the stupid, the proud (1/1)
— Привет?Брут садится на самый край больничного кресла, расстёгивает пуговицу на пиджаке. — Привет, — вздыхает он, отвечая сам себе. Вокруг ни звука, ни шороха. Вокруг ни цвета, ни-че-го. — Как ты здесь? Я выбрал тебе меню сам, но ты поменяй, если хочешь. Тишина. Брут тоскливо смотрит на знакомую бледную кожу на тонкой косточке чужого запястья. Браслет на Бродягу не надели — Брут сам подписал бумаги о том, что возьмёт на себя ответственность, если что-то случится. Проходит неделя, не случается ничего. — Тебя, мне сказали, выпускают здесь в сад погулять. Надеюсь, тебе так хоть капельку легче. Брут не выдерживает. Осторожно касается его руки. Пальцы холодные, слабые. Будто… мёртвые. Наверное. Он никогда вблизи мёртвых не видел.Брут гладит его тонкую кожу, задевает пальцами уже затягивающиеся за неделю безделья в больнице царапины, ранки и заусенцы. Бродяга никогда не умел просто сидеть — обязательно что-то ковырял. Он ждёт хоть какой-то реакции, хоть крика, хоть чего угодно, за что им потом обоим влетит от медсестёр. Он ждёт. И не получает ничего— Ты меня ненавидишь, да? Он отпускает его руку, опускает её на белую простынь. От этого цвета начинает тошнить. Брут только надеется, что ненадолго. Ему совсем не хочется менять весь гардероб. — Конечно, ты меня ненавидишь, — выдыхает он чуть слышно. — С самого начала ненавидел, да? Да, конечно. Глупый вопрос, знаю. Он прикрывает глаза на несколько секунд, позволяет себе эту слабость. Бродяга всё равно не увидит — глаза закрыты. Но не спит. Брут хорошо видит, как тот беспокойно вращает глазами. Это выглядит почти жутко. Почти. Брут уже не находит в себе сил хотя бы на это. Он поднимается наконец. Хватит издеваться. И над ним, и над собой. Хватит…Брут наклоняется и целует Бродягу в лоб. Касается губами шрамика над бровью. И отпускает. Бродяга бы сказал сейчас: я ещё не сдох. О, нет, Бродяга бы придумал что-то ещё язвительнее. Брут его больше про себя этим именем не зовёт. Не может. Он смотрит на него ещё пару секунд. И уходит. Привет?Постоять на парковке под дождём, слушая шум автострады вдали. Привет. Приехать, чтобы найти взглядом знакомое окно. Свет тёплый, приглушённый. Значит, горит ночник. Сидеть в машине, глядя на ловящие отблески солнца окна в обеденном перерыве на работе. Есть не хочется — хочется надраться, в полный звенящий ноль. Нельзя. Нихуя нельзя. Через полтора месяца Брут лишь проезжает мимо. И боится, отчаянно боится поворачивать голову. Если он подойдёт ещё раз — он, наверное, сойдёт с ума. Будто бы он ещё ?не?. Через полгода он больше не может даже смотреть на уезжающие в сторону больницы поезда метро. Привет?..***Лия снова приходит к нему поздно ночью. Ощутимо несчастная, ощутимо ломкая. И бледная. Ни цвета, ни звука. Она вместе сидят у Брута на диване, соприкасаясь плечами. Лия тоскливо покачивает в руке бокал. И, не допивая, просто тянется к пакетику с таблетками. Брут не смотрит. Он больше не может на это смотреть, он больше… не может без этого жить. Это так страшно. — Знаешь, что самое смешное? — спрашивает Лия, откидываясь на спинку дивана. Брут вопросительно дёргает подбородком. — Мы с тобой в тройке самых узнаваемых людей Полиса, а сидим вместе и тухнем, будто заняться нечем. — Ну, почему же, — Брут смотрит в свой полупустой бокал. Он кристально трезв. Пока. Это очень легко исправить. Чтобы хоть сколько-то времениничего_кроме_не чувствовать. Лия протягивает ему пакетик, он не отстраняет её руку. Учитывая то, что он сам ей это продал, можно не бояться нажраться какой-то отвратительного качества дряни. Брут закрывает глаза. Мысли всё равно мерзко перегорают в голове, царапают больной мозг. — А ты права, — с неуместной задумчивостью тянет он. Лия кладёт ему голову на плечо. Брут вырезом футболки чувствует, что щека у неё мокрая. Икар всё-таки дрянь. Его Муза, попортившая Бруту литры крови своими истериками по поводу брата, нисколько не лучше. Крылья. Как же. Крылья. Брут думает, что придумать такое мог только законченный нарик. Кому ещё может нравиться чувство пустоты под ногами?Свободы, яркости, скорости. Высоты. Возможно, он просто никогда этого не поймёт. У Икара на руке платиновая, почти ничего не ограничивающая полоска. Муза свободна. Они вполне могли что-то такое выдумать. Брут бережно обнимает за плечи слабо дрожащую Лию. — Брут?— Что?— А мы можем… Она вопросительно пальцами по его ноге проводит. Брут равнодушно смотрит на её тонкие пальцы у себя возле паха. Бродяга бы уже сто раз успел влезть в ширинку. Лия — наверняка единственная женщина во всём прогрессивном до жути Полисе, которой никогда на дадут развод. Брут закрывает глаза. И подтягивает её руку выше. Он первым целует её, смазывает по щеке идеально подходящую под оттенок кожи помаду. Перед глазами яркие всполохи. Всё горит, жаром ударяет в кончики пальцев. Испугаться бы. Но ему звеняще всё равно. Он поддевает её облегающую плавные бёдра плотную юбку, гладит по краю чулок. Выше ведут кружевные полоски. Наверное, это будет красиво. Он заводит руки ей за спину, нащупывает застёжки между лопаток. Лия путается пальцами в его волосах, ерошит мягкие после душа пряди. Тянет наверх футболку. Брут задирает её шёлковую блузку, размашисто ведёт языком от ключиц к груди, обхватывает губами сосок, сдвигая вниз край белья. Лия невольно сжимает бёдра, стискивая его руку, когда он бережно трогает её гладкий пах через прозрачное кружево, обнимая ладонью так, чтобы пальцами коснуться мокрого пятнышка на идеального белого цвета белье. Лия на него смотрит — абсолютно нездорово, плывуще. Своё делает вовсе не прелюдия, их обоих наконец накрывает принятое. Кажется, ей совершенно всё равно. И Брут отпускает ситуацию тоже. Ему всё равно — тоже. Кажется, что-то рушится.