3. Еккл. VII, 16 (1/1)

Не будь слишком строг, и не выставляй себя слишком мудрым; зачем тебе губить себя?— Всё в порядке, — улыбка касается губ, тошная, такая, от которой выворачивает и буквально тошнит. — Ты можешь сказать мне правду, и мы подумаем, как можно все решить.Мальчишка отводит взгляд в сторону и делает очередной глубокий вдох.Ему на вид не больше шестнадцати, он щуплый и бледный, не очень-то высокий. Полицейский не торопит его, дает возможность привести в порядок все, что раскатывается маленькими стеклянными шариками внутри головы. Звенит и катится. Звенит и катится. Звенит и...Паренёк поправляет очки на переносице, а потом прячет лицо в ладони и, кажется, начинает плакать. Или так только кажется, потому что уже через секунду он поднимает голову и смотрит на него, как загнанный, забитый зверь.Так всегда смотрят дети, которым нужна помощь.Мужчина в форме, сидящий за столом напротив него, сочувственно кивает под пристальным взглядом нанятого богатыми родителями адвоката. Так бывает, — хочется ему сказать. Он и сам когда-то был молодым, зелёным, маленьким, совершенно глупым ребёнком, которому было страшно. Иногда так бывает, и ты попадаешь в переделку. Ничего страшного, главное — не потерять голову, не потерять дорогу обратно, понять, что ты тоже несёшь ответственность за окружающий мир и все, что происходит вокруг тебя. Он тоже когда-то вставал перед трудным выбором, но спустя столько лет он уже уверен, что выбор был правильный. — Давай начнём сначала, Честер, — седина на его висках слегка отблёскивает от покачивающейся лампы в комнате для допроса. — Как ты оказался у того магазина?***— Поверить не могу, что тебя занесло настолько далеко, — едкая усмешка за широким обеденным столом — как раз то, чего не хватает мальчишке для того, чтобы чувствовать себя еще более погано, чем до этого.— Я не хотел, чтобы так вышло.Честер пытается быть хладнокровным, безэмоциональным, потому что знает: в этом доме стоит показать лишь малейшую слабость, и чужие зубы крепко вцепятся тебе в глотку.— Виктор...— Заткнись. Он катится в яму, а ты потакаешь ему в любых дебильных идеях. А в итоге нам приходится тратить уйму денег, чтобы не дать гребаным журналистам закопать нас в дерьмо по самые гланды.Мать бросает на него взгляд, один из тех печальных взглядов, на которые у Беннингтона уже аллергия. Все, чего он действительно не мог выдержать — чужую жалость. И снова — потому что малейшая слабость грозила очередным скандалом.Честер бросает вилку на тарелку и с шумом поднимается из-за стула. Отчим, сидящий напротив, смотрит на него с прищуром, ожидая дальнейших действий.Мудак.Юноша улыбается в контраст мягко, почти нежно, и слегка кивает головой в знак благодарности, но смотрит при этом на мать, прекрасно понимая, что будет дальше. Теперь ругаться будут уже они, и кто знает, может быть, этот говнюк снова решит поднять на женщину руку, и тогда уж у Честера будет повод пристрелить его, как очередного бешеного лиса из чащи неподалеку.— Спасибо за ужин, мам. Очень вкусная паста.— Ты ничего не хочешь сказать? — мужчина скрещивает руки на груди, откидываясь на стул так, будто это по меньшей мере его трон, и у молодого человека появляется настойчивое желание бросить тарелку с недоеденной лапшой уже ему в лицо.— Спасибо, — цедит он сквозь зубы, а сам думает о том, что лучше бы его засадили в тюрьму на годик-другой, только бы не находиться в доме этого животного.Отчим выглядит так, будто сожрал целую банку сливок в одну морду.— Будь благодарным, или что там завещает твой Бог в книженции, — он хохочет, глядя на жену, но та больше не поднимает глаз от тарелки, продолжая ковырять горошек. — Если бы не я, этот засранец коротал свои деньки где-нибудь на улице.Беннингтон слегка кланяется и хватает со стола тарелку, намереваясь отнести ее в мойку на кухню. Звук его шагов отдается эхом от стен огромной столовой.В этом доме каждое движение — что грохот, и все за всеми следят.Агнесс провожает сына долгим взглядом в спину исподтишка. Виктор нарочито громко скребёт вилкой мясо и в конце концов вываливает содержимое тарелки на пол, заставляя женщину дрогнуть. Ее глаза в тот же миг краснеют от желающих прорваться наружу слёз, и ком встает поперек горла. Ни вздохнуть, ни выдохнуть.— Ты не только непутевая мамаша, но еще и непутевая кухарка. Прибери это дерьмо и принеси мне виски. Как это вообще можно есть?