8. (1/1)

***Занавески номера мотеля плотные, сквозь них не проходит ни один лучик тусклого света бледной луны, пришитой к ночному небу. В комнате жарко, нечем дышать, воздух спертый. Каждый кубический миллиметр пространства насквозь прорезается глухим стоном, слетевшим с искусанных губ. Тяжкий вздох куда-то в подушку. Кожа влажная, пальцы сжимаются в кулак, комкая при этом край ткани простыни. Шлепок. Пошлый. Громкий. В девушке, находящейся в номере, он вызывает восхищение, еще большее желание. В парне рядом с ней — ничего, кроме чувства тошноты. Еще один шлепок. И еще. Вколачивая ее тело в кровать до того, что она забывает, как ее зовут. Лежит под ним, стонет, кусает собственный кулак, выгибаясь дугой. Светлые волосы прилипли к влажным от пота щекам, волосинки лезут в рот. Линдси Стоув тянет свои тонкие руки к сильным плечам Дилана, и парень подается вперед, утыкаясь носом в ее ключицы. Сбито дышит, обжигает ее кожу своим горячим дыханием. Темная челка прилипла ко лбу, кожа усеяна мелким "бриллиантовым" крошевом пота. Дилан касается своими губами кожи на шее Стоув. Целует. Прикусывает. Пробует на вкус. Играется. Предъявляет права на каждый дюйм ее кожи. "Мажет" по ней губами к скуле, к виску, возвращаясь снова к шее, к ключицам, к впадинке у грудной клетки. Западает в нее языком. Вылизывает ее кончиком языка, делая резкий выпад бедрами вперед. Глубже. Резче. Грубее. Как ей нравится. Его руки скользят по ее бедрам вверх по тонкой талии, пересчитывают проступающие ребра. Линдси зарывается тонкими пальцами в темный загривок на его затылке, тянет парня к себе, притягивая для поцелуя. Горячие. Солоноватые. Пульсирующие. Мягкие. Целовательные. Весь он целовательный. Сносящий крышу. Все в нем. И его пальцы в ее волосах. И его пальцы, сжимающие ее грудь до крика. И то, что он делает своими пальцами между ее бедер, толкаясь внутрь, касаясь чувствительных мест. Его язык, проникающий в рот, проходящийся по деснам, по небу, тут же выигрывающий все бои с ее собственным языком. Его язык, вылизывающий ее кожу, вычерчивающий круги вокруг ее пупка, на плоском животе, спускаясь ниже и ниже, и ниже, туда, даря наслаждение, которое она никогда не получала, занимаясь сексом с кем-либо еще. Сжимает в пальцах его волосы, прогибаясь в спине, когда он раз за разом с помощью своего языка обрушивает на нее волну мелких судорог во всем теле, заставляя буквально выкрикивать его имя. Хрипло. На изломе. Как под чертовым кайфом. Как под самый гребаным и самым охуительным кайфом в ее жизни. Че-е-ерт. Черт, черт, черт. Бля-я-я-я-ять. Кто бы знал, что О’Брайен так хорошо трахается... Шумно дышащий. Горячий. Весь ее. Весь принадлежит ей. Все в нем. Каждый дюйм его кожи, каждая родинка на теле, каждый чертов сантиметр. И взгляд его, и длинные пальцы, которые он смыкает вокруг ее горла, сжимая губы в тонкую полоску, стиснув зубы. Сжимает, слегка придушивает, утыкаясь кончиком носа в ее скулу. И смотрит. Смотрит на то, как бесстыдно она сжимается перед ним в комок, как обмякает в его губах, как в сотый раз выстанывает его имя. Выкрикивает. Вымаливает. Зачитывает его имя, словно "Отче наш". Дышать она может, но прикосновения его пальцев все равно ощутимы, подушечки прощупывают вибрацию шумного пульса, гудящего под кожей, роящегося внутри жидким электричеством, к хренам сносящего крышу. Мог бы — удушил бы уже давно. Он ее ненавидит. Он ее презирает. О, да. Но именно эта его злость делает