17. (1/1)

***(Писалось под: banks – drowning (rmx))Голова болит.Странное чувство: меня то ли хорошенько приложили к стене, то ли я напился в хлам. Но мыслю трезво, и череп целый. С т р а н н о. Шум в ушах. Мысли путаются. Жмурюсь, пытаясь открыть глаза. Обнаруживаю себя лежащим на полу, отчего ноет все тело. Или, может, меня били всю ночь? Нет, синяков нет. Если только не от вечных поцелуев. Слабость. Предпринимаю попытку подняться, опираясь на руки. Слабость. Господи, что с моими мышцами? Все мое тело сейчас как сплошная желейная масса. Аккуратно сбрасываю с собственного плеча чью-то мужскую руку, жмурясь. Бля, я словно оказался в "Мальчишнике в Вегасе". Только там все сняли так эпично, трешово и круто, что словами не передать. А мне сейчас хочется плакать от того, насколько мне хреново. Я пил? — Как тебя зовут, парень?Женщина прикасается к его щеке кончиками пальцев, игриво улыбается.— Педро, — уголки его губ растягиваются в едва заметной улыбке.Сегодня. Его. Зовут. Педро. — Что ж, Пе-е-едро, не потанцуешь со мной?Танцы? Все началось относительно неплохо. Тошнота.На некоторых участках дорогого паркета виднеются лужицы рвоты, чей навязчивый и крайне неприятный запах забивается в нос, вызывая у меня спазм. Нет, я привык к тому, когда Эм тошнит, привык держать ей волосы, но сейчас все иначе. Блять. Закрываю рот обеими руками, жмурясь и отчаянно пытаясь подавить рвотный позыв. Я пил. Я много пил. Был только лишь алкоголь? Боль. Все тело болит. Но, кроме тела, болит еще где-то внутри. Почему моя одежда мокрая и липнет к телу? Рубашка на мне чем только не испачкана: пролитым шампанским, губной помадой, пропитавшаяся потом и еще чем-то вязким, липким и молочно-бледным, я сейчас не могу различить все. Я не помню, что произошло, но память возвращается ко мне по кусочкам. Это была длинная ночь. Очень и очень длинная. — Расскажи мне о себе, Педро. Женщина кладет руку на его колено, но не проводит ею ввысь по бедру.Словно ей действительно хочется именно разговоров, а не того, чем именнозарабатывает этот парень.— Ну, — он немного нервно сглатывает, понимая, что сейчас будетполет фантазии. Дилан переводит взгляд на Оза, который делает глоток мартини, поджигая зажигалкой сигарету мужчины, с которым беседует. — Я бармен. Родилсяв Тихуане. Дерьмово.Как же мне дерьмово. Пожалуй, так еще не было никогда. Я где-то потерял здесь галстук-бабочку, надеюсь, управляющий меня не убьет. Все вокруг меня устало спят, чей-то храп врезается в барабанные перепонки. Пиздец, почему я согласился на все это? Потому что это две штуки баксов, Дилан. Потому что это на две штуки больше к тому, что ты уже собрал на операцию для Эммануэль. Блять.В голове словно целая строительная площадка. Под кожей — Лондонский пожар. Перед глазами двоится. Взгляд цепляет обнаженную Хлою, лежащую на кровати в объятии какой-то женщины. Работая в эскорте, ты уже даже начинаешь быть безразличным к тому, какого пола твой клиент, главное — это та сумма, которую он/она готовы заплатить за то, чтобы ты сделал им хорошо. Мужчина? Женщина? Какая разница? Оплата вперед и наличными. — Что вы празднуете? — он набирается смелости спросить, в честь чего вдруг было устроенно все это мероприятие.— Это, малыш, останется в тайне, идет? — женщина наливает в бокал Дилана шампанское. Вынимает из кармана пиджака пакетик с капсулами, содержащими что-то белое, и высыпает содержимое в его бокал и свой.— Что это? — слетает с его уст. Он недоверчиво хмурится, и все внутри напрягается. — Это то, милый Педро, с чего начнется наше веселье.Оз.Блять, пока я нахожу его взглядом, проходит полвека, а добраться до него, ни на кого не наступив и ни во что не вступив, отнимает у меня целую ебаную вечность. Меня ломит. Словно у меня жар. Я чувствую, как тело покрывается испариной; запах рвоты становится невыносимым, и на полпути к Озу, валяющемуся в углу и накрывшемуся залитым алкоголем ковром, меня складывает втрое, в букву "Z", и меня рвет практически на собственные туфли с развязанными шнурками, в десяти сантиметрах от них. От слабости я едва ли не падаю прямо в собственную блевоту. Потрясающе. — Оз, — мои липкие и вымазанные в чем-то пальцы касаются бледных щек Псейдона, усеянных россыпью веснушек. — Оз, — шепчу его имя и падаю на колени, понимая, что подняться будет трудно. Не из-за того, что я пьян, нет. Словно в моем теле присутствует много чего другого. Что мне тогда подсыпали в бокал? — Оз, блять, — Господи, он хоть дышит? — Оз, — повышаю тон голоса, давая ему пощечину, и на этот раз в ответ слышу бормотание. На хер меня шлет. Значит, жив. Дилан молча наблюдает за Озом. Парень с рыжеватыми волосами иглазами цвета морских глубин делает затяжку самокрутки из рук какой-то женщины. Ох, сюда бы полицию вызвать... Несовершеннолетние проститутки.Алкоголь.Шмаль.И наркотики, наверняка, найдутся.— Педро, ты когда-нибудь был с женщиной?А в голове от одного бокала шампанского уже так мутно, что даже ответить Дилан не в силах.Господи.Каролина распласталась на королевских размеров кровати, и, кроме нее, на ней лежат еще трое мужиков; в одном из них я смутно узнаю Луи. Кэр? Кэр, ты там живая? Ее светлые волосы хаотично разбросаны по подушке, стройное тело прикрыто тонкой простыней. Красная помада, которая была нанесена на губы, сейчас размазана по коже щек. И с виду она сейчас действительно напоминает проститутку. Блять, мне что, подходить к каждому из своих и проверять наличие пульса? Тяжко.В горле сухо, дышится так, словно в легких стоит решето, фильтрующее весь кислород. Мне плохо. Господи, блять, как же мне плохо! Сжимаю пальцами виски. Пиздец, в чем это мои руки? В чем мои пальцы? Что я ими делал? Нужно умыться. Нужно вымыться. Нужно переодеться, хотя здесь у меня нет другой или чистой одежды. Я нахожусь в чьем-то пентхаусе, на хуй его знает каком этаже, но, коротко посмотрев из окна вниз, мне вдруг резко становится совсем не хорошо. Опять. Из меня вырывается поток горечи, который я сдерживаю едва ли. На губах привкус вишни от ликера. Чужие губы углубляют поцелуй, заставляя издать стон. Мозги не варят практически, чужие руки оглаживают тело, в то время,как собственные стараются доставить как можно больше удовольствия. Здесь темно. Это шкаф или коморка? Здесь больше никого нет.