***— Почему ты это терпишь? — Честер ходит по комнате кругами, пока мать сжимает пальцами потрепанную книженцию в кожаном переплёте. — Он ведет себя, как последний ублюдок, он неоднократно поднимал на тебя руку, и то, что у него в банке есть деньги, не должно останавливать тебя от развода.Женщина коротко вздыхает и качает головой, рассеянно выводя пальцами вытесненные на коже переплёта буквы.— Милый, я понимаю твоё негодование, но так будет лучше для тебя. Помни, один только Господь может судить. Ты не можешь, и я тоже не могу. — Лучше я удавлюсь, чем... терпеть эти выходки.Юноша наконец садится в кресло и поджимает под себя ноги. — Чейзи. Все будет хорошо, — Агнесс улыбается, Честер чувствует, как по спине проходит волна тепла и проникает в самое сердце.Любовь матери — лучшее, что тебе когда-нибудь могли бы подарить. Нежность, любовь и чувство защищенности может преследовать тебя по пятам, где бы ты ни был, кем бы не являлся. Это залог твоей уверенности в себе и окружающем мире. И Честер чувствовал себя самым сильным именно когда на него смотрели так. Мать любит своего ребёнка не вопреки и не за что-то, а просто потому что это ее ребёнок, и что бы он не вытворил, как бы не напакостил, она никогда не прекратит его любить. Агнесс любила сына так, как, казалось, не любил и никогда не полюбит никто другой.Честер любил ее так, как не любил ни одну женщину в своей жизни, и в этом уж точно была абсолютная уверенность, ведь Честер давно уже целовался с соседским мальчишкой по имени Бэн, успел положить глаз на Роберта из старших классов, и в целом к девицам особого увлечения не испытывал.Агнесс знала и об этом. Она вообще знала всё о нем, и принимала его любым. С потрескавшимся на ногтях черным лаком, с мечтами о рок-сцене, с ругательствами, с защитой, которую он дарил ей изо дня в день как вовне, так и в стенах этого дома. Агнесс знала его лучше, чем знал он сам, и теперь, сидя друг напротив друга, они смотрели друг другу в глаза и не двигались с места.Все будет хорошо, Чейзи.По рукам от плеча до кончиков пальцев проходят мурашки. Юноша соскальзывает с кресла, садится на полу у самых ног матери, кладет голову ей на колени, скрытые под подолом юбки, и просит тихо.— Мам, почитай мне. Пожалуйста.Агнесс улыбается и кладет руку ему на плечо, и это лёгкое касание сжимает что-то у него внутри.Есть категория прикосновений, от которой становится тяжело дышать. Есть те, от которых тянет в слезы, есть те, от которых пробирает в злость, а иногда — как сейчас, например, — Честер чувствует что-то настолько глубокое, что хочется задохнуться.Это как ураган, который сметает с земли все живое и неживое.Честер мог быть слабым только с ней, и сейчас, вдыхая тонкий запах порошка из ткани, чувствуя ее мягкие пальцы на своей щеке и за ухом, вслушиваясь в тихий голос, цитирующий давно уже выученные строки из Библии, он чувствует, как по щеке стекает первая солёная слеза и тут же теряется в складках юбки.И это не слёзы печали или невероятной радости, скорее, боли от переосознания собственной жизни, слёзы жалости к матери и самому себе, слёзы желания, чтобы это все немедленно прекратилось, разрушилось и больше никогда не причиняло такого дискомфорта. Это слёзы исповеди, пусть и безмолвной, но крутящейся на повторе в голове. В мыслях. Слёзы сожаления, слёзы раскаяния в собственных грехах.Ведь самое тяжёлое раскаяние рождается лишь в объятиях безгрешной любви.Честер плачет беззвучно, молча, выдыхая ртом, снова и снова находя и теряя себя в Ветхом Завете.— ...И восстал в Египте новый царь, который не знал Иосифа, и сказал народу своему: вот, народ сынов Израилевых многочислен и сильнее нас; перехитрим же его, чтобы он не размножался; иначе, когда случится война, соединится и он с нашими неприятелями, и вооружится против нас, и выйдет из земли нашей...****— ...И поставили над ним начальников работ, чтобы изнуряли его тяжкими работами. И он построил фараону Пифом и Раамсес, города для запасов. Но чем более изнуряли его, тем более он умножался и тем более возрастал, так что опасались сынов Израилевых. И потому Египтяне с жестокостью принуждали сынов Израилевых к работам и делали жизнь их горькою от тяжкой работы над глиною и кирпичами и от всякой работы полевой, от всякой работы, к которой принуждали их с жестокостью.Его голос раскатывается от стены к стене и несётся ввысь, к витражным окнам с изображёнными на них ангелами. Не слышно ни дыхания, ни шорохов, ни тихого скрипа скамеек, и все взгляды направлены будто на него. Честер поднимает глаза и откладывает в сторону потрепанную, пожелтевшую со временем книжку в кожаном переплёте.