его таким. Властный. А ей мало. Ей мало его. Хочется больше. Сильнее, жестче. Пусть ее не жалеет. Она не хочет чтобы он был нежен. Нежным он будет тогда, когда она заранее ему скажет. Дилан и "нежность" понятия несовместимы. Он такой лишь с Ней. Лишь с Эмми. Он так сильно любит ее, что Линдси не уверена в том, сможет ли он полюбить еще кого-нибудь так же сильно, как Эммануэль. Но он ведь не спит со своей сестрой, верно? Ей вообще можно таким заниматься с кем-либо? Она слабая. Немощная. Вечно нуждается в поддержке брата. Насрать. Сейчас главное она и он. И то, что Дилан делает с ее телом. Она чувствует каждое прикосновение, каждый его рваный и вымученный выдох, судорожный вдох через нос. Она чувствует, как его пальцы сжимают кожу ее бедра, как собственный стон врезается в его губы. Мятные. Он жевал мятную жвачку прежде, чем прийти сюда. Мятные. Он прикусывает ее губы: развязно красные от размазанной помады, блядски распухшие от того, как жестко он их прикусывает, как оттягивает, проходясь по ним кончиком языка. Ненавидит. Терпеть не может. Не выносит. Она его раздражает до того, что хочется вытрахать из нее всю дурь, все дерьмо. Ненавидит самого себя, свое тело за эту чертову реакцию на ее прикосновения. Стонет, как последняя шлюха, старательно пытаясь заткнуть самого себя. Кусает кулак. Не выходит. Врет. Противится тому, что ему это нужно, что ему это нравится. От самого себя противно, от себя же гадко, когда она обхватывает его чуть проступающий кадык губами, посасывая. Сука. Маленькая блондинистая сука. Сжимает ее волосы в кулак, наматывает на руку, резко тянет на себя. Взгляд темный. Взгляд такой, какой нравится ей. Нет, это не тот гречишный мед, не жидкий янтарь, что при общении с Эммануэль. С Линдси он другой. Та часть Дилана, которая принадлежит ей. Все в нем — ее. Кроме чувств и сердца. Они отданы сестре. Ради которой он пойдет на все. Ради которой он сейчас трахает Стоув до того, что она проходится ноготками по коже его спины, оставляя на ней красные полоски. Царапает. Кусает. А потом зацеловывает до смерти, до умопомрачения. Она знает, он ненавидит то, что вынужден делать. Но его тело считает иначе.Ненавидит.Терпеть ее не может, блять.Задушил бы собственными, блять, руками.— Д-Дилан... — то ли орет, то ли шепчет, то ли стонет, то ли вообще произносит это так, что даже самой не различить уже пять каких-то букв его имени. Она чувствует, как все в ней сокращается, как поясница невольно прогибается, как живот только сильнее вжимается в его торс. И она сбивается со счета, какой за этой вечер оргазм она получает. Кладет руки на его ягодицы и чувствует, как несколько грубых толчков — и Дилан сдается, жмурится, подавляя стон, и стыдливо утыкается носом в ее плечо, кончая. Ему не нравится в этот момент на кого-то смотреть, потому что он сам ненавидит то, что делает. Стыдливо не потому, что не умеет (опыта ему не занимать), а потому, что ненавидит то, что с ним делает Линдси Стоув.Рваный вдох и выдох. Руки расположены по обе стороны от ее тела, она расцепляет ноги, которыми обвила его бедра. Линдси удобнее размещается на подушке, Дилан откидывается рядом.— Ты божественный, ты знаешь? — тянет сладко, сбито дышит, поворачивается к нему лицом.