Стон. Сбитый выдох. Она курит сигарету и дает Дилану затянуться.И вот он уже вколачивает чье-то тело в стенку, поддерживая руками чьи-то бедра. — Педро... — а голос у женщины уже грани срыва, это уже сиплый хрип. Педро. Сегодня это его имя. Ура.На поиски ванной комнаты у меня уходит минут с пять, спасибо, что не десять. Рядом с унитазом на кафельной плитке распластался Монтгомери, наш Арес, бросаю короткий взгляд на его спину, исполосованную ногтями, и выгибаю бровь. Упираюсь руками в бортики раковины, часто и хрипло дыша. Мне нехорошо, как же мне нехорошо... Кожа горит просто. Пиздец. Поднимаю на себя взгляд в зеркале: мешки под глазами какие-то болезненно-коричневые, зрачки непривычно огромные, оккупируют едва ли не всю светло-ореховую радужку глаз, кожа влажная от холодного пота. От меня разит спиртным, сигаретами, сексом и женскими духами. Или, нет, я улавливаю даже мужские. Сука, как бомж. Или нет, вылитый алкаш. Или вообще торчок.Ну, красота.Память разбита блядскими фрагментами, нет одной какой-то общей сюжетной линии. Я помню, что делал то, за что мне действительно платят. Делал усердно. Делал жестко. Делал сам. Позволял делать со мной другим. Я довел до сумасшествия какую-то женщину до того, что она мне даже предложила на ней жениться. Я помню мужские руки на своих ребрах, чьи-то ноги, закинутые мне на плечи. Блять, я все еще ощущаю чью-то щетину, колющую мои щеки во время поцелуя. И хриплый мужской бас у уха.— Хорошенький, — мужчина подносит бутылку дорогущего скотчак губам, распивая алкоголь с горла, и рассматриваетполупьяного, уставшего и измотанного Дилана, свернувшегося на диване в калач.— Мальчик никогда не забавлялся с наркотиками, — женщина гладит Дилана по голове, утирая ему слезы с щек. — Педро так накрыло, бедняга.Но малыш свое дело знает, меня так даже бывший не трахал.Педро. Или зови его так, как самому захочется.Он станет для тебя тем, кем пожелаешь.— Педро, говоришь? — мужчина проводит рукой по взлохмаченным волосам парня, касаясь его щек. — Интересно, что наш Педро умеет?За что его к нам прислали? Не покажешь мне, мальчик?Мужские руки оглаживают голую спину, спускаются вниз, к бедрам, красстегнутой молнии штанов. — Прошу, хватит... Н-не надо... — единственное, что может выдавить из себя О’Брайен, хныча. — Не бойся, Педро, ты всего-то сделаешь для меня то, за что я тебе заплатил.Женщина издает смешок. Мужчина на полном серьезе расстегивает ремень на брюках.Сука.Меня тошнит, и на этот раз я уже не сдерживаюсь. Блюю в раковину, ощущая жгучую боль в желудке. Целые потоки горечи подступают к горлу, вызывая слезы. От того, что я не мог дышать, мой рот был занят. От того, что поставили на колени, меня использовали, а я просто рыдал в подушку. От того, что через пять минут я уже сбито стонал этому человеку в шею, делая резкий выпад бедрами, входя глубже в него и куря из его рук. Жмурюсь, закрывая рот обеими ладонями. Меня сейчас порвет просто, по швам разойдусь. Чертовы слезы душат горло, усыпанное туевой хучей поцелуев. Тише, успокойся, О’Брайен. Никто тебя не насиловал, тебе заплатили за те услуги, которые ты предоставляешь. Клиенты-мужчины — не самая приятная вещь в твоей жизни, но тебе ведь не впервой, да? Тебе заплатили за все даже больше, чем по тарифу. Заплатили больше в несколько раз. Твоя сломленность и моральное уничтожение стоили тебе две штуки баксов. Но, если я получил за это деньги, тогда почему на душе такое дерьмо, словно меня пустили по кругу без моего согласия?Твою мать.Мне нужно на улицу. Мне нужно выйти отсюда. Или я сейчас просто на хер умру. Нужен свежий воздух. Нужен... Блять, я хочу домой. Хочу сжаться в ком, обнять подушку и плакать, потому что я так больше не могу. Я... Это меня просто убьет. Я... Я хочу домой, боже, как я хочу домой... Нет, домой нельзя. Не смей идти домой, сволочь. Не смей, Дилан! Эммануэль не должна тебя видеть таким. Убитым, морально униженным, использованным. Таким шлюхоподобным. Не смей, сука. Куда угодно, только не домой! Или я тебя убью, О’Брайен, слышишь? Домой нельзя. — Так молод, так красив, а уже предоставляетуслуги эскорта, — Дилан уже не в силах различить, кому принадлежат эти слова.Его словно головой об наковальню ударили. Кажется, кто-то накидывает на него рубашку и натягивает ему, как ребенку,дорогие штаны. — Даже если и так, работу свою он выполняет качественно,Педро заработал оплаченные деньги. Умелый мальчик.Дилан медленно переводит потушенный взгляд на Оза, которого куда-тоуводят, придерживая за галстук. — Сделай глоточек виски, Педро, тебе понравится.Педро. Сегодня его зовут именно так.Жесть.Мне глубоко насрать на то, как я буду выглядеть со стороны. Я не чувствую себя пьяным, но голова болит так, будто мне раскроили череп. Хочется упасть прямо здесь. Переступаю лужу разлитого алкоголя вместе с кусочками битого стекла. Не знаю, каким чудом мне удается найти свой пиджак. Или это Оза? Его, да, в кармане очки торчат, они придавали ему вид серьезного провинциала-интроверта. Да насрать. Кости ноют. Суставы — словно пластилин. — Педро? — слух цепляет чей-то хриплый голос. На какой-то момент, признаюсь, я даже не понимаю, к кому обращается человек, но затем я начинаю вспоминать.Этим вечером ты Педро, Дилан. Этим вечером ты мутишь маргариту, нарезаешь лайм и колешь лед для мохито, а еще жаришь всех так, что с лихвой отрабатываешь полученные деньги. Вот, чего тебе стоит здоровье Эммануэль, Дилан. — Педро, куда ты уходишь? Я не оборачиваюсь, лишь начинаю ощущать то, как у меня дрожат губы. — Педро?