрались в форт.Ночью восьмого мы добыли ценнейшую информацию и я часто думал и думаю, что случилось бы, не скажи капитан нам ни о чём. Что случилось бы, умри он от рук Асахи или моих рук. Повернулось бы всё иначе или цепь событий была запущена с того самого участливого ?трудный денёк?? и по сей день тянулась влажным грязным следом по моей судьбе лишь из-за сказанных тогда?— невзначай или в искреннем интересе?— слов.Утром четвёртого я писал письмо наставнику, вечером шестого?— отправил. Получил ответ ровно через месяц.Седьмого августа Асахи вновь вошёл в мою каморку и бахнул по полу твёрдым сапогом и стальным взглядом.Кинул письмо?— нераспечатанное?— на стол.Изломил в немом вопросе брови.Я проснулся от привычных мне кошмаров, собрал простынь парой складок в районе паха, сел, проморгался, выслушал безучастно, проморгался ещё раз и лёг снова, отворачиваясь к стене и проваливаясь в долгий, спокойный сон.—?Мы едем в Нью-Йорк, завтра,?— напомнил Асахи, а я ушёл от разговора в царство Морфея, согласный ехать и завтра, и послезавтра, и через двое суток: только не сейчас, не когда я дремлю и сон так сладок, что напоминает вечный.Тамплиер мазнул по моей голой спине придирчивым колючим взглядом, цепляясь, кажется, за каждую веснушку, и, хмыкнув как-то нехорошо и низко, ушёл.Томаты я на рынке так и не купил, а в комнате остался запах улицы, чернил, стылой овсянки и спелой вишни.Запах Асахи.Восьмого августа тысяча семьсот пятьдесят третьего года мы выехали в Нью-Йорк.