Дилан тут же отворачивается, приподнимаясь и садясь на край кровати, свесив ноги вниз. Сидит к ней спиной, ставит локти на собственные колени, немного сутулясь, и трет уставшее лицо, хмурясь. — Ненавидишь меня? — смеется Стоув. Тянется рукой к пластиковой бутылке воды на прикроватном столике. Откручивает крышечку, после чего делает жадный глоток. Смотрит ему в спину, а затем касается его поясницы кончиками пальцев. Он вздрагивает от того, как она проделывает дорожки подушечками пальцев по его коже. Остыл. Всегда остывает тут же. Никогда не дает ей каплей больше себя. — Я ненавижу то, что ты со мной делаешь, — холодно, с нотами горечи, не скрывая своей ненависти. — А по-моему, тебе очень даже было хорошо, признай это Дилан.— Замолчи, — бросает на нее короткий взгляд, затем снова отворачивается от нее, поднимая глаза на окно. — Значит, я угадала, тебе понравилось. Ну или тебе сейчас так хреново лишь потому, что ты пытаешься это отрицать. — Ты, это, что?.. Пытаешься меня прочесть? Да ты нихрена обо мне не знаешь, Стоув!— А мне и не нужно, Дилан. Зачем мне знать что-то о жизни моей персональной шлюшки? Меня это не касается. Я лишь знаю, что огромная любовь к сестре тебя подтолкнула на это. Круглосуточный секс с кем попало. А мужикам ты тоже даешь? Обслуживаешь их? Ротиком или телом?Унижает его. Знает, как остро он реагирует на эти слова. Потаскуха. Шалава. Проститутка. Лярва. Самая настоящая блядь. Ножом по живому режет, вставляет нож ему в спину, меж ребер, а потом проворачивает ручку, причиняя чудовищную боль. Он пытается казаться сильным, но есть две вещи, которые бьют током по его оголенным нервам, которые рвут их голыми руками. Это здоровье Эммануэль и то, чем он занимается, кем работает.— Я сказал завалить кабину. Разговоры с тобой не входят в число моих услуг так точно, так что если это все, чего ты от меня хотела, я пойду, — грубо, резко, холодно. Он поднимается на ноги с кровати, принимаясь подбирать с пола свои боксерки, спешно их надевает, немного заваливаясь на бок. — Могу поспорить, что другие клиенты не доставляют тебе столько удовольствия, как я.— Слишком многое о себе думаешь, — застегивает молнию джинсов, тянет вверх собачку. — Твои деньги на столе, потасканный, — издает смешок, глядя на то, как он яростно сгребает купюры в руку. Сейчас явно развернется и ударит. Череп ей проломит. Но будет чувствовать к ней хоть что-то, кроме холода и ненависти. — Отъебись от меня, — плюется словами, бросая на нее холодный взгляд. А затем, даже не надевая футболку, направляется к двери, проворачивает замок и тянет ручку на себя, после чего, секундой позже, исчезает где-то на улице, скрываясь в сумраке ночи, и гремит дверью, закрывая ее.***От лица Билли."Ты начинаешь плыть, Билли".Вширь. Становиться размером с диаметр Земли. Слишком много ешь, Шамуэй. Забыла, что такое голод? Забыла свое место? Детдом? Забыла, что для тебя делал Хавьер? Забыла. Закрываюсь в ванной на замок, включая воду. Шум отвлекает. Джо меня не слышит, а мне же лучше, чтобы она не знала, не видела. Делаю тяжелый вдох, понимая, что мне трудно дышать. А джинсы на мне так и не сходятся... Еще вчера я могла их надеть. Неверное, не замечала, с каким трудом мне это давалось. Наверное, вообще не замечала, сколько начала есть за последнее время. Хотя за несколько последних дней я не меняла свой рацион питания... Наверное, за завтраком я переборщила с овсянкой."Тебя будет все разносить и разносить, и разносить".