Этим вечером тебя зовут Педро, ты родился в Тихуане и ты восхитительно шпаришь по-испански. Нет.— Педро...— Меня зовут Дилан, — процеживаю сквозь зубы, как-то на грани. Это мое имя. Я Дилан. Меня зовут Дилан. Ни Педро, ни Аполлон. Я Дилан. Просто Дилан. Это мое имя. Так меня зовут. — Кто-нибудь, вытащите Педро из бассейна.Дилан удерживается на поверхности воды, подобно морской звезде,тупо глядя в потолок. Вода закупоривает ушные раковины, волны покачивают его невесомое тело.— Педро, — Оз заползает в бассейн, пытаясь доплыть до Дилана, — Ди,приятель, — шепчет ему, оттягивая его руку. — Ну-ка, давай.Вытянув Дилана из воды, Озу не удается удержать на себе массу чужого тела,невесомость вдруг преобразовалась в восемьдесяткилограмм "грязи". — Вот так, — его голос хрипит. Оз аккуратно укладывает Дилана на пол, и О’Брайен переводит на него потушенный взгляд. — Поспи немного, ладно? Вид у тебя дерьмовый, чувак. Отдыхай.— Оз...— Что? — Я ненавижу эту работу.— Я тоже, Дилан, — и в его словах нет фальши, это поглазам видно. — От всей души ненавижу.Дверь. Где эта чертова дверь? До меня доходит не сразу, что ею служит лифт. Нажимаю на кнопку, понимая, что он едет вечность. Черт. Как же мне дерьмово... На душе. Тело привыкло страдать от постоянных ласк, но вот внутри всегда случался пожар, который помогали загасить лишь знание о том, что стоит на кону, да нежная рука Эмми, касающаяся моей. Как мне сейчас хочется к ней, взять и обнять ее, прижать к себе и хоть раз отдать ей часть своей боли. Хоть немного, чтобы мне стало легче. Это того стоило? Ради Эм. Все ради нее. Нет, нельзя домой. Н е л ь з я. Кабинка лифта практически стеклянная — захожу внутрь и прижимаюсь к стенке, стараясь не смотреть ни вниз, ни прямо перед собой, ибо высоко. Что ж, если Билли Шамуэй боится замкнутых пространств, то мой фактор страха — высота. Не смотри вниз, Дилан. Просто... Просто закрой глаза.Втяжка.Привкус шоколада и мяты на губах.Выдох в скулу.Глоток алкоголя, передача спиртного в чужие губы посредством поцелуя.Стон.Боль.Прикосновение множества рук. Нет, не закрывай глаза, Дилан. Открой их. Мне нечем дышать, к стенкам гортани подкрадывается паника. Шепот у уха.Резкий толчок.Признание в любви.Бокал шампанского пенится от добавленного в него порошка. Кредитная карточка ровняет "автомагистрали" кокса.Резкий вдох с помощью соломинки.Размягчение мозга.Полное использование тела.Открой их, блять. Первым делом, когда я покидаю это чертово здание, я упираюсь руками в бортики ограды, подавляя очередной рвотный позыв. Я уже даже не знаю, чем меня будет тошнить, мой желудок пуст. Дыши. Рваный вдох — сбитый выдох. Еще раз. Вдох и выдох. И еще раз. Рассматриваю мокрый антрацитовый асфальт. Ночью шел ливень? В луже рядом отображается время, указанное на часах здания, и я едва ли заставляю себя повернуть голову, чтобы узнать, который час. Почти шесть утра? Ясен хрен, что ни в какую школу я сегодня не пойду. Нельзя домой. Только не в таком состоянии. Если Эммануэль увидит... Если она узнает...Нет.Оглядываюсь по сторонам, пытаясь сообразить, где я. Район кажется знакомым... Правда, эта новостройка, из которой я вышел, сбивает немного с толку. По идее, мне нужно зайти в офис за своими вещами, ну да на хер, у меня просто нет сил. Я не могу так больше. Но я должен терпеть. Как только будет собрана необходимая сумма на операцию, я навсегда покончу с эскортом и буду хотя бы стараться стать нормальным, не могу этого обещать. Уже собрано больше половины, Дилан. Потерпи. Осталось не так уж и долго... Так все-таки, где я? Дома вдали кажутся знакомыми... Дом Линдси Стоув? Нет, она живет с родителями в лофте в высокоэтажке. Дом Фредди Хаймора? Нет, он живет в пригородном районе, как и Рене, и у него не дом, а целый замок, правда, сейчас его пристанище — придорожный мотель. Где я? Заставляю себя волочиться вперед. Твою же налево... Я узнаю те трехэтажные дома впереди, если пройти перекресток и пройти вдоль улицы... Я был в одном из них прошлым утром. Квартира Билли и Джо Шамуэй.Мне... Обнимаю себя за плечи, ощущая боль во всем теле.Мне больше некуда пойти... У меня нет выбора... Мне... Мне нужна помощь. Мне очень нужна помощь... Но домой нельзя, Эммануэль не должна видеть меня таким.***От лица Фредди.Считаешь себя особенным?Достойным лучшего?Открою тебе секрет: ты — ничем не отличим от остальных.Дыхание сбитое. Настроение — нервное. Сердце — запертый в клетке дикий медведь, вот-вот вырвется наружу, сломав стальные прутья, ну или мои хрупкие кости, удерживающие его взаперти. В руках дрожь. На лбу испарина. Даже холодная в пластиковом стаканчике вода идет мне туго по горлу, словно ком чего-то неопределенного оседает внутри. Неопределенного и неприятного. Будь уверенным, Хаймор. Будь уверенным в самом себе и в том, что ты пишешь. Главное, что в тебя верит очень дорогой тебе человек. Главное, что очень близкий и родной тебе человек действительно старается, хочет как-то тебе помочь. Не подведи их, Альфред. Не облажайся. В с е у т е б я п о л у ч и т с я.Как-то скованно запускаю пальцы в собственные темно-пшеничные волосы, взъерошивая их. Стул подо мной не такой уж и удобный, как казалось изначально. Слух в помещении то и дело цепляет кучу непрекращающихся звонков, на которые не успевает ответить секретарша. Несколько вазонов с алоэ, на стенках куча газетных вырезок, взятых в рамочки, и фотографии крупных городов, типа Нью-Йорка, Лас-Вегаса, Лос-Анджелеса. На полу линолеум с закосом под ламинат, дабы колеса тележек и чемоданов не царапали поверхность. Рядом стоит бутыль с водой, который, кажется, я сам осушу, сидя в ожидании аудиенции. Черт, мне скоро прижмет уже и мочевой пузырь лопнет, если в ближайшие десять минут я не попаду к главному редактору в кабинет. На кофейном столике куча журналов, по офису то и дело расхаживают работники. Примерно так я могу описать издательский дом в городе. Здесь печатают утренние выпуски газет, которые развозят почтальоны каждый день.