Одеяло (1/1)

Бродяге в доме Брута странно и непривычно — он останавливается на пороге, вертя головой и удивлённо хлопая глазами абсолютно на всё; обходит комнаты, заглядывая во все углы, будто проверяет, не затаилось ли в них какой опасности. Брут им невольно любуется: сейчас в вечно ершистом мальчишке его привычной задиристости почти нет совсем, немного настороженное любопытство всё вытеснило.А ещё ему рядом с Брутом настолько спокойно, насколько это слово вообще совместимо с ним — это Брут отмечает с особенной радостью.Видят боги, которых так любит поминать Бродяга: времени на приручение ушло много. Вернее, много времени ушло на хождение вокруг да около и убеждение диковатого волчонка, что Брут здесь не из праздного интереса — а потом как-то резко, без перехода почти, они обнаружили себя откровенно лижущимися у костра: с Бродягой, как-то незаметно перебравшимся Бруту на колени, и Брутом, начавшим стягивать с него его странную кофту.Неловко было, да. Смеющаяся Муза с понимающей улыбочкой посоветовала им уединиться. Брут попытался было пойти на попятную, но Бродяга уже затянул его в одну из странных лачуг, а дальше было не до возражений и вопросов морали.Тем утром Брут проснулся с негнущейся шеей и больной спиной, в довершение всего стуча зубами от холода, и заявил, что в следующий раз они ночуют у него — ?хоть нормальные условия тебе покажу?. Бродяга начал доказывать, что условия у него ого-го какие нормальные, они чуть — снова — не поругались, но приглашение в итоге было принято.И вот.Бруту самому наблюдать за ним в своём доме с т р а н н о: он будто кусочек совершенно другого мира, почему-то оказавшийся на его диване с какао и какими-то жутко сладкими конфетами.Когда он оказывается в его спальне, становится ещё страннее. Брут ухитряется запихнуть Бродягу в душ, и теперь он сидит в брутовой футболке, которая ему слишком велика и висит балахоном, и с влажными, чуть вьющимися волосами, с которых капает вода. Футболка на его плечах и спине уже мокрая: на жужжащий фен, которым Брут попытался высушить его волосы, он посмотрел с насмешливым подозрением и заявил, что оно похоже на одного из гигантских шмелей, водящихся в сошедшем когда-то с ума мире. Когда Брут попытался настоять, Бродяга увернулся, скалясь и вжимая мокрую голову в плечи; давить Брут не стал, ограничился полотенцем. Не особенно помогло.И вот сидит теперь на краю кровати, грея руки об чашку. Он даже так не выглядит ни домашним, ни одомашненным — дикий волчонок, на время спрятавший зубы; соизволил к себе подпустить, подставил мягкий бок, позволяя провести рукой по шерсти, но ощерится в любой момент.Система умного дома тихонько гудит кондиционером, поддерживая оптимальную температуру. Бродяга поднимает голову, ища источник звука глазами; Брут озабоченно касается его плеча:— Замёрзнешь в мокром.Бродяга пожимает плечами, отставив чашку, и стягивает футболку одним слитным движением. Руки тянет, насмешливо скалясь; дёргает его на себя за воротник, падая спиной на кровать:— А ты согрей.У Брута перехватывает дыхание, когда горячие ладони забираются под его рубашку. Бродяга смотрит вроде бы снизу вверх, но даже так — с вызовом, по-звериному приподняв верхнюю губу.И — тянет к себе, почти больно сжимая на шее зубы.Брут не остаётся в долгу, оттягивая чёрные волосы. Бродяге бесполезно объяснять, что нельзя оставлять багровые следы на шее, где воротник не закрывает кожу; Бродяга кусается и царапается, выгибаясь под ним всем худощавым телом и скрещивая на пояснице ноги.Брут скользит пальцами по выступающим рёбрам, губами — по острым ключицам, ловя, как награду, сбившееся дыхание.Волчонок льнёт к его рукам, раскрываясь и уже сам подставляя беззащитное горло.У Брута плавятся мысли и огнём горит сходящий с ума браслет. Прикосновения Бродяги обжигают сильнее раскаляющейся полоски металла на запястье.После всего Бродяга засыпает сразу, хотя до этого долго ершился, что матрас слишком мягкий и годный только для изнеженных горожан. Брут, хмыкнув, накрывает одеялом худые плечи и мягко целует его в висок.Бродяга даже не просыпается, только чуть ворочается, сильнее сжав руки на брутовых рёбрах. Хватка у него и во сне крепкая; Брут почти засыпает, когда раздражающе звонит рабочий телефон.Приходится, кое-как выпутавшись из его объятий, искать проклятый гаджет в сброшенных на пол джинсах и тихонько прикрывать за собой дверь, решая очередной срочный-вот-прям-сейчас-всё-без-тебя-рухнет вопрос. Отделаться от всех удаётся только минут через десять.Брут возвращается в спальню и замирает на пороге, улыбаясь от внезапно накатившей нежности.Бродяга, до этого презрительно расфыркавшийся на ?слишком толстое? и ?слишком тяжёлое? одеяло, сгрёб его целиком на себя, замотавшись, как в кокон, и свернувшись внутри клубком. Его лицо, во сне непривычно спокойное и расслабленное, кажется сейчас совсем юным и неожиданно красивым. Брут залипает невольно, любуясь.Неслышно ступая, подходит и ложится рядом. Мелькает мысль, что, возможно, имеет смысл найти второе одеяло себе, чтобы не дёргать спящего.Бродяга, сонно что-то проворчав, утыкается в его плечо, прижимаясь ближе; каким-то невероятным образом находит край одеяла, зажимает его в руке и обнимает Брута поперёк груди, накрывая его тоже — а потом и ногу закидывает на бёдра собственническим жестом, тут же отключаясь снова. Брут мягко фыркает ему в волосы и поправляет одеяло, заматываясь в кокон вместе с ним.Бродяга негромко урчит-мурлычет, сонным выдохом обжигая кожу.Утром Бродяга является на кухню взъерошенный, как нахохлившийся воробей, сонный и всё ещё кутающийся в одеяло. Ворчит, зевая, что слишком мягкие городские матрасы хороши только для горожан, а он, вообще-то, за более суровые условия и спать вот так — абсолютно, совершенно, ужасно неудобно…Брут, пытаясь не смеяться, смотрит на одеяло и протягивает чашку какао.Бродяга дёргает обнажённым плечом, высвобождая одну руку, и нехотя признаёт, что какие-то плюсы всё-таки, так и быть, имеют место.Чуть позже Брут, целуя сладкие от какао губы, выясняет, что, во-первых, волосы у Бродяги запутались намертво; во-вторых, надеть хоть что-нибудь тот так и не удосужился.И, в-третьих, упавшее на пол мятое одеяло — достаточно мягкая штука, когда путь до кровати кажется слишком долгим.