— Мы знаем, о ком эта история. О Моисее. О том, кто привёл народ Израильский к Господу нашему, о том, кто выдержал и вытерпел все лишения от Царя Египетского, и эта история о своде основных правил порядочного гражданина. Не только порядочного католика, обратите на это внимание, — Честер улыбается вдруг, — но и гражданина. Именно эти правила легли в основы всех законов, а после обрастали новыми и новыми подробностями. Не убей, не прелюбодействуй, не сотворяй себе кумира, почитай отца и мать свою. Думаю, мы прекрасно знаете и оставшиеся. Я знаю, что мы все здесь находимся, чтобы быть ближе к Богу, но должны ли мы забывать, что такое быть ближе друг к другу? Учиться доброте не только на примерах из Библии, но и на ближних своих. На соседях, — падре кивает на лавочки, и прихожане улыбаются, кивая головой, — на знакомых, на коллегах, на тех, с кем вы живёте под одной крышей. История Моисея — это история в первую очередь сына, которого опасающаяся мать оставила в плетённой корзинке в реке. История Моисея — это история единения с народом, история прощения и любви, а не только кары, крови и смертей. Ибо Господь наш всепрощающий и милостивый, не жаждет нашего несчастья, а через него ведет нас к Небесным Вратам.***Солнце слепит глаза. Так бывает только в фильмах, когда на похоронах вместе с грустной музыкой звучит не менее грустный дождь. И все с одинаковыми зонтами, в одинаковых черных одеждах, произносят над гробом одинаковую речь с одинаковым смыслом.Похороны — это свадьба, только наоборот.Честер смотрит в одну точку, на руки священника, сжимающие тоненькую книжечку. Он стоит над огромной вырытой ямой, в которой уже лежит ящик смерти, и именно Честеру придется сделать этот самый первый шаг навстречу всепоглощающей смерти. Честеру придется наклониться, чтобы зачерпнуть в ладонь еще влажную землю. Честеру придется бросить горсть на белый лакированный гроб, чтобы потом его забросали окончательно грязные рабочие с грубыми ладонями, сжимающими лопаты.— Не хочешь произнести речь? — священник сжимает его плечо теплой ладонь и внимательно вглядывается в белое, как полотно, лицо молодого человека.Беннингтон сглатывает ком в горле.Есть прикосновения, которые рождают в тебе нежность. Есть те, что рождают злость, ярость и отчаяние. Есть прикосновения, от которых начинает тошнить, и есть те, от которых становится невероятно страшно.Это прикосновение вызывало слёзы, а теперь ему придётся поднять взгляд на лицо священника, чтобы проявить хотя бы малую твердость характера.— Я думаю, она хотела бы этого, — падре продолжает смотреть в его глаза, улыбаясь той самой улыбкой, и Честер почему-то запинается, закашливается и в конце концов зажимает себе рот ладонью, только бы сдержаться.Падре обнимает мальчишку.Падре обнимает мальчишку.Падре обнимает.Честер плачет, уткнувшись в плечо, обтянутое тканью черной рубашки, и ему так плевать, что светит яркое солнце, на дворе стоит жаркий июль, и все, что досталось ему в наследство — тяжелый вкус утраты на языке и прошедшее восемнадцатилетие.***— Почитаешь мне? — Майк нарушает затянувшееся молчание.Честер рассеянно касается кончиками пальцев вытесненных букв на обложке Завета и наконец поднимает на него взгляд.— Я рад, что ты пришёл снова, — Шинода расправляет плечи, Честер потирает подбородок пальцем.— На всё воля Господа.— Так ты почитаешь мне? — Майк красноречиво смотрит на книгу, сжатую в ладони, и Беннингтон облизывает уголок губы. — Я вижу, ты не настроен со мной разговаривать. Но я хочу послушать.Падре открывает первую попавшуюся страницу и вытягивает ноги под столом.Майк отмечает едва заметный контур татуировки под длинными рукавами рубашки и слегка склоняет голову набок.— Если же кто из народа земли согрешит по ошибке и сделает что-нибудь против заповедей Господних, чего не надлежало делать, и виновен будет, то, когда узнан будет им грех, которым он согрешил, пусть приведет он в жертву козу без порока за грех свой, которым он согрешил, и возложит руку свою на голову жертвы за грех, и заколют козу в жертву за грех на месте, где закопают жертву всесожжения; и возьмет священник крови ее перстом своим, и возложит на роги жертвенника всесожжения, а остальную кровь ее выльет к подножию жертвенника; и весь тук ее отделит, подобно как отделяется тук из жертвы мирной, и сожжет его священник на жертвеннике в приятное благоухание Господу; и так очистит его священник, и прощено будет ему...*