— Мистер Хаймор, — это ко мне обращаются? — Мистер Хаймор, вам придется еще немного подождать.Киваю головой. Я не спешу никуда. Красота, совсем решил забить на школу. Я не понимаю, зачем учиться в ней так долго, тратить на нее столько времени своей жизни. Действительно необходимые предметы можно освоить лет за пять, не больше, если усердно работать над собой каждый день. За это время мы успеем устать от учителей. Учителя от нас и от самих себя, навязывая нам одну и ту же мысль. Мы устанем друг от друга. Я с таким огромным нетерпением жду, когда школа уже наконец-то закончится... Правда, с моими прогулами меня легко могут оставить и на второй год, поэтому надо поднажать, Фредди, или можно будет смело тащить табурет и мылить веревку. — Стелла, — дверь в кабинет главного редактора резко отворяется, заставляя меня вздрогнуть. Из помещение на порог выходит мужчина в полосатой рубашке и подтяжках, — дорогуша, перенеси встречу с тем фотографом из... как его там?.. — он хмурится, пытаясь вспомнить.— Бруклина, сэр, — вежлив подсказывает ему девушка.— Да, именно. Перенеси ее на завтра, на час дня. — Будет сделано, сэр. — И, ради бога! — выпаливает он, издавая надсадный стон. — Приготовь мне кофе и принеси ибупрофен с водой, у меня уже голова болит!— Хорошо, — уголки ее губ растягиваются в улыбке. Что ж, у кого точно должна болеть голова, так это у секретарши. Мужчина так же резко закрывает за собой дверь, отчего жалюзи на ней передергиваются, а затем открывает, словно что-то забыл добавить:— О, и Стелла, что с типографией?— Они ошиблись с количеством экземпляров, сэр, но приносят свои извинения и постараются все сделать в течение дня. Дверь за главным редактором закрывается еще громче и агрессивней, кажется, будто стеклянная вставка в ней вот-вот разобьется и посыпется на пол, а сама дверь рано или поздно слетит в петель. — Со вчерашнего дня, блять, жду! — лишь доносится из его кабинета. Я выбрал не самое лучшее время, да? Но если не сейчас, то когда? Никогда в жизни. Я хочу сделать это, пока то, что я пишу, для меня живо. Я хочу сделать это, ведь я пишу то, чем живу. Я хочу, чтобы вера Эм в мои силы не была напрасной. Чтобы мама мной гордилась, чтобы отец понял, почему его никчемный сын не пойдет по его стопам. Пора прекращать писать в стол, Хаймор. Люди должны узнать. Нет, не тебя, сам по себе ты на хер никому не упал, но вот то, что ты пишешь... Черт. Сердцебиение ускоряется до того, что мне кажется, будто меня сейчас сразит инфаркт. Колени подкашиваются, в теле слабость. Соберись, Фредди. Сейчас или никогда. Глубокий вдох. Приглаживание челки.Оттягивание рукавов пальто. Стук в двери. — Да, — лишь слышу в ответ. Я не понял, это значит, что мне можно войти? На свой страх и риск оттягиваю дверную ручку вниз, проходя в помещение. — Ты из типографии? — стоит мне войти, как резкий вопрос бьет прямо в лоб. — Передай своим парням, что я в суд на них подам, — мужчина снимает очки с переносицы, поднимая на меня беглый взгляд, после чего снова опускает его на экран ноутбука. Волосы седоватые, на макушке виднеется проплешина; блекло-голубые глаза изучают текст. — Э-э-э, — протягиваю неуверенно. — Нет, сэр, я не из типографии. — И? — он вскидывает бровь, ставя локти на стол. — Ты так и будешь стоять, как истукан, посреди моего офиса или, может, расскажешь мне, что привело тебя сюда? Словом, докажи мне, пацан, что я не пожалею о потраченном на тебя времени, — мужчина откидывается на спинке кожаного кресла, складывая худые руки на груди. — Э... — соберись, Хаймор, — Да, конечно, сэр... — принимаюсь нервно вынимать из рюкзака первую готовую часть своей книги. Все время ее всячески редактируя и дополняя, я пришел к мысли, что в один день мне в ней больше нечего менять, она выглядит именно такой, какой есть, как я ее вижу, какой чувствую. — Я... Я работаю кое над чем... И я хотел бы, чтобы вы это оценили.Оценили и сказали, что это пригодно для чтения. Ибо лично меня просто на хер разрывает от того, что я пишу, но я не знаю, как на это отреагируют совсем чужие люди, никак не связанные с моей книгой, с моей жизнью.— Вот, — выкладываю на стол двадцать первых качественных и распечатанных страниц своей книги, ощущая, как на дно желудка словно кирпичи падают, и что-то во мне обрывается. Мужчина как-то нехотя надевает на переносицу очки, беря в руки мой текст. Боже, я не хочу на него смотреть в этот момент, не могу просто. Подхожу к окну, из которого в кабинет проливается серый свет мрачного и пасмурного неба. Этой ночью шел ливень, прекратившийся лишь часам к четырем. Я знаю это, ведь практически не спал, долго не мог уснуть, размышляя над словами Эммануэль. Поэтому, пойти в издательство — было первым делом, которое я сделал, как только умылся, почистил зубы и по привычке застелил постель, хотя это каждый день делает уборщица номеров. Даже не завтракал, боялся, что от нервов меня вдруг может стошнить. — "Пожалуй, мечты начали разбиваться вдребезги с того момента, когда девушка по имени Билли Шамуэй перешагнула порог нашего класса", — боже, только не нужно читать это вслух при мне, умоляю. Его голос все затихает и в секунды времени становится и вовсе неразличимым. За то время, пока мужчина читает, я успеваю рассмотреть рекламную вывеску из окна его офиса. Хотелось бы мне рассмотреть что-то еще, но, к моему удивлению, мужчина снимает очки, прервав свое чтение на третьей странице. — Как тебя зовут? — хрипло спрашивает, и я едва ли узнаю собственный голос при ответе: — Альфред Хаймор. Но можно просто Фредди. — Присядь-ка, Фредди, — жестом худой руки он указывает на стул напротив, и я нервно и как-то медленно повинуюсь. Ну, я сел. А повисшая тишина в помещении нагнетает чувство какой-то приближающейся жести. Главный редактор откидывается на спинке