А что, если Стоув права? Черт. Поднимаю майку, задирая ее край к верху, и принимаюсь рассматривать свое тело в зеркале. Касаюсь пальцами кожи, сжимая ее пальцами на талии, которой у меня нет. В детстве я была тощей, но далеко не вешалкой модельной внешности. Такое тело, как у Линдси Стоув, мне никогда не иметь. Я нескладная, но бойкая. А еще толстая, видимо. Жирная. Сплошное скопление жира в глазах Грейвз."Ты превратишься в Юпитер".Будешь настолько большой, что твоя масса однажды станет центром тяжести и начнет притягивать к себе другие тела, словно планета Земля. Ты будешь где-то плавать, и тебя примут за новый континент. Долбаные голоса Ванессы Грейвз и Линдси Стоув звучат под тяжестью черепной коробки. Хватит, Билли! Закрываю себе рот обеими руками, всхлипывая. Что, если это действительно наследственное? Если моя биологическая мать была склонна к полноте? Это неизбежность, да? Неизбежность? Как же, однако, легко посеять в тебе сомнение, Билли. Ростки семян уже пробиваются сквозь кожу. Теперь ты начинаешь чувствовать ненависть к каждому лишнему сантиметру на своей талии, на ляжках. Плывешь. Я не хочу... Я не хочу становиться такой."Жирняшка".Нет. Нет-нет-нет. Я же не... А как объяснить то, что на мне уже джинсы не сходятся? Упираюсь двумя руками в бортики умывальника. Смотри не сломай его, Билли. А то такой тяжелой массой и своей неуклюжей инертностью все на твоем пути будет гореть, рушиться. Всхлип. Плачешь? Думать нужно было головой прежде, чем жрать. Замолчи. Замолчи, Билли. Это не ты. Это не твой голос говорит внутри тебя. "Ты знаешь, есть один метод..."Бросаю косой взгляд на унитаз, стоящий слева. Сердце во мне так сильно колотится, что вот-вот выломает грудину. Все перед глазами плывет от чувства того унижения, которое я испытала сегодня; от того, что во мне вызывает вид Ванессы Грейвз, вставляющей себе два пальца в рот. Таков выход, да? Блевать? Блевать, да? Дышу шумно и рвано. Мокрые ресницы подрагивают, а картинка унитаза немного плывет перед глазами от слез, пекущих глазницы. Посмотри на меня, Хавьер. Я становлюсь той самой Билли, которую ты ненавидел, которую пытался во мне уничтожить. Я сомневаюсь, Хавьер. Пара слов — а меня бомбит, наизнанку выворачивает. Неужели я действительно такая? Неужели я становлюсь, как?.. Нет. Нет, мы с тобой никогда не осуждали Джо. И я не стану. Я не буду. Но, черт возьми... Склоняюсь над унитазом, одной рукой придерживая волосы, а второй лезу себе же в рот, чтобы с помощью двух пальцев вызвать рвоту. Я знаю все лекции, касаемо этого, которыми промывают мозги. Знаю. Чувствую, как кровь приливает к щекам, кашляю от недостатка кислорода и собственных пальцев в горле, которыми не удается больше ничего вызвать, кроме как удушья. Стараюсь отдышаться, после чего повторяю попытку вызвать рвоту. Вызывается лишь кашель...Че-е-ерт."Билли, ужин стынет!" — слышу голос Джо, доносящийся из коридора.— Я не голодна, — стараюсь унять дрожь в голосе. "Что ты там так долго делаешь?"— Сейчас... сейчас уже выхожу!Она не должна видеть тебя такой, Билли. Она ни в коем случае не должна видеть тебя такой. В первую очередь успокойся.А сможешь ли?Поднимаюсь на ноги, утирая рот тыльной стороной ладони. Подхожу к умывальнику, набирая воду из-под крана в ладони и умываю лицо. Поднимаю взгляд на отображение в зеркале, неосознанно касаясь мокрыми кончиками пальцев тонкой шеи. Успокойся. Тише, Шамуэй. Тс-с-с...Делаю глубокий вдох, зажмуривая веки. Если Джо увидит меня такой, это ее очень расстроит. А она, пожалуй, единственный человек на свете, которого мне расстраивать и огорчать не хочется. Возьми себя в руки, Билли. Соберись. Просто... Просто возьми себя в чертовы руки.