II (1/2)
Долго ли, коротко ли, но дума великая в уме Финиста Ясного Сокола поселилась, словно аист, что на крыше гнездо совьет и прогнать его трудно, да люди и не берутся – добрым предзнаменованием сей знак считается по поверью старинному: там, где аисты, воцарится мир, спокойствие и счастье…Много он и доселе слышал подобное в свой адрес – что и своенравен он, и себялюбив до жути, и мнителен чрезмерно, и на пьедесталы неимоверные любой свой подвиг али просто поступок добрый превозносит, но вот именно слова Ольгины отчего-то слишком больно по сердцу задели. Резко правду он в них чистую увидел, что сама совесть ему тихим шёпотом многие года говорила.
Нет ничего доброго в поступке, что намеренно славе предан и ради неё же сделан.
Так ли его отец названный жить учил?Финист с горечью вздохнул, поднимая глаза к небу, перед тем как войти в свою избу. Белый аист старательно заплетал тонкие сучья своим морковно-красным клювом, подтыкая вниз солому.
“Аист…”– Богатырь даже улыбнулся, с минуту понаблюдав за трудящийся птицей. На душе вдруг стало спокойнее, теплее.– “Стало быть, счастье моё близко, раз ты сюда, родимый, прилетел…”
Но спокойствие и теплота вдруг разом сменяются холодом, когда Финист ложится спать уже за полночь.
Он дал обещание, дал своё честное слово богатыря, но он ровным счётом не знает, как исполнить обещанное.
“Победить я себя должен…” – В полудрёме размышлял он, – “Но не кулаком же по голове стучать, право слово, чтобы дурь из неё вышла. Тут, верно, наука какая есть, мудрость вековая… Совет нужен, да утро вечера мудренее… ”С этой думой заснул богатырь. Ночь была тиха, полная бледная Луна щедро освещала всё Белогорье, ветер мягко волновал по-летнему зеленеющую листву деревьев, создавая сладкую музыку баюкающую всё живое. Но сон Финиста от внутренней бури и вновь оживших попрёков совести был неспокоен, и ворочался он до самых петухов.
***С ранними утренними лучами, что, перевалив через горизонт, осветили верхушки деревьев, Финист уже на ногах был, да по деревне шёл.
Лишь проснувшись, решил он твёрдо совета идти просить – совета у человека знающего да умеющего, что отца ему на долгие лета заменил. Жил Василь Петрович, как говорили да лукавили, в тихом уединении на окраине, почти что у кромки леса, да вот только тишь в его домлишь изредка спускалась.
Всегда во дворе резвились дети: удалые мальчишки да девчонки на деревянных мечах и щитах сражения устраивали, со смехом из лука стреляли, в прятки играли да старость Василия скрашивали. Дети ему и воду из колодца с радостью носили, бегали с корзиной на ярмарку, в огороде помогали, а Василь Петрович – или как все его в деревне уважительно кликали дедушка Василь – им за то былины да сказы рассказывал, на гуслях ловко играл и угощения сладкие устраивал.
Но сейчас, спозаранку, когда легкий витиеватый туман лежал над полями в низинах, когда небо только-только облачалось в светло-васильковое одеяние, Василь сидел на ступеньках своей невысокой деревянной избы в тишине, прерываемой лишь короткими нотами струн гуслей, которые он починял.
Завидев издали Финиста, гостя в его доме дорогого и всегда желанного, старик вмиг отложил гусли, оправляя свою длинную белую, как снег, бороду. Богатырь, с почтением поклонившись Василю в ноги, как отцу своему названному, сел также на ступеньку, чуть ниже. Помолчали какое-то время.Василь всё в глаза воспитанника вглядывался и в голубо-серых глазах печаль и думу тяжкую примечал, что безмятежность Сокола вмиг в натянутую струну превратила. Горько от того и самому старику становилось, но отчего-то сердце, мудростью вековой полнившееся, спокойно билось – благость будущную от сей тревоги юношеской предрекая. Долго ли, коротко ли, но как лучи солнечные коснулись верха флюгера, что над избушкой затих безмятежно, начал свой сказ Финист. Всё как на духу выложил, ничего не утаив, сердце своё Василию, как отцу родному открыл, а потом, щурясь от уже поднявшегося солнца, замер. Сердце его тихо-тихо, крадучись, билось, удары пропуская, с надеждой ожидая совета желанного.
– Однако история, Соколик… – После продолжительного молчания мягко проговорил Василь, рукой по бороде задумчиво поглаживая. – Подвиг тебе мастерица-умница воистину великий загадала, с таким не всяк богатырь справлялся… Да и силушка богатырская в таком деле не всегда помощницей бывает. Коль сдюжишь – человеком истинным станешь, счастье чистое обретёшь, а проиграешь, так все мы братья-человеки, не всякому великий путь открывается, осуждать никто не станет – не посмеет... – Старичок затих и вдруг усмехнулся. – Знали бы Микула да Марфа, упокой Господь их души по великой милости Твоей, какая умница дочь у них выросла…– Ты знал её родителей, отче? – Запальчиво спросил Финист, чувствуя странное волнение.