своего кожаного кресла, заключая пальцы в замок, и слегка покачивается вперед-назад, не сводя с меня взгляд, словно делает сканирование моего тела и мыслей. — Это все, что ты написал? — наконец слетает с его уст. — Да... — почему от каждого его слова мне становится как-то неуютно? — Думаю, да. — И ты хочешь это опубликовать, пацан? — мужчина вскидывает бровь, пальцем указывая на мои пробы написать что-то стоящее, сделать хоть что-нибудь в этой жизни, чтобы запомниться, стать частью чего-то большего. Я должен ответить или кивнуть головой? Так или иначе, я не совершаю ни того, ни другого. — И ты думаешь, что я тебе помогу? — он извлекает из пачки одну сигарету, подпалив ее кончик зажигалкой. Переводит на меня вопросительный взгляд, ожидая ответа, но я молчу. — Думаешь, что то, о чем ты пишешь, — цепляет? — этого я и боялся. Черт. Да. Меня не поняли. Меня опять не поняли. Я не смог, зацепить, не смог донести свою мысль. — Сделай самому себе одолжение, маленький мечтатель, и не трать свое время, — звучит, как дружеский совет. Но... Он даже не дочитал то, что я написал, до конца. Начало настолько дерьмовое? Оно требует доработки? Но именно такое, каким я его чувствую и ощущаю. Все в моей жизни начало меняться с появлением Билли Шамуэй. Нет, она не причина кардинальных изменений, она лишь условный таймер. Я ведь...Я пишу то, что чувствую... Я пишу то, что меня тревожит. — Может, быть, вы хотя бы... — давай, Фредди, унижай себя еще больше. — Может, вы хотя бы прочтете это до конца?— И бессмысленно потратить в пустую время? — он издает смешок. — Тебе пора на выход, Фредди. Да пошел ты в жопу, Фредди. Ты и твоя никому не нужная книга. Тебе все еще после такого хочется писать, Хаймор? Когда тебя условно назвали ничтожеством? Эрик Картер прав. Ты — никакой не писатель. Ты просто не знаешь, куда деть необъятную кучу мыслей, вот и выписываешь ее из себя. Ты... Ты никто. Тебе все еще хочется писать, Пришелец? Тебя не поймут. Всем плевать на твои проблемы. Никто не будет выискивать в строчках это твое отчаянное "помогите", ибо никто тебя даже не станет читать. Ты чувствуешь? Чувствуешь, как собственное ничтожество растекается по твоим артериям и циркулирует по организму? Ощущаешь это чувство своей кожей? Пожалуй, это практически то же унижение, как если бы Эрик Картер зачитывал перед всеми обрывки моей книги. Поднимаюсь на ноги, хотя точно не могу сказать, как именно, мое тело меня практически не слушается, и направляюсь к двери, ощущая опустошение внутри, а еще дикое желание кинуться под машину или спрыгнуть с крыши. Стать собственной мечтой и разбиться вдребезги. Уходи. Уходи, бездарность. Сломай себе пальцы и больше никогда не пиши. Не отнимай у других время. Ты никто.Писатель? Пошутил.Всегда найдутся те, кто будет лучше тебя. Не пиши.Прекрати писать.Из тебя ничего не выйдет.Руки из жопы.Бездарь.Ты не умеешь писать. Брысь, я сказал. Н и ч т о ж е с т в о. — Я хочу, чтобы эту книгу увидел мир.Я верю в тебя, Фредди. А в голове моей звучит ее голос. Замираю у двери, часто дыша. Нет. Нет, я не бездарность. Я не... Мои пальцы сжимаются в кулак, от накатившей волны злости мне охота все здесь разрушить. К хренам сорвать все картины в офисе. Разбить стекла. А еще мне хочется крушить все вокруг и кричать. Потому что таков настоящий я. Я всегда все рушу, все ломаю. Потому что я всегда кричу в своих строчках. Но я сделаю так, что меня услышат. Я не бездарность. Нет.— Знаете, — собственная злость придает мне уверенности, поэтому и голос звучит не так сбито и не похож на лепет, — если я пишу о том, что не цепляет, значит, у вас просто нет чувств, — разворачиваюсь к мужчине лицом, делая шаг ближе к нему. А что мне терять, собственно? Ничего. Я уже получил от него отказ. Он назвал меня бездарностью, отбив желание вообще когда-либо писать снова. Почему бы мне тоже не полить его дерьмом? — Если вас не цепляет то, что у кого-то разводятся родители, и ребенок получает эмоциональную травму на всю жизнь... Если вас не цепляет то, что девушка не может дышать, она тяжело больна, и единственной поддержкой для нее является ее брат, который хрен его знает где достает деньги на дорогие лекарства, которые, обычно, не по карману... Если... — я сейчас лопну, порвусь прочь от злости, мой голос практически переходит на крик. Главный редактор не сводит с меня удивленный взгляд, слегка приоткрыв рот. — Если вас ни капли не волнует девочка, над чьей матерью все время смеются, не волнует, что травля нередко доводит до суицида — то это вы бездарность, а не я. Это вы не умеете чувствовать, а не я. Это вы не умеете жить, — мои слова сейчас напоминают острые ножи, впивающиеся в худощавое тело мужчины. — И это не моя вина!— Вот оно! — мужчина неожиданно щелкает пальцами с какой-то повышенной импульсивностью; я замечаю, как в его глазах пылает огонек азарта. Что? Хмурюсь, недоумевая от его реакции. — Вот, чего ждал! Нерва, злости, выплеска эмоций! Войдя ко мне в офис, я был уверен, что ты не стоишь ни капли моего внимания, пока не взял в руки это, — он указывает на листки моего романа пальцем. — Начав читать, я не мог поверить, что это написал ты: тощий паренек с добрыми и детскими глазами. Но я понял это лишь теперь, в момент твоей агрессии. Вот оно! — главный редактор восторженно делает хлопок в ладони. А я все еще не понимаю, к чему он. — Но вы сказали... — неуверенно мямлю. — Я сказал, чтобы ты сделал себе одолжение и не тратил свое время зря, — он выставляет один палец, этим жестом обращая внимание. — Но я не закончил свою мысль, пацан, я ждал того самого толчка сделать это. Сделай себе одолжение, мечтатель Фредди, и не трать свое время на тех, кто будет говорить тебе, что ты никто, что не умеешь писать, чтобы ты перестал. Никогда не извиняйся за свои мысли. Настоящий писатель отстаивает то, о чем он пишет, борется за это до конца. Ч-что?..