Часть 14. Библионочь (1/1)

Я забыл мой сон прекрасный.Навсегда забыл.Сон прекрасный, сон неясныйМне когда-то был.И душа полна обиды.— Где забыл мою?.. —Отвечаю: — ПанихидыПо сей день пою. —А душа: — Хочу веселья.Вспомни вещий сон.В дочь мою на новосельеБудешь ты влюблен.— Помоги мне, — говорю я.— Помогу потом. —И живу-пою, горюя.Плачу об одном. — Юа! Юа, открой! Открой сейчас же, слышишь?! Юа, черти тебя подери! Уэльс, не заботясь тем, что проклятый Рейнхарт не мог увидеть его сквозь заслонку баррикадой удерживаемой двери, с выразительным гневом, прищуренными до иголок глазами и плюющимся шипением прокричал, в сердцах ударяя коленом по не внушающей никакого доверия деревяшке: — Вон отсюда пошел, скотина! Держи свои гребаные маньячные руки при себе! Не знаю, что ты сделал, чтобы запудрить мне мозги и устроить всё… то, что ты там устроил, но больше у тебя так не выйдет! Не надейся даже, сволочь! Козел сраный! Надо было только с тобой связаться… Ублюдок озабоченный! — Сдается мне, ты и сам неплохо подо мной разложился, скромник ты наш! Так разложился, что едва ноги не раздвинул! Давай смотреть правде в глаза, мальчик: ты такой же гребаный извращенец, как и я! Чудовище по ту сторону бушевало, ломилось ногами и кулаками — иногда даже, судя по странной ритмике смешивающегося звука, головой, — и тощему Уэльсу, старающемуся не думать о том кошмарном, что он только что от этой твари услышал, приходилось прикладывать все свои силы, чтобы налегать на проклятую дверь сверху — благо, что хренова замычка в той все-таки нашлась и, благо, что даже в кои-то веки рабочая, пусть и пожранная столетней ржавчиной, зато заседающая так крепко, что хотя бы на её счет можно было обойтись без волнения. Едва очутившись наверху, куда он сиганул подстреленным перекошенным зайцем по орущим старушечьим ступеням, едва почуяв запах паршивого паленого мяса, исходящего от разбесившегося Рейнхарта, мальчишка быстро — в несколько летучих прыжков — добежал до отведенной ему чердачной комнатушки. Захлопнулся на всё, на что захлопнуться мог, заперся, в панике огляделся кругом, пытаясь сообразить, чем можно подпереть хренову дверь, но придумать ничего не успел — лестница уже оргазмировала под воплем несущегося по следу Микеля, что, клокоча самым страшным и до сих пор не виденным из своих припадков, явно и истово горел желанием душить, рвать, пускать кишки и просто всячески убивать. Юа не верил до самого конца, будто какая-то хлипкая древесная перегородка спасет его зыбкую скудную жизнь, но та тем не менее на удивление справлялась, а тело, налившись упрямой резиной, прикладывало все усилия, чтобы пружинить вместе с ней да отталкивать чумную зверюгу обратно её же психопатничающей швыряющейся инерцией. — Пошел отсюда, козлина, сказал же тебе только что! — тоже долбясь со своей стороны кулаками, прокричал, холодея нутром, но скрипя зубами, мальчишка. — Иди поспи, например! Или прогуляйся, чтобы освежить свою тупую башку и понять, что за блядушник ты тут пытаешься устроить! — Юа! Я тебе так жопу надеру, как только ты высунешься наружу, что с месяц сидеть не сможешь! Клянусь тебе! И потом не плачь, что больно! Отхлестаю ремнем и сраной еловой веткой, маленькая ты дрянь! До крови и мяса отхлестаю! — А кто сказал, что я вообще к тебе выйду, идиотище больное?! — рявкнул Юа, пунцовея от гнева, страха и стыда лицом да вспотевшими трясущимися руками. — Черта с два, не надейся даже! Хлестай и дери самого себя, сука садистская! — И куда же ты денешься?! Будешь медленно сдыхать в этой убогой комнате и обращаться высохшей трупной мумией?! Не будь настолько наивным, я тебя умоляю! Я запер в доме все окна и все двери, так что выхода у тебя нет! Захочешь есть и пить — выйдешь как миленький! И тогда, юноша, пеняй на себя! Я не прощаю предательств, понял меня?! — Да ты просто больной! — в давящей на голову истерике проорал Уэльс, понимая, однако, что правду этот хренов придурок озвучил дельную — вот почему в его новоиспеченной гребаной клетке оказалось настолько темно! Вот почему вообще во всём доме было настолько непроглядно темно, если выключить глазами сонные свечи и заметить, что света извне внутрь давно уже принципиально — за исключением гостиной, в которой этот монстр обосновался — не попадало. — Я лучше сдохну здесь от голода и той же жажды, чем пойду к такому тебе! Нихера я не пойду, пока ты не придешь в себя, идиот! Понятно?! Никто тебя не предавал, ты, кретинище ебнутое! Вылечи уже или хотя бы вправь на место свои кривые мозги! Он орал и вопил недозволительно многое и недозволительно откровенное — можно же было хотя бы заметить, что выходить в целом никто не отказывался, блядь… — но больной психопат, конечно же, не слышал ничего напрочь. Он-то и в более-менее здоровом состоянии не слишком понимал, что скрытный да грубый на язык Уэльс пытался до его тупых извилин донести, а сейчас, когда глаза и уши окончательно отказали, всё это, зля Юа лишь сильнее, становилось как никогда пустым, бестолковым и тщетным. Продолжая тупически биться, отламывать кулаками и ногтями от дерева щепки и рычать глухие животные угрозы, разобрать которых отсюда не получалось, Рейнхарт вдруг на секунду вроде бы остановился и затих… Правда, спустя ровно одно мгновение тут же впечатался в перегородку не то обутой в тяжелый сапог ногой — хотя это вряд ли, потому что где бы он умудрился так быстро тот достать да нацепить, — не то покорно разбивающейся башкой, не щадя ни должного вытечь с такого удара — очень и очень спорного — серого вещества, ни мяса, ни костей. Пускай они и ругались, пускай скандалили почти насмерть, не собираясь сходить со своих долбаных позиций, пускай зверский Рейнхарт не на шутку нервировал и пугал его, Юа всё же стало как-то по-особенному сильно и сильно… Боязно. Не за себя даже, а… За него. До дрожи переживательно, что этот агонизирующий бестолковый кретин действительно что-нибудь сотворит с собой в нездоровом запале такой