Василий улыбнулся, зелёные глаза его под густыми седыми бровями словно загорелись воспоминаниями:– Как не знать, знал. Микулу Селяниновича в той дружине, где я службу служил, каждый знал. Славный был человек, только горе у них с женой было – изба хороша, закрома велики да добротны, а деток нету вот уж с два десятка лет. Долго и слезно молились они с Марфой, женщиной славной и мудрой, красоты неписанной, Микула на подвиги великие ходил… Славный и храбрый был он воин – кажись силы такой был, что всю тягость земную мог запросто рукой одной поднять…
Над избой со звонким пением пролетела горлица. Старец проводил её долгим взглядом и кротко вздохнул, продолжая свой сказ:– Счастье наконец случилось, родился у них ребёнок желанный – дочка, Ольгой её назвали. Радость эта, правда, вскоре омрачилась скорбью – на следующий день Марфа слегла, да душа её к Господу отправилась. Горько Микуле было, но силы жить он в себе отыскал. Жене крест искусный, резной, из дерева кедрового на высоком южном холме воздвиг и в простую жизнь ушёл, дочь воспитывать. Однако если беда какая случалась – страшный змей из царства мертвых али ещё какая нечисть, то Микула подсобить никогда нам не отказывал… Тебе известно – Ольга нездешняя, пришла к нам с южных лесов, что у реки Измолодь. А пришла только сейчас и одна, ибо почил отец её, то она мне сама сказывала. Микула ей так завещал, сюда явиться и жизнью честной жить, ибо “счастье там своё обретёшь, милая”… Вот оно как выходит…
– Вот оно как выходит... – С грустью эхом повторил Финист и замолчал, потупив взгляд. Шершавая летняя пыль легко искрилась под лучами солнца, часть пыли осела на его красном сапоге. Горько ему от рассказа заветного на душе было. А отчего-то, все же, в сердце странное волнение пребывало, и Финист будто физически ощущал тонкую ниточку, что его с Ольгой связывала — судьба их чем-то да похожа была, оба матери не видели, оба и без отцов остались.Василий, с наблюдательностью ему присущей, уловил тонкую перемену в лице юноши:— Знаю, по глазам вижу, Соколик, ты совета просить у меня пришёл, как поступить... — Василь мягко положил свою руку сухую, но ещё сохранившую силу богатырскую, на плечо воспитанника. — Вестового я сегодня спозаранку видел, как только гусли сел починять. Быстро, шально проскакал, пыли столб поднял — аж дышать трудно стало, в терем громко вошёл с докладом, а, стало быть, объявят вам скоро о беде страшной, какая приключилась в краях окрестных — в ином бы случае вестовой так лихо не разъезжал, голову рискуя сложить. Знаю я тебя, Соколик, с малых лет знаю, ты и так, без слова моего, в поход этот ринешься. Так что вот мой тебе совет — бравым будь, как и прежде, да не дрогнет рука твоя в бою, а помыслы честны останутся. А коль минутку выгадаешь меж битв — корень зла в себе этот ищи, да самое сокровенное, дорогое, что сердцу твоему любо, в мыслях держи — любовь, как вода живая, во всяком деле помощница незаменимая... Душа работу любит, когда дело в руках спорится, а в отдыхе чрезмерном она чахнет да гибнет...Вдалеке, у центральной площади, послышался нарастающей шум и говор. Старик, оперевшись на свою тросточку витиеватую из дуба, с дрожью встал на ноги. Поднялся и Финист, возвышаясь теперь над Василием, словно гора огромная с обрывом над речушкой горной.— Хороший ты человек, Финист. — С долей отеческой теплоты проговорил старик, — Сердце у тебя золотое, да обёртка твоя, хоть и блестит тоже в лучах славы — а не золото, так — лукавство сплошное. Сорока-воровка какая, быть может, и обманется, а до сути добравшись — бросит. Но верится мне, сдюжишь ты, Соколик, здесь ведь главное не столь сила, сколь воля, а её в тебе немерено...
Финист поклонился в пояс, улыбнулся, как ребёнок, искренне, поблагодарил, попрощался и в сторону площади пошёл. На душе его легко вдруг сделалось. А Василь с интересом в голосе вдруг вслед прибавил:— Сдаётся мне, Соколик, к Ольге ты за портретом пришёл, да однако не за ним воротишься...
Богатырь замер на витой тропинке, что к избе Василия вела, повернулся и вдруг рассмеялся, как смеяться только он умел – чисто, звонко, словно звон золотых монеток.
– Может и так, отче, волю Божью не ведаю.***На площади творилось большое оживление: все деревенские собрались новость тревожную услышать, что гонец спозаранку из княжества соседнего принёс. Шум стоял невыносимый – каждый слово молвил, дети устраивали шум, гам заполнял всё. Но как только появился сильнейший богатырь Илья Муромец на центральном крыльце со свитком в руках своих могучих, всё стихло.
Оказалось, что гонец, Елисей Силович, весть и взаправду недобрую принёс. Сказ его с того исходил, что началось всё в краях соседних с появления птицы Гамаюн, что с восходом солнца да ветром холодным явилась. Пролетела птица яркая по небосводу, огненными перьями землю освещая, скрылась в лесах высоких, а за ней пришла буря страшная, в которой Аспид явился с легионом воинства тёмного. И богатыри тамошние бессильны оказались – стрелы да мечи воинов тёмных пропитаны все ядом змея ужасного и, коснувшись любого, обращает их в служителей тьмы. КнязьНарций скрепя сердце лишь на третий день сражений решил за помощью гонца послать, да Елисей со вздохом заключил, что поздно сиё свершилось, ведь к тому моменту почти всё войско Нарция полегло в битве той страшной, а сам князь со своей женой и дочерями-красавицами спрятался в страхе в горных лесах.