— В трех страницах написанных тобой, больше жизни, чем в тех статьях, которые мы печатаем здесь и издаем каждый день. Я не могу тебе помочь выпустить это, парень, наша редакция таким не занимается, но я могу порекомендовать тебя одному своему другу в Нью-Йорке... Билл обрадуется тому, что в этой жопе мира нашелся хоть один годный писатель. Меня считают годным?..— С... — я даже не знаю, как отреагировать толком. — Спасибо, сэр...— Не спеши меня благодарить, пацан. Своим действием я возложу на тебя еще больше геморроя, чем ты можешь себе представить. От меня ничего не зависит. Я... Я не могу поверить в происходящее. — А теперь катись из моего офиса, мне нужно работать, — он указывает рукой на дверь. — Понял, сэр...— И оставь Стелле свои контакты, пацан. И не разбрасывайся своими творениями перед каждым редактором, у тебя могут угнать идею, и тогда ты хрен кому докажешь, что это написал ты. — Хорошо, — все равно как-то выжимаю из себя.— А теперь все, проваливай. Мне нужно создать видимость злости и агрессии. Придурки в типографии допустили ошибку, которая стоит мне около пяти штук. — Ухожу, — забираю все листки со стола, пытаясь как можно быстрее покинуть офис мужчины. — И, Фредди. Не прекращай мечтать. Упорно иди к тому, чего хочешь. Попадется кто-то на пути — переломай ему на хер ноги. А мне остается лишь пожелать тебе удачи, пацан. Ты стал на путь, который изменит тебя в корне. И ты либо преуспеешь, либо потерпишь самую сильную неудачу в жизни. — Спасибо, сэр...Боже, я не знаю, что только что произошло. Выхожу их кабинета, закрывая за собой двери. Запускаю длинные пальцы в собственные волосы. Изначально меня так окунули в дерьмо с головой, что меня на минуту даже посетили мысли о самоубийстве. Писать — это единственное, что я умею. А если моя писанина никому не нужна, то кто я в этой жизни? А затем все резко набрало крутые обороты.— О мой бог... — шепчу ошарашено. Кажется, только что меня мотивировали так, как никогда прежде. Или, нет, это вторая сильнейшая мотивация для меня после слов Эммануэль.***От лица Билли.Ешь. Я обязана доесть всю эту тарелку с гречневой кашей.Ешь.Потому что Джо уже косо на меня смотрит. Ешь.Опоздаю в школу — это будет моя вина.— Давай, Билли, — женщина цокает языком. — Хочешь, я покормлю тебя с ложечки, как маленькую? — это звучит не так, чтобы обидеть нас обеих, ведь в детдоме меня с ложки не кормили, а самой Джорджии не доводилось никого кормить. — Нет, спасибо.Давай, Билли. Еще одна ложка каши. Ням-ням. Это вкусно. Это полезно. Съешь. — Можно я хотя бы чуть-чуть не доем? Половину ложечки? — упрямлюсь, словно маленький ребенок, ощущая, как мой желудок уже набит до предела. — Еще одна ложка — и меня стошнит. — Это все эти лекарства, так и думала, — мама недовольно поджимает губы. — Отныне ты больше не будешь их принимать, но будешь кушать, ладно? Я хочу, чтобы моя дочь жила.Почему-то эти слова как-то особо впечатываются мне в голову. Дочь. — Идет, — пожимаю плечами. — Можно мне уже идти? Пожалуйста? — часто моргаю ресницами, строя глазки Джо, и она тяжко вздыхает.— Ладно.— Спасибо, мам, — в следующий момент я как-то теряю контроль над собой и тянусь вперед, оставляя на щеке женщины легкий поцелуй. Впервые. Впервые за все года нашей с ней жизни. Мама немного краснеет от неожиданности, но уголки ее тонких губ растягиваются в улыбке. Я начинаю вполне осознавать собственные действия лишь тогда, когда подрываюсь с места и исчезаю в коридоре, направляясь к себе в комнату. Я... Я оставила на ее щеке поцелуй. Б о ж е м о й.К счастью, от погружений в собственные мысли от произошедшего меня спасает звонок в двери. Или нет.— Я открою! — отвечаю громко, чтобы Джо услышала меня с кухни. Стоит мне только сделать это, как мои глаза округляются до неимоверности, губы приоткрывается, и выдох застревает в горле. Мои ноги врастают в пол, стоит мне только увидеть его. Вещи, кажется, дорогие, но такие испачканные и "пожеванные", что остается только гадать, где его носило, мыслей на этот счет куча, и одна хуже другой. Он едва ли держит пиджак в дрожащих руках, и по его глазам цвета гречишного меда я вижу, что он практически на чертовой грани, что ему плохо. Из какой жопы он вылез? — Дилан... — с моих губ слетает шепот. — Билли, кто там? — голос Джо приводит меня в чувство, хотя не до конца выводит из ступора. — Э-э-э, — неуверенно тяну, хватая Дилана за руку, и он, пошатываясь из стороны в сторону, переступает порог квартиры. — Это Энид, почту принесла, — вру. Черт. Черт-черт-черт. Что мне с ним делать?Закрываю дверь, перекидывая через свое плечо руку О’Брайена, чтобы крепче его перехватить. Он пил? Кажется, да. Но здесь что-то иное... Черт тебя подери. Он не рассчитывает координацию, задевает плечом полочку в коридоре, и с нее падают ключи. — Что это за звук, ты в порядке, милая? Нет-нет-нет, только не выходи из кухни, Джо. Только не выходи, не надо! — Да, я едва ли не споткнулась об собственный тапочек, и вписалась плечом в полочку в коридоре, но я в порядке, — изо всех сил стараюсь звучать как можно более спокойней и уверенней. Куда. Мне. Его. Деть?В шкаф засунуть? В комнату к себе отвести? На балконе запереть? Он не настолько пьян, чтобы быть обессилевшим, хотя я бы даже не сказала, что он и пьян толком. Ему просто плохо. Цвет лица у него коричневый, под глазами такие мешки, что в них можно будет прятать драгоценности. Немного неприятно прикасаться к нему, он влажный и мокрый, словно еще недавно где-то плавал (?), на самой рубашке красуются пятна от красного вина и еще куча непонятных пятен. — Тише, — шепчу, кажется, обращаясь к себе самой. Дилан издает тихий стон, сгибаясь пополам от спазма в желудке, и тут же закрывает ладонью рот. Так, дружок, только не здесь, только не на паркет. Все во мне падает в пятки. Заталкиваю его в ванную, тут же закрываясь на замок изнутри, а Дилан падает на колени перед унитазом, хватаясь руками за кружок, когда из его рта вырывается поток горечи. Бля. Включаю воду, чтобы как-то заглушить этот звук. Судорожно дышу, ощущая, как кровь отливает от моих щек. — Билли! — стук в дверь. — Билли, ты там в порядке? Дерьмо!