Вытираю лицо полотенцем, после чего вешаю его на крючок на стенке и сдвигаю обратно защелку на двери ванной комнаты, покидая помещение. В нос забивается запах мясного рагу. Желудок предательски урчит, и я инстинктивно касаюсь ладонью живота, сжимая тонкую ткань майки в кулак. Под ложечкой сосет, и я громко сглатываю скопившуюся в горле жидкость. Прохожу на кухню, садясь за стол, и поднимаю глаза на Джо, которая заботливо кладет ужин на мою тарелку. Несколько резко беру в руки стакан и наливаю в него обыкновенной воды из фильтра, которой Джо разбавляет чай. Жадно делаю глотки, чувствуя, как это несколько утоляет голод. — Я знаю, что ты не любишь баклажаны, потому я не брала их для рагу, — молвит Джо, ставя тарелку напротив меня. — Спасибо, — отвечаю несколько слабо и невнятно. Для приличия беру в руки вилку, принимаясь ею колупать кусочек мяса в рагу. "Вожу" его по тарелке, не отрывая от него взгляд. Кажется, Джо замечает, что есть мне сейчас совсем неохота. Нет, вообще-то "охота", но злобный голос Линдси Стоув звучащий где-то под висками, заставляет пересмотреть это желание.— Почему ты ничего не ешь, Билли? — Джоджия спрашивает спокойно, с нотками тревоги и беспокойства в голосе. Поднимаю на женщину взгляд, поджимая губы.— Я просто не голодна, — вру. — В школе съела огромную порцию тако, и мне теперь от него нехорошо, — наконец нахожу нужные, хоть и совсем далекие от правды слова, чтобы объяснить, почему я не ем.— Я не в первый раз за тобой это замечаю. Ты хорошо себя чувствуешь, Билли? Ты немного бледная.— Все хорошо, — коротко улыбаюсь, после чего наливаю себе еще один стакан воды. Джо пожимает плечами, накалывая на вилку картофель, я же молча наблюдаю за тем, как женщина ест, опустошая второй стакан, и внутри как-то действительно становится легче, голод отступает совсем. Интересно, какой была моя мама? Моя настоящая мама. Хотя трудно ее назвать "мамой". "Мама" — это человек, который никогда тебя не бросит, который вырастит тебя, отдаст тебе часть самой себя. Человек, который попросту выносил тебя и родил, — всего лишь мать, с которой, кроме биологии, меня ничего не связывает. А какой?.. Какой была Джо до того, как удочерила меня? Она никогда не рассказывала мне о своей жизни, так же, как и я о своей. Мы не задавали друг другу вопросов. Это, кажется, и есть тот самый барьер между нами. Ни особой нежности, ни обниманий, ни разговоров по душам. Мне... Мне этого не хватает?— Джо... — слетает с моих губ, и я выпрямляюсь на стуле, отставляя стакан в сторону. Чувствую, как неловкость заставляет меня краснеть, как кожа начинает пылать жаром, и пульс учащается. Но больше всего мне стыдно задавать этот вопрос лишь потому, что он может быть крайне неприятным для Джорджии. Я никогда не хотела, чтобы она страдала или плакала. Но я чувствую, что заданным вопросом полезу не в свои дела. — Я хотела спросить... А когда ты?.. Ты?..— Когда я начала полнеть? — спокойно спрашивает Джо, словно прочла мои мысли, словно подобного вопроса она ждала от меня уже давно или хотя бы с первого нашего с ней дня в новой школе. — Я знала, что однажды ты меня спросишь... — откладывает вилку на край тарелки, вытирая уголки губ салфеткой. — Я знаю, как девочки и мальчики в школе смотрят на меня, что они говорят обо мне... Все в порядке, Билли, правда, — женщина поджимает губы, бросая на меня короткий взгляд. Вот оно. Джо никогда не показывает