же нездоровой ревности, которую, в принципе, понять получалось, хоть и при этом — нихера. — Прекрати! — осознавая, что достучаться, как ни пытайся, не выйдет, всё равно взревел он. — Прекрати уже себя калечить! И прекрати меня собой таким пугать! Успокойся, я тебе сказал! Успокойся и вали в постель! Иди отоспись! Утром поговорим, тупица несчастный! Тупица этот ни понимать, ни слушать, конечно же, не захотел. Разбежавшись на несколько шагов, снова врезался в херову дверь, что, поскрипывая, уже как-то так подозрительно туда и сюда пошатывалась, точно поврежденный и наполовину выбитый зуб в раздувшейся кровоточащей десне. — Блядский же ты придурок… Вали хотя бы рожу свою чем-нибудь смажь! Что делать будешь, если она еще и загноится?! И оставь меня, наконец, в покое! — Я бы… — послышалось из-за той стороны, перемеженное с вознёй, колотьбой, сиплым хрипом да настигающим скрежещущим рычанием, — с удовольствием… — Еще один удар. — Послушался… и послушаюсь… — Удар. — Если ты… — Удар. — Откроешь ненадолго дверь и… и хотя бы отдашь мне этого сраного… кота. Уэльс, беспомощно простонав, поджал обескровленные губы. Быстрым движением обернулся за спину, высматривая паршивое повинное животное, что, кажется, до полусмерти напугавшись, забралось на разбросанные по разобранному диванчику подушки и, склубившись, притворившись одной из них да поджав недобитый хвост и приплюснутые уши, грозно шипело-вибрировало-подвывало, глядя ни разу не виноватыми, но зато печальными и умоляющими — глюк, наверняка очередной глюк — глазами-фарами. — Надо было тебе выебнуться, да, дебил ты волосатый…? — в отчаянии прорычал Юа, понимая, впрочем, что падлу эту ни за что, увы, не выдаст, потому что долбящийся сюда идиот её, чего доброго, и пришибет в своём раже. — Каков хозяин, таков и его блядский котик… Кто просил тебя впиваться ему в морду, говнокомок ты блевательный?! Если бы паскуда-Карп всего этого не устроил — Микель бы, черти, наверное, просто поцеловал его, что представлялось сейчас самым меньшим из возможных зол, и у них мог бы получиться совершенно безумный тихий вечер с этим вот пролившимся свежезаваренным чаем, чайным кексом да беспечной болтовней пребывающего в добрейшем настроении лиса… Впрочем, никакого ?если? — стоило смотреть трезво — не существовало, и теперь они все тут имели то, что имели: кошак исполосовал Рейнхарту рожу, Рейнхарт пришел в неистовство и жажду переломать мохнатую мяукающую глотку. Юа не вовремя попался под лапу и сраный кот запрыгнул к нему на руки, вопя утопающим Сатаной и моля о великодушном спасении, а Рейнхарт… Рейнхарт всё понял как-то… по-идиотски превратно и решил в своей бедовой перверсивной башке, что ему, видите ли, прямо на глазах изменяют: в непутевой кудлатой черепушке, страдающей болью разодранного в кровь лица, никак не укладывалось, что, как орал и голосил, тщетно пытаясь донести свою правду, Юа, с котом нихрена невозможно изменить. Особенно тому, кому этот кот по праву принадлежал, и тому, с кем вроде бы и изменять-то… нечему. Микель с очень жутким и серьезным видом пообещал, что вот прямо сейчас, в эту печальную реквиемную ночь, убьет их обоих — милого мальчика и немилого кота, — после чего покончит и с собой — сперва только кошачий труп вышвырнет куда подальше, чтобы не портил общую идеалистическую картину и не увязался следом в неизведанный погребальный мир, — и Уэльс, вспоминая качельного мертвеца в ванной, дедушку Ли, с которым хер ведь знает, что случилось, и прочие вкусовые изыски сумасшедшего одержимого типа, как-то так сам по себе взял и… Решил от него сбежать. Успел добраться до входной уличной двери, с несколько раз оголтело подергать за ручку, хорошенько уяснить, что та безбожно и безвылазно заперта. Нарваться на еще большее бешенство Рейнхарта, вконец решившего, будто его предали и на этой почве собираются бросить и куда-то там послать. Поменять, то увязая в песке, то скользя на пятках, траекторию и, за секунду до взрыва вспомнив про визжащую лестницу хромоногой ведьмачки, в охапку с паршивым котом, орущим и орущим сиреновым мявом, но, спасибо, не пытающимся вырваться и помешать, броситься наверх, не обращая внимания ни на боль в ногах, ни на догоняющие угрожающие маты за ходящей мурашками спиной. Юа понятия не имел, что теперь может случиться и как ему вообще быть, как и не знал, успокоится ли этот Микель и когда соизволит это сделать, но пока слишком хорошо осознавал, что угодил не куда-то там, а в самый что ни на есть — и в одном смысле, и в другом — тупик. Или, если выражаться чуть более жизненно и чуть менее пафосно, угодил он просто-напросто в жопу: вонючую, старую, волосатую и замазанную со всех щелей подсохшим неаппетитным дерьмом. — Юа! Предупреждаю тебя в последний раз! Моему терпению подходит конец! — Да что ты говоришь?! У тебя и так его нет, этого хуевого терпения, шизофреник проклятый! Так что не пизди! — Мальчик… не заставляй меня повторять трижды… — он всё еще бился, но теперь как будто слабо, как будто лениво, как будто… вымученно-растерянно, выполняя одни и те же механически заученные движения и не совсем понимая, зачем они вообще ему дались. — Отдай мне этого кота! — Нет! — Почему?! Потому что он стал тебе настолько важен, что ты готов за него умереть?! — Блядь! — Юа казалось, что еще чуть-чуть — и он тоже основательно рехнется. Только уже не так, как случалось во все предыдущие разы, а как-то… страшно. Ново. По-незнакомому и настоящему. Когда уже и не весело, и не грустно, а опять вот… ужасно и кошмарно страшно, но страха ты этого сам даже не осознаешь. — Ничего он мне не важен! И умирать я не хочу! Ни за него, ни за тебя, ни за кого! Но если я его выпущу — ты же его к чертовой матери убьешь! — Убью! — согласились из-за той стороны двери с бешеным клокочущим рёвом. — И сделаю это с огромным наслаждением, вот увидишь! Наутро, красота моя, тебя будет встречать новенькая выпотрошенная шкурка да букет дивных гниющих роз