О’Брайен судорожно дышит, медленно поднимая на меня уставший и потушенный взгляд. — Билли!— Все нормально! Меня... Меня вытошнило! — мои голос хрипит, я беру на себя весь сотворенный шум. Кое-как заставляю Дилана подняться на ноги и тупо ставлю его в угол за дверь, где весят полотенца. Он смотрит на меня исподлобья, хмурясь и тяжко, но благо, что тихо, дышит. — Не смей сходить с места, — приказываю шепотом. — Уяснил? — и его едва различимый кивок дает мне понять, что он приложит все возможные к этому усилия. Господи, помоги мне...Открываю дверь, выходя в коридор и закрывая собой проход в ванную комнату. — Милая, на тебе нет лица! — Джо приходит в ужас от того, насколько бледной я сейчас выгляжу. — Ты...— Меня просто стошнило, мам... Просто... — включаю из себя актрису и начинаю кряхтеть. — Тебе нехорошо? — она взволнованно касается моего лба своей пухлой ладонью. — Давление, наверное, — пожимаю плечами, ощущая, как дверь за мной поскрипывает. Не смей, Дилан. Не смей шевелиться! — Что-то мне как-то резко вдруг стало нехорошо... — а лицо у меня действительно липкое от пота, я спешно зачесываю пряди волос назад, собранные в неаккуратный хвост на затылке. — Хочешь... — она неуверенно спрашивает, удобнее закидывая рабочую сумку на плечо. Что, уже уходит? Я так медленно ела, что Джорджия уже и собраться полностью успела? — Хочешь сегодня дома побыть? Дома... Да. Да! Ибо я не могу оставить Дилана одного здесь в таком состоянии. Вдруг его сейчас снова начнет тошнить, и сделать вид, словно это была я, мне уже не удастся. — Ну... — мама пожимает плечами. — Тогда я буду звонить тебе каждые полчаса, чтобы знать, как ты. И, ради бога, Билли, хотя бы съешь ложку супа. — Если захочешь — я наверну всю кастрюлю, — нет, ну, это я, конечно, утрирую, но... Джо подозрительно щурится, понимая, что что-то здесь нечисто. И за моей спиной снова скрипит дверь. Нельзя, О’Брайен! Стоять!— Ладно, — наконец-то слетает с ее уст. — Я тогда пойду, а ты ляг поспи еще немного, а то выглядишь так, словно из тебя всю кровь высосали. — Конечно, Джо. Момент, когда входная дверь наконец-то закрывается за спиной Джорджии Шамуэй, становится чем-то невероятным. Я облегченно вздыхаю, врываясь в ванную. Дилан опирается спиной в стенку, судорожно дыша, словно сейчас ему невыносимо жарко, будто ему в собственном теле неуютно, словно он ненавидит свое тело. — Что с тобой случилось? — мне неприятно прикасаться к его рубашке, но без моей помощи ее ему не снять. — Я не могу, — хнык — все, на что он способен. — Я не могу. Не может рассказать? — П-помоги мне... — его вновь сгибает вдвое, но уже не из-за тошноты, а просто от слабости. — Прошу...Так. Нужно снять с него всю одежду и кинуть ее в стиралку. Не гарантирую, что вино выстирается, но пытаться стоит. Мои ладони испытывают не самое приятное ощущение, комкая его дорогую рубашку. То же самое происходит и со штанами. Он едва ли стоит передо мной практически весь голый, и я отворачиваюсь, к ванной, чтобы включить воду. Кручу кран, настраивая теплую струю, и затыкаю пробкой слив. — Я... Я посмотрю, что такого можно тебе одеть... — понижаю голос, а в ответ лишь слышу, как Дилан издает стон, и его глаза слезятся. Че-е-ерт подери, да что произошло с ним? — Н-не уходи, пожалуйста, — его широкая ладонь вцепляется в мое плечо мертвой хваткой. Встречаюсь с ним взглядом, читая в его глазах страх. Он боится остаться один сейчас. — Я всего лишь найду, что тебе одеть... Я вернусь с минуты на минуту, — но его хватка становится только крепче, мне становится аж больно. — Мне плевать... Просто не оставляй меня... Он пьян? Он под наркотой? Я ничего не понимаю. Я просто знаю, что он не может мне рассказать, потому что ему станет еще хуже от этого. — Ладно, — тихо отвечаю. Я не успеваю толком отвернуться в тот момент, когда парень снимает с себя остатки одежды и залезает в ванную, которую наполняет теплая вода. Дилан сжимается в ком, поджимая к себе коленки, и обнимает их руками. Я ощущаю, как моя кожа покрывается мурашками от чувства неловкости, а вот она, похоже, стоит сейчас у О’Брайена на самом последнем месте списка мыслей. Один лишь хрен знает, о чем он сейчас думает, что его тревожит, что разрывает изнутри. Бывает, что-то, когда его произнесешь вслух, тебя отпускает. А бывает наоборот, станет только хуже, путы лишь сильнее скуют разум и тело. Он не позволяет мне узнать. Не позволяет помочь ему и чувство собственной беспомощности меня убивает. — Вода теплая? — я решаю, что тишина сейчас тоже является убийственной. Я должна как-то отвлечь его, чтобы он не думал о том, что с ним произошло. Дилан отвечает мне не сразу, но все же отвечает. Он рассматривает "шершавую" гладь воды, еще сильнее сжимаясь в ком. Неуверенно и медленно беру в руки мочалку, опуская ее в воду, и Дилан вздрагивает, когда шершавая ткань мягко касается его спины. Наблюдаю за тем, как его кожа покрывается мурашками. Набираю в ладонь воды, аккуратно выливая жидкость ему на голову, и парень зажмуривает веки, отираясь собственной щекой об руку. — Что с тобой произошло? — вновь задаю этот вопрос, только уже не так вспыльчиво. — Только не говори мне, что Эмми... — я не заканчиваю фразу, кажется, Дилан понимает мою мысль.— Если бы с ней что-то произошло, меня бы здесь не было, я бы валялся где-то на дороге, сбитый машиной. Он все еще не открывает глаза, позволят мне тереть себе спину мочалкой и аккуратно зарываться пальцами ему в волосы, массируя кожу. — Я... Я просто пытаюсь понять... — Я не могу рассказать тебе не потому, что я не хочу, Билли, просто потому что, если я сделаю это, меня разорвет изнутри. Я не могу... Прошу, не спрашивай меня об этом, — его передергивает, вот только не от моих движений, а от, очевидно, что не самого приятного воспоминания в голове. — Эмми... Она не должна знать, где я. Она не должна видеть меня таким... — на него вдруг накатывает чувство паники, и он поднимает на меня взгляд, хмуря брови домиком. — Она не... Пожалуйста, не говори ей. Умоляю. Прошу, прошу Билли, — его мокрая ладонь отчаянно накрывает мою руку. — Я не скажу ей, — роняю тяжкий вздох, серьезно глядя ему в глаза. — Я обещаю.И сдержу свое обещание. (Писалось под: Shelby Merry – When The Darkness Comes)Вытащить Дилана из воды оказывается не таким уж и простым делом, что еще сложнее — уговорить его подождать в ванне на минуту, чтобы найти, во что ему одеться. Он практически плачет, крепко-крепко сжимая руку. Наверное, так он привык держать руку Эм. Чтобы она всегда была с ним рядом, чтобы не отпускала, не уходила, чтобы он ее не потерял. Его не утешают даже мои слова о том, что я все это время буду в соседней комнате. Кажется, О’Брайен начинает приходить потихоньку в себя только тогда, когда перебирается из ванной в мою комнату. Я что-то вдруг вспомнила, что Джо одно время покупала футболки и спортивки в мужских отделениях, так как женские были ей малы. Она уже давно не носит темно-синие штаны и бордовую футболку, так что это единственное, что мне удается принести Дилану в качестве чистой одежды. Он удивляется, ведь в нашем доме нет мужчин, но есть мужская одежда. Это... Это странно. — Я могу приготовить чай...— Не надо... — слабо слетает с его уст. Он как-то не спрашивает разрешения, можно ли лечь на мою кровать, да и я не думаю в этот момент о разрешении. Ему нужно. Ему нужен отдых. — Ты со мной полежишь? У меня сбивается дыхание. — Конечно...Меня убивает. Меня убивает то, что я не знаю, как ему помочь.Меня убивает то, как он на меня смотрит. Меня убивает эта новая часть Дилана, которую я никогда не встречала раньше. Меня убивает он сам. Поджимает к себе колени, сохраняя между нами расстояние, когда я ложусь на край кровати рядом с ним. Он шмыгает носом, делая вдохи ртом, и я замечаю, как с уголков его глаз скатываются слезы, которые он тут же спешно утирает ладонью. Я знаю, каково это, когда не можешь что-то кому-то рассказать. Я до сих пор живу с тем, что только я знаю о том, как умер Хавьер. Только я знаю о том, какими были его последние слова. И я не сказала никому, ведь не смогла, мне бы тоже стало еще хуже, от знания, что я не смогла никак ему помочь. Мои глаза слезятся, и я отчаянно пытаюсь прогнать плохие мысли, хотя это весьма трудно. Дилану становится неуютно, и он накрывает нас одеялом с головой. Он прав, хочется закрыться. Хочется закрыться от всех, пока все это внутри не переболит. Мы никогда не лежали с Хавьером вот так. У нас не было ничего похожего с этим, ведь мы были друг с другом настолько открыты, насколько это было вообще возможно, он рассказывал мне абсолютно все, как и я ему; между нами с Диланом множество тайн, которые мы не можем выдать не потому, что это чужой секрет, а потому что это попросту нас убьет, это как снова пережить все это, всю эту боль. Я учусь понимать его, как и он меня. Нам дается это очень трудно. Все начинается абсолютно не с правильной точки, да и начало стартует где-то с середины. Я лишь знаю, что с каждой нашей встречей он становится для меня чем-то слишком близким, непозволительно родным. Это странно и страшно. Он смотрит мне в глаза, переставая тихо плакать, и позволяет мне прикоснуться к его скуле кончиками пальцев, взамен прикасаясь к моей щеке. Едва ли, мягко, как-то аккуратно. — Через что бы ты сейчас ни проходил, просто помни, что ты не один, — слетает с моих уст, и эти слова служат успокаивающим бальзамом для Дилана. Через какое-то время он закрывает глаза и погружается в сон, как и я. Я не люблю спать. Мне всегда снятся тревожные сны. Или связанные с детдомом, где меня били и отбирали игрушки, или связанные со смертью человека, который был для меня всем.***На улице так темно, только лишь фонарные столбы горят,чей свет заглушается ливнем, идущем "стеной". Ткань на Билли вымокает тут же. Девушка практически спотыкается, но чудом не падает на асфальт. Он стоит совсем недалеко, и он не один.— Хавьер?— Билли... — Дилан сонно тормошит плечо девушки, которая не прекращает плакать во сне.Девушка слабо улыбается, но улыбка и вовсе гаснет,когда двое человек, стоящих рядом с ее другом, резко начинают убегать прочь, а парень, не в силах устоять на ногах, падает на колени, прижимая к животу руки. — Нет! — с уст слетает крик, вот только уже не поможешьни криками, ни мольбой, ни слезами. Она успевает подхватить его тело и не дать ему полностью рухнуть.— Не-е-ет, — девушка издает стон, ворочаясь из стороны в сторону.— Билли, проснись... Крови так много... Ее не остановить, зажав рану ладонью.Все ее руки в крови. Она касается ими щек Торреса,умоляя его не оставлять ее, наклоняется к нему и оставляет на его губахпоследний поцелуй со вкусом соли, металла и роз. — Ты... Ты вся... Все моя семья, — его голос хрипит. — Не говори, прошу... — Билли сжимает его руку так крепко, какникогда прежде. — Ты все, что у меня... — фраза так и не заканчивается.Последний вдох грудной клетки, а воздуха все равно будет мало.Глаза пустеют, гаснут, а пульс становитсямертвенно тихим. — Нет... Ты не можешь... Ты не можешь меня бросить! — Ты не можешь меня бросить! — Проснись, — он пытается ее разбудить, трясет за руку. — Проснись, Билли! — Ты не можешь... Ты... Ты не можешь, — всхлип. — Все хорошо, — слетает с его уст. — Все... Я тебя не брошу.Отчаяние сковывает все тело, и О’Брайен пересиливает самого себя, беря Шамуэй за руку. Он сжимает ее ладонь так сильно и крепко, что аж костяшки белеют. И эта боль заставляет девушку наконец-то открыть глаза, начав судорожно дышать. Слишком много недосказанности душит горло своим бессилием.Странные у них отношения, не так ли?