из его паскудных кишок! — Вот поэтому, идиотище! Поэтому я его тебе и не отдам! И сам не выйду тоже! И я сказал, тысячу раз тебе говорил, чтобы ты не тыкался мне под нос своими тухлыми аморальными замашками и всеми этими несчастными грязными трупами! Возьми себя в руки и иди спать! Если… Он ненадолго замолк, пытаясь обдумать, придумать и сообразить, как бы это всё провернуть, и Рейнхарт, накрытый непролазной темнотой, ощутимо где-то там зашевелился, напрягся. Не вытерпев и не дождавшись продолжения, переспросил хриплым сорванным голосом: — Если…? — Если наутро ты не успокоишься, я… отдам его тебе, этого кота, так уж и быть. Скотина. Кажется, сраный Карп что-то из услышанного понял, опроверг теорию недооцененных мозгов и обвиняюще уставился горящими плошками уже непосредственно на Уэльса, который, разрываясь между и между, только шикнул и, прищурив глаза, проклял себя за вынужденное, но вранье: никакого кота он никуда отдавать не собирался, и оставалось только надеяться, что, хорошенько выспавшись, паршивый маньяк хоть немного успокоится и вернется в свое более-менее обычное состояние, избавив от малоприятного созерцания косматого, жадного и уродливого чудовища, выползающего наружу из разделанной напополам табачной груди. — Ты сейчас говоришь мне правду, роза моя? — сраный лисий сукин сын, конечно же, мысли читал даже через дверь. — А что, у меня шибко огромный выбор? — хмуро бросил Уэльс. — К тому же если не отдам, то, уверен, ты и сам найдешь способ его забрать… да и меня отсюда вытащить заодно тоже… — Это верно, мальчик… — вроде бы идиот этот постепенно угасал. Сипел в сквозную щелку, скрёбся по той ногтями-пальцами, не то виновато, но не то просяще — чтобы впустили, как блудливую волчару или какую-нибудь нечисть, которая без приглашения войти не может — прижимался лбом; Юа чувствовал и видел всё это даже так, отсюда. Однако биться и напирать поганый придурок прекратил, и паршивый Карп, немного расслабившись, уполз под свернутое одеяло, выглядывая оттуда ушастой плоской мордой, больше похожей на скомканную в кулаке хлебную плюшку. — В таком случае ты, полагаю, хочешь, чтобы я оставил тебя до этого самого грядущего утра? Микель, по мнению начавшего потихоньку познавать искушение Уэльса, согласился как-то очень уж… Так-не-бывает быстро, чтобы не заподозрить вшитого в подшкурок подвоха, но всё же у Юа не было столько полномочий, чтобы спрашивать что-то лишнее, особенно настаивать и по-собственным условиям диктовать: главным сейчас было избавиться от караулящего присутствия этого человека, а там… Попытаться что-нибудь дельное в качестве запасного варианта, если психоз того все-таки не отпустит, придумать. — Да, — рыкнул он. — Я хочу, чтобы ты убрался и оставил меня до утра. — Чтобы ты…? — голос, вот же блядство, опять наполнялся недоверчивой злобой. — Чтобы я смог лечь и поспать, придурок! Я смертельно устал, не понимаешь, нет? Как прикажешь мне идти в эту сраную постель, когда ты тут поблизости якшаешься и скулишь, хренов оборотень?! — Да неужели же…? — Неужели! Хренов оборотень вдобавок еще и не желал, видите ли, верить. Не то чтобы безосновательно, с учетом, что сна у Уэльса, связанного нервами и мурашками по каждой маломальской жиле, не было ни в одном глазу, но… Всё равно Юа, пусть и чувствующий себя этакой мазохистской жертвой злополучного стокгольмского синдрома, только отнюдь не прекрасного и не романтичного, как бывает в чьих-то слащавых напомаженных книжонках, а обозначенного и помеченного присутствием истинного маньяка с окропленным кровью ножом, умудрился на это злоебучее недоверие выкрыситься. — Да класть я хотел, веришь ты мне или не веришь… — буркнул он в сердцах. — Спокойной ночи, гребаная скотина! Желаю тебе долгих и мучительных кошмаров, сука ты драная… Скотина по ту сторону не отозвалась, зато по шуму да вновь прогнувшейся древесине дала сполна понять, что — хотя бы пока что — никуда так легко и просто уходить не собиралась. Потому что не верила. Потому что боялась. Потому что стены — это всего лишь стены, и кто их вообще знает, с кем они там в сговоре? Судя по всему, тип этот там, под дверью, и уселся, играя во вшивую сторожевую собаку о пресловутых трех головах. Вычесал надоедливых блох, разлил вокруг себя лужу потрескивающей огненной лавы и, охраняя украденное и пойманное под железным замком, потянулся за сигаретами, хрен знает когда успевшими к нему перекочевать — Юа отчетливо уловил мерзостный запашок затепленного табака, неприятно саданувший по вспоротым, но постепенно привыкающим к канцерогенному дыму лёгким. — Ну и торчи там, сколько тебе влезет, дрянь ты безмозглая… На здоровье! Он всё еще злился. Злился настолько, чтобы, отчаянно желая чем-нибудь опять и опять разбесить да растормошить сучьего Микки Мауса, отчаянно горя страстью сделать что-нибудь тому назло и наперекор, чтобы пробудилась соображалка да в башке тренькнуло хоть что-то путное, а не бесконтрольная и бесконечная примитивная агрессия, вдруг, шаря взглядом по скромной поломанной комнатушке, остановиться на… Окне. Самом обыкновенном, самом простеньком квадратике едва приметного окошка в белых деревянных рамах, за стеклом которого тем не менее не плескалось ни синевы, ни света — хренов лис, с чувством долга исполнив не слова, а констатации свершенного факта, действительно успел то не то запереть, не то и вовсе тем или иным образом… Заколотить. — Сейчас посмотрим, как тебе это придется по душе, гребучий ты гад… — злорадно рыкнул Уэльс. Руки его нервно и неприкаянно тряслись, дыхание едва-едва восстанавливалось, и страх, сковавший тело, всё еще бурлил по растревоженным венам, разбрызгиваясь теперь еще и больным адреналином такого же больного шизофреника, подхватившего опасную болезнь тем самым примитивным воздушно-капельным путем. Подлетев к окну, мальчишка раздвинул стеклянные рамы, заметив, что шорох под дверью резко прекратился, до последней просмоленной шерстинки обратившись во слух. Это его подбодрило, подзадорило, и, огладив подушками пальцев наложенные древесные стенки, ворующие необходимый внешний свет, Юа додумался просто-таки до бесподобной — а, главное, действенной, — по своему мнению, идеи. Забрался с ногами на шатенький подоконничек, встав почти в полный рост — насколько позволяла высота не такой уж и высокой сгорбленной комнатушки. Цепко и крепко ухватился над головой руками за одну из досок-балок, опоясавших кромешное отсутствие потолка, и, как следует замахнувшись, со всей дури ударил по створкам всё той же многострадальной босой пяткой… С удовольствием расплываясь в кривой пульсирующей улыбке, когда те, покачнувшись да проскрипев, сначала просто распахнулись, забившись на ветру неуклюжими тяжелыми крыльями, а потом, потеряв друг друга, и вовсе разлучились, отправляя самое слабое звено вниз: с грохотом удариться о стену дома, оттолкнуться и бесславно потопиться в хлюпающей дождливой жиже каменисто-мшистой почвы. Комнату тут же заполнил скромный иссиня-сизый просветок, вскользнувший в объятия зевающих оконных проемов. Зашелестел с интересом заглянувший ветер, где-то вдалеке заигрались мигающие редкими звездами наяды в мертвенно-бледных волнующихся морях. Одинокая башка черной ведьмы, выжженной на дереве, сонно да удивленно стучалась и колыхалась на своей половине, в то время как задница ее — еще более одинокая, отшибленная и потерянная — оставалась рыдать где-то недалеко внизу, под прискорбным взором замогильного кельтского креста да охапки ощипанных метел, до которых отсюда можно было бы вполне, отыщи желание, дотянуться… — Юа?! Мальчик…? Что там такое у тебя происходит?! — тут же — прождав на удивление долго, аж с целую четверть недобитой минуты — послышалось из-за двери, сопровождаемое новым грохотом требовательного нервного удара. — Юа?! Послушай, если ты сейчас же не ответишь, я… Уэльсу как-то чересчур сильно захотелось над тем поиздеваться, чтобы вкусил всего, что заслужил. Чтобы не сходил так внезапно — хоть бы предупреждал заранее, что ли, знак какой-нибудь давал и возможность подготовиться — с ума и не носился бы за ним по всему своему монстроидному дому с обещаниями убить, как только догонит, и успокаивая тем, что следом покончит с собой и сам. Что самое страшное, Юа даже не тешился сомнением, что в приступе очередного ража, когда однажды этому дурню безвозвратно снесёт паруса, он же вполне… Сможет. Он взаправду, наверное, сможет провернуть что-нибудь настолько непоправимое, и внутри от этого застилалось морозом, а к горлу подкатывал отравленный комок горького кураре. — А разве ты не должен был отсюда свалить, а? — вопреки всем желаниям, хмуро буркнул Уэльс, опасаясь, как бы ненароком не перегнуть чересчур тонкую да сухую ветку и не наворошить еще больших бед: Рейнхарт ведь, скорее всего, дверь эту выбить мог запросто, но думать об этом не хотелось, потому что в лоб тут же стучался вполне очевидный и безответный вопрос и болезненно бьющее осознание того, что ему тут просто-напросто спускали все эти выходки с рук и давали временную поблажку. — Какого хрена ты продолжаешь тут торчать, если обещал убраться? Микель его не слушал. Вернее, слушал, конечно, но, едва поняв, что ничего насущного и полезного упрямый стервец не ответит, немедля поставил прежнюю заезженную пластинку, сатанея от настойчивости и напора, пока хренов граммофон надрывался покореженной колотящейся иглой: — Я спросил, что там происходит, дрянной ты малец! Пытаешься удрать от меня через окно? Или что?! — Или что, — хмуро отозвался Юа. — Можно подумать, мне есть, куда драть… Но меня бесит сидеть в грёбаном спертом воздухе и в темноте, так что уж извини, дебильный ты кретинобраз, но каргу твою бесценную пришлось маленько поломать. Ибо нехрен было меня вообще сюда заселять… — Да плевать мне на каргу! Меня волнует, что происходит с тобой, а не с ней! Кажется, дальше последовало что-то приглушенное и чуть более спокойное о том, что, главное, лишь бы сам Юа был в порядке и оставался здесь, но с уверенностью Уэльс сказать не мог — слишком непривычно тихо заговорил вдруг чокнутый на всю голову мужчина. Заговорил да, вновь затянувшись своим табаком, лезущим и лезущим сквозь широкие утлые щели, так и замолк, не то опускаясь обратно на задницу, не то оставаясь стоять на ногах, не то хрен его знает что еще. Юа постоял еще с немного тоже, покачался туда и сюда, поприслушивался. Поглядел на чертового кота, устроившего весь этот двинутый и ни разу не смешной бедлам, а теперь вроде как непричастно под одеялом мурлыкающего да дрыхнущего без задних подушечных лап. Устало ругнувшись под нос, мысленно поблагодарил хреново потустороннее чудовище хотя бы за то, что то успело расставить здесь повсюду простенькие парафиновые свечки, которые можно было бы зажечь запримеченными на подоконнике спичками, закрыть стекла и попытаться худо-бедно осветить разнесенное практически до щепок помещеньице — маленькое, узенькое, с темно-синими, что небо по весеннему утру, стенами да снятым скальпом пыльного потолка. По обеим стенам висели какие-то неразборчивые мятые полотна, черные от грязи — просаленные, промасленные, гниловатые да разящие бензином, лаком, ветхостью и воском. Под потолком, которого не было, тоже болталось что-то подобное, завернутое на мотив знамени по облизанному флагштоку, лениво покачиваясь дырчатым гамаком на успокаивающем ветру, что продолжал задувать да задувать, пробирая до трясущихся под шкурой ноющих костяшек... Утло ругнувшись, Уэльс вернулся к злополучной оконной дверце, помешкал, прикрыл рамы. Поежился. С недоверчивым прищуром поглядел на невысокий плоский шкафец — до отвала набитый книгами, — прикорнувший у левой стены, вдоль которой ютился и заваленный десятком подушек разложенный диван. Распотрошил взглядом кресло, по самую корону заваленное чем-то безликим и неизвестным, сверху накрытым белой грубой простыней, и, поразмыслив и с одной стороны, и с другой, под быстро проснувшимся да заново высунувшимся кошачьим взором откатил его — чертовски тяжелое и пыльное — под дверь, прижимая плотно-плотно, чтобы в прореху не проскользнула ни единая сраная мышь, страдающая голодухой да анорексией. — Что ты там вытворяешь, мальчик мой…? Мне не нравится весь этот шум. Он заставляет… нервничать… — не замедлил выползти из своей засады скорый на паранойю господин лис, злость с которого вроде бы успела стечь и теперь душила одной только растерянностью да не спешащим поторопиться осмыслением всего, что с ними обоими её разнузданными потугами произошло. И почему, черти дери, произошло. — Подкоп, хренов ты живодер… делаю подкоп и жду, когда кто-нибудь отроет мне его и с другого конца, чтобы помочь от тебя, ублюдка такого, сбежать, — всё играясь и играясь в ни разу не похожие на него игры, ехидно буркнул Уэльс. Но, тут же сообразив, какую едва не совершил тупость, когда дверь прямо-таки взорвалась от накрывшего бешеного удара, сопровожденного матом, воем да рыком, быстро тряхнул головой, ватно лепеча поднимающими позорный белый флаг губами: — Шутка это. Дебилу же понятно, что шутка. Какой еще нахрен подкоп с высоты третьего этажа в гребаном деревянном полу, когда если и пророю до чего, так только до того, что тебе же на голову и грохнусь среди ночи? Всего лишь баррикадирую дверь, придурок. — Зачем…? — Затем, чтобы спать спокойнее! Рейнхарт примолк, призадумался… А потом, руша все паршивые игры в похитителей и похищенных, залезших в надежный бетоннокаменный бункер, вполне серьезно уточнил, подпольно и некрасиво пытаясь вызнать, кажется, насколько мальчишка высоко — или низко — его ставит: — И что? Ты правда думаешь, что меня это остановит, если я на самом деле захочу до тебя добраться, глупый мой принц…? Юа бы очень хотел ему соврать. Очень, очень и очень хотел бы, но… — Нет. Тупой я, по-твоему, что ли…? — кисло выдохнул он, опускаясь саднящей от усталости пятой точкой на страдальчески скрипнувший диванчик. — Но так я хотя бы услышу и проснусь, если ты вдруг сюда полезешь… Чтобы хотя бы не спать, а в глаза тебе смотреть, когда ты там надумаешь меня душить или что еще делать, болвана кусок… Микель Рейнхарт как будто бы одобрительно, но бессвязно промычал, поскрёбся виноватой собакой, выставленной за просто так на холодную мокрую улицу, по дереву… И, привлекая к запаху паленого табака еще и запах паленой древесной краски да обуглившегося саднящего лака, принялся выжигать на двери свои сраные извиняющиеся сердечки — и один черт знает, откуда Юа взял, что были это именно они.

??? Юа был до последнего уверен, что ни за что и никогда не сумеет в этом месте уснуть: как вообще можно спать, когда под дверью торчит прокаженный на всю голову маньяк, в ногах яростно лижется паршивый кот, позабывший обо всём, что натворил, а за окнами ни разу не знакомого дома рвёт древесные ветки, такие редкие в этих краях, набирающий обороты ветер, сплетаясь с рокотом далекого-далекого океана? Первый час кусающей за потроха бессонницы Юа мучился холодом. Сходив к окну повторно и плотнее то захлопнув, закрутив все ручки да рычажки, юноша отчасти успел пожалеть, что столь непредусмотрительно выбил — вставленную, оказывается, по вполне веским причинам — ставню: первая без второй не держалась, да и трогать ее теперь, после того, как демонстративно бил и рушил, было как-то чересчур позорно. В итоге Уэльс, вернувшийся в постель, терзался, стучал побаливающими от сырости зубами, ворочался с боку на бок. Зарывался под одеяла и даже простынь, не потрудившись снять с себя лисьей одежды: куда и зачем снимать, когда мало ли что могло приключиться среди ночи? Да и без одежды он теперь постоянно чувствовал себя немного… безоружно, вконец незащищенно, опасно, открыто, хило и просто плохо. Он нырял в подушки, раздражающе поскрипывающие износившейся пернатой набивкой, зажимал себе руками уши, катался, брыкался, стенал и стонал и всякий раз, когда уже почти-почти погружался в легкую подкрадывающуюся дрему, обязательно от чего-нибудь — озлобленный и подвывающий — просыпался, будь виновником продолжающихся мучений шастающий туда-сюда кошак, загремевший о стекло ветер или, как Уэльсу казалось, посторонние да малость странные звуки откуда-то… Не то снизу, не то со стороны, не то и вовсе сверху, где не могло, по идее, находиться ничего. Ведь не могло же, да…? Второй час Юа мучился темнотой. Свечи, которые он худо-бедно зажег, тлели исправно, да вот, как обычно случается с каждой нужной свечой, либо догорали, либо затухали от сквозняка слишком несправедливо быстро именно в те моменты, когда без их света становилось хуже всего. Пару раз Уэльс даже подходил к ним, осматривал, убирал куда-нибудь поглубже в шкафные полки, задвигал книгами, куда ветер не попадал, ложился в кровать и смотрел, смотрел, смотрел на ровное тление прямого желтого фитилька… А как только закрывал пусть даже на секунду глаза — тут же чувствовал, как возвращалась страшная бездонная чернота: распахивал ресницы, глядел на чадящий остаточный дым, подползал обратно и совсем ничего не понимал, потому что, приглядевшись как следует, узнавал, что в крохотных простеньких подсвечниках из стали да керамики оставались еще вполне себе приличные бело-желтые огарки, способные кормить светочем кислород с несколько долгих спокойных часов вплоть до того момента, как не придет пугающее уже по иным причинам беспокойное утро. От всего этого становилось чем дальше, тем больше не по себе, и Юа с запозданием усекал, что теперь, в этом конкретном доме и этом конкретном месте, темнота ему — не знакомый безобидный приятель и тем более не друг. Опять поднявшись, побродив из угла в угол, пошарив на ощупь в сине-черных пологах, тщетно облазив беглыми касаниями шкафные ящички да полочки, но так и не отыскав никакого намека на случайно завалявшийся фонарь или иной источник какого угодно света, Уэльс, сконфуженный, забился и притиснулся к отдаленной постельной стенке, натягивая морозящее стылостью одеяло то по подбородок, то по лоб, то опять по подбородок, не в силах решить, как поступить лучше. С одной стороны, в чужой ночующей обстановке, где в ванной покачивались окровавленные висельники, а где-то что-то то и дело всхлипывало да словно стонало, хотелось зарыться в одеяло вообще со всей головой, надеясь ничего не увидеть и не услышать до самого предрассветного часа, но со стороны другой… Со стороны другой, если он именно что хотел протянуть до утра и встретить скудное на свет солнце, слышать и видеть было нужно. Поэтому, спустив едва ли согревающую — хоть и заботливо взбитую и завернутую в теплый покалывающий пододеяльник — тряпку до линии горла, мальчишка пытался устроиться то на спине, то на животе, то снова на спине, вглядываясь в никуда подслеповатыми расплывающимися глазами, перед которыми мелькали да кружили крохотные взрывоопасные спутнички с лакированной красной краской по заштопанным герметическим швам… В третьем часу Юа кое-как уснул, проспав, правда, не больше часа или двух, когда трижды сраный кошак, горящий стойким желанием быть вышвырнутым прямиком в лапы к ждущему расправы лису, разбудил его натужным хрюкающим воем. Растрепанный, до параноидальной паники испуганный, еле-еле соображающий, готовый к любому чудовищному нашествию в такую же любую секунду, Уэльс подскочил на кровати, путаясь да барахтаясь в обвязавшихся вокруг рук и ног шуршащих одеялах. Отбросил с глаз волосы, быстро отер заспанное и, кажется, припухшее с холода лицо, подавил застрявший между зубов зевок и, тут же нахмурив брови, злобно уставился на тупое размытое животное, что, усевшись перед изножием кресла, уничижающе и скорбно трубило маленькой розовой глоткой, требуя немедленно выпустить его отсюдова прочь. — Да захлопнись ты, падла блохастая…! — в сердцах рыкнул, встревоженно прислушиваясь к стоящей за дверью тишине, Юа. — Дурная же ты тварюга… Заткнись, не мешай мне спать и вали спать тоже! Сдохнуть захотел? Если вылезешь туда — мигом пойдешь в расход. Кот с налетом знакомого раздражения шевельнул ухом, скосил неодобрительный и одновременно пренебрежительный взгляд. Потоптался на месте на мягких когтистых поленцах, лениво примерившихся к креслу, а после, утрамбовав на пол свою массивную грушевидную задницу, принялся вопить раненой алармой дальше, цепляясь выпущенными крючьями за стенающую рвущуюся обивку и постигая тот критичный припадок, который отзывался в мясе Уэльса рокотом буксующих в пять утра дрелей, разносящих и раскрамсывающих весь чертов беспомощный череп. — Да заткнешься ты или нет, гадина безмозглая?! Если так надо поссать или посрать — ссы или сри здесь, ничего с тобой не случится! А без жратвы потерпишь — и так жирный как свинья! — еще более злостно и сипло шикнул мальчишка, страшась и дергаясь, что непредсказуемый Рейнхарт эти их вопельные шушуканья вот-вот услышит и дьявол знает, как отреагирует… Если, правда, тот всё еще был где-нибудь непосредственно здесь, а не успел убраться в удобные нижние хоромы, пока Уэльс, терзающийся холодом и тревогой, смотрел свои сны, в которых парил на крыльях да спорил с безымянным архангелом по поводу паршивой душонки такого же паршивого смугломордого типа, хватаясь за ту всеми пальцами и грозясь перегрызть печальному небожителю шею, если тот посмеет утащить психованного, но, в общем-то, по-своему безобидного дурака. Архангел вещал, печально качая белокурой головой, что безобидный тот только для Юа, да и то под семиотикой большого вопросительного знака, а Юа кричал, что ему плевать, что он всё равно этого кретина заберет и не отдаст, и что поменяйте тогда свои хреновы законы, раз они настолько поверхностно-бестолковые, что смотрят на поступки, а не на засунутую куда поглубже подоплеку. ?Не будьте тупыми людьми! — орал, распаляясь, Юа. — Вы же, черти такие, ангелы! Так и сделайте что-нибудь, чтобы этому дебилу легче жилось!? Сны были в корне нехорошими, вспоминать их тоже в корне не хотелось, и Уэльс, проклиная всё направо да налево, всё же выбрался из относительно теплой — если уж сравнивать с тем, что творилось вне — постели, направляясь шатким полупьяным шагом к идиотскому горланящему кошаку. Отпихнул того, не церемонясь, под брюхо ногой, едва подавив навязчивое желание наподдать и запустить полетать куда-нибудь… Хоть в то же соблазняющее треклятое окно. Постоял так, помучился, но, решившись, мрачно ухватился за кресло и, приложив все силы на его откат, рыча на шум да скрип, с медленной опаской повернул в скважине засевший ключ, еще медленнее приоткрыл всхлипнувшую ветхой петлёй дверь… И настороженно, с наивной взволнованной боязнью и попыткой верить в лучшее, когда доподлинно выходило только в худшее, просунул в образовавшуюся дырку лохматую голову, щуря полусонные глаза в кромешную захламленную пустоту, изредка перебиваемую темно-сизыми сполохами из его собственного окна да долетающими снизу привораживающими каминными отсветами. — Ну? — взвинченно прошипел он охолодевшими за всю эту дурдомную ночь губами: так тихо, как зашептался бы маленький забитый ребенок, страшащийся разбудить одним ошибочным шагом перебравшего со спиртом папашу, который, сохраняя в крови гены вытравливаемого животного магнетизма, еще помнил, как нужно ужинать мальчиками да девочками, вылезшими из утробы его послушной немотной самки. — Что ты всё сидишь, скотобаза? Вали, куда тебе нужно было! Кот — такой же желтоглазый, паскудный и нахальный, как и его непринятый хозяин — покорно поднялся, подошел к ноге. Потерся о ту толстым пушистым боком, потряс вверх и вниз хвостом, будто выказывая точно такое же волнение, что снедало и самого подростка… Но, сволочь такая, пойти — никуда не пошел, вновь поднимая на бессильно стискивающего зубы мальчишку просящие вопросительные плошки и что-то безумное теми говоря. — Неужто хочешь, чтобы я поперся с тобой…? — недоверчиво спросил Уэльс, даже не догадываясь, что все вот эти пугающие привычки разговаривать с предметами да невидимыми воображаемыми друзьями, извечно окружающими Рейнхарта, изначально берут свои корни в невинном общении с безобидными домашними питомцами. — Совсем спятил? Я туда не пойду! Один хер потом не выпутаюсь, если сунусь… Кот потерся о ногу усерднее, чувственнее, прожигая уже не просто просьбой, а этаким непреложным приказом, с которым бессмертный царь Рамсес смотрел на жалкую ошкурившуюся блоху, пришедшую испрашивать у него ковш лишней воды из загаженного Себеком да его крокодилами священного Нила. Юа уже искренне хотел пнуть эту дрянь под жопу и отпустить в самостоятельный трудный путь, но, продолжая смотреть и смотреть в немигающие бляшки сраного египетского Гудини, принявшего облик четырехлапой хвостатой бестии, вдруг, будто назло, как никогда ясно и остро осознал, что кошмарно хочет… Отлить. — Черт… — Уэльс обреченно сглотнул ползающий по горлу ком, тоскливо поглядел себе за спину, стремительно теряя ощущение последней отобранной безопасности. Покосился, истерично стараясь не думать о том, что ждало впереди да за ближайшим углом, на всё-то прекрасно понимающего проклятого Карпа и, сообщив тому: — Это ты во всём виноват, сволочь плоскомордая… — нехотя покинул обитель относительно спокойной, относительно терпимой комнатушки, в стенах которой хотя бы не прятались всякие непредсказуемые маньяки, вышедшие на кровопролитный полуночный променад. Он старался идти тихо, не выругиваясь и не разжимая рта даже тогда, когда ноги вновь и вновь наступали на нечто до омерзения грязное да болезненное, вынуждая тут же отскочить, поджать пальцы, унять тошноту и, пытаясь не гадать, что это такое только что было, продолжить продираться дальше, выискивая подрагивающими ладонями то остовы шкафов, то пилястры полотен, то долгожданные стены, по которым, впрочем, вести рукой было не менее опасно — пару раз Юа едва не напоролся на торчащие из тех шапкой внутрь старые гвозди. Кот мельтешил в ногах, прикладывая все силы, чтобы случайно — ага, как же… — подсобить да куда-нибудь столкнуть, заплутать, заставить что-нибудь себе переломать, а затем с прискорбной тоской в глазах усесться напротив, завывая на ломаном древнеегипетском глубочайшие кошачьи соболезнования. Как Уэльс ни старался отпихнуть от себя эту дрянь, как ни лупил по той пяткой да не отшвыривал вон, подбрасывая на ноге, та всё равно раз за разом возвращалась, глазея снизу вверх стекляшками обкраденного обесчещенного Сфинкса, и юнец в конце концов махнул рукой: бес-по-лез-но. Бесполезно как и связываться с Рейнхартом, пытаясь что-либо тому доказать, так и надеяться справиться с его проклятущим котом, порешившим, что во что бы то ни стало должен лечь костьми, но защитить мальчишку от невидимого пока врага. Или… Или не защитить, а этому самому врагу того сдать, хрен же ведь разберешь. Лестница между тем, потерянная было за грудами неузнанного впотьмах мусора, внезапно выскочила из-за очередного накопления досок да поломанных перевернутых стульев, и Юа, вообще уже ни черта не видя, ощупывая пятками, пальцами да стопами каждую ступеньку и тщетно вспоминая, сколько же их было вообще, этих ступеней, чтобы только не пропустить сраную третью, тихой тенью, обложенной призрачными поскрипываниями, поплелся вниз, яростно шпыняя под задницу паршивое приставучее животное, попутно узнавая, что если двигаться настолько медленно, насколько был вынужден двигаться он, лестница хоть и не пыталась вести себя смирным образом да подобием чопорного чердачного мыша, но все-таки… Скрипела уже не так вопиюще безбожно. Оставляя хотя бы крохотную надежду, что если хренов Рейнхарт всё же соизволил уснуть, то как минимум не проснется от этой вот непродолжительной партитуры, обещающей закончиться трижды сраной эпической каденцией — особенно разношенные нижние ступени визжали всем на радость да на славу в разы громче звонкого аккордеона ступеней остальных. Обескураженный Уэльс с большим трудом верил тому, что Микель, исправно стерегущий под дверью и позапиравший на все замки своего дома, вот так легко и просто позволил ему высунуться из добровольного заточения, спуститься по громыхающему железными струнами лестничному водопаду и даже забаррикадироваться в чертовой ванной комнате, переводя дух лишь тогда, когда пальцы, нашарив единственный — как казалось Юа — на этажи выключатель, торопливо тем щелкнули, пробуждая к жизни ленивый и тусклый, но зато до чокнутой радости знакомый и нужный яично-желтый свет, что, размазавшись топленой горчицей, зализнул стены, потолок и прочертившийся под босыми ногами пол. Прошелся, поочередно выхватывая из темноты, взглядом по выбеленному толчку, ванне, пропахшей после последнего мытья лимоном да ореховой хвоей, оставшимся на шторке кровяным сполохам, а еще этому отвратительному подвешенному трупу, отчего-то как будто свою прежнюю позицию… Несколько переменившему. Юа был почти уверен, что пока он болтался в горячей вулканической воде — хреново отталкивающее чучело висело немножечко… иначе. По крайней мере, уж лица его — если не считать языка да раскрытого в изломе челюсти рта — точно не было видно, а теперь вот… Стало. Видно, в смысле. Теперь покойник как будто бы даже повернулся в его сторону передним корпусом, как будто бы забрал назад челку и, являя посмертную малокровную бледность, таращился выпученными белыми мячами ослепших глаз с закатившимися за красное море зрачками, прошибая мальчика, еще только-только более-менее спокойного, лихорадочным холодным потом и желанием немедленно рвануть отсюда прочь, поливая мочой вот хотя бы землю и камни за распахнутым окном. Тем не менее там, за спиной, где лежал песок да шевелились огненные проблески гостиной, столь не вовремя послышались притихшие шумы — наверняка Рейнхарт то ли ерзал во сне, то ли уже откровенно просыпался… если, конечно, вообще спал, а не поджидал его и не следил, — и Уэльс, благодаря паршивого кошака за то, что тот решился войти вместе с ним в жуткую склепную каморку, осторожно притворил за ними дверь, погружаясь в четыре кафельные стены, потолок и пол напоминающей преисподний гроб комнатушки, с веселящейся усмешкой отражающей его собственное, перекошенное ужасом, вытянутое лицо, изрядно покрытое синяками, кровоподтеками да ранками кое-как затягивающихся царапин. Кот побродил по кругу, погонялся — можно подумать, будто настоящая собака — за своим не случившимся хвостом. Снова плюхнулся на утомленную мохнатую задницу и, продолжая с любопытством поглядывать на Уэльса, стал дожидаться, когда тот расстегнет ширинку да вытащит своё достоинство под извращенный — Юа всё чаще начинало казаться, что крыша у него все-таки поехала — желтоглазый взгляд. В иной ситуации он бы его покрошил на месте, этого настырного кота, вытер бы шкурой стены-зеркала и вышвырнул за дверь, но сейчас почему-то… Не стал. Не смог и близко себя заставить. Сообразив где-то в причудливой глубине всепомнящего мозга, с завидным постоянством меняющего и скрывающего пароли, что животные должны быть чувствительны ко всякой паранормальной херне, а этот вот даже внимания не обращал — значит, скорее всего, склонный на больную эстетику Рейнхарт просто постарался покрасивше развесить своё самоубившееся сокровище, — Юа отвернулся к унитазу, распахнул штаны, вынул член и, слишком сильно сжимая пальцы, невольно поежился: нарастающее ощущение, будто за ним наблюдали, никуда, как бы он ни старался от того отмахнуться, не девалось. Шикнул, стараясь успокоиться хотя бы посредством звучания собственного голоса, на Карпа, порыкивая, чтобы не навевал смуты и прекращал так на него смотреть. Пересилив себя, круг за кругом твердя, что всё это — лишь плод его спятившей фантазии и ничего больше, отвернулся и отказался глазеть на подозрительный труп, особенно кошмарный в ночной час и тихонько намекающий, что если даже он — черт знает каким образом… — приживется здесь однажды, то в туалет ходить категорически не станет или потребует с блядского лиса отдельной уборной, если тот по-хорошему не согласится — а он хуй, а не согласится — снять свой сраный фетиш да засунуть тот в подвал, мусорник или запирающийся на защелку шкаф. Медитативно туда и сюда покачиваясь, посчитал от десятки до единицы, от единицы до десятки в перевернутом монотонном порядке, вроде бы постепенно утихомиривая не дающие толком вдохнуть нервы, нехотя возвращающиеся на мутное растревоженное дно, но хренова моча, столпившись комком из утиных перьев где-то между входом и выходом, застряла, сволочь, намертво. Как он ни пытался представлять, что здесь кроме него совсем никого нет, как ни бился об стенку лбом, как ни бесился и ни растирал пальцами тупой поджимающийся член, всё было тщетно — тело наотрез отказывалось, усиленно вопя, что не может и не будет в подобных условиях ничего делать. — Да сговорились вы все, что ли… — с отчетливо переползающим по горлу отчаянием проскулил теряющий догоревшую надежду Уэльс. Сдавшись, убрал обратно под штаны член, застегнул ширинку, протер о жилетку ладони и, погружаясь в настроение еще более мрачное, ставя мысленную галку на том, что и хуй с ним, и поссыт он тогда из гребаного окна, если очень уж приспичит и до утра не дотерпится никак, зыркнул на доставшего кота, собираясь того хорошенько одернуть и что-нибудь на тему доставших глазелок пробурчать, когда вдруг с моментально поползшим по спине снегом понял, что кот… Кот, в общем-то, больше на него не смотрел. Теперь, забившись в поддверный угол и вздыбив на теле пошедшую искрами шерсть, мешок когтей, жира да меха распахнул резко увеличившиеся в размерах светофоры с ночной подсветкой и, скаля крохотные пожелтевшие клычки, с непривычным ужасом и свирепостью таращился прямо наверх, где… Где болтался… Чертов искусственный — ведь искусственный же, верно…? Труп. Уэльсу, за всем этим наблюдающему, хотящему бежать, орать и верить, всей своей шкурой верить, что попал всего-навсего в очередной запугивающий сон, меньше чем за секунду стало невыносимо моргово, липко и холодно, а воздух, покинув лёгкие, скукожившиеся до проткнутых резиновых шаров, ударил в голову, забился в горло, выбил из-под ног поплывший кафельной плиткой пол и, подтолкнув заботливыми ладонями в спину, на самое ухо прошептал, что лучше бы мальчику-Юа не смотреть, лучше бы мальчику-Юа просто шагнуть за порог, ухватиться непослушными юными пальцами за ручку и, выйдя, прикрыть за собой дверь, забывая обо всём, что услышал-почувствовал-узнал в эту страшную ночь всех ночей. Лучше бы ему это сделать, а иначе… Иначе… Юа не хотел узнавать этого ?иначе?. Юа всё еще пытался думать, будто любые ограды расставлены в мире неспроста, пусть Рейнхарт и учил, что за теми порой бывает безумно интересно и иные люди, слишком жадные до не принадлежащих им богатств, нарочно ставят их направо и налево, воруя у других точно таких же людей причитающуюся ничейную истину. Юа, иногда бывая хорошим, правда же хорошим мальчиком, раскрыл, как от него и хотели, дверь, с досадой и истерикой глядя, как спотыкающийся на лапах предатель-кот, тут же подобравшийся и прошмыгнувший в щель, с дикостью горной пумы уносится прочь, в кусающем за глотку бреду ударяясь о стены и налетая на косяки, переворачиваясь через голову и едва-едва выдерживая подгибающимися конечностями вес неуклюжей перекормленной туши… А потом Юа, застывший на мертвом маленьком пороге, не могущий ни вдохнуть, ни уйти, ни перейти, ни разогнуть выпрямившейся до последней косточки спины, которую жгло и жгло чьими-то гуляющими крематорными глазами, с долгим-долгим запозданием осознал, что всё это время на него пялился вовсе не Карп, нет. Вовсе не Карп, совсем не Карп, потому что чертов взгляд, болотный и вязкий, будто раздавленное вилкой бельмо, так никуда и не подевался. Да и куда бы он мог подеваться, если смотрел на него этот игрушечный, искусственный, совсем не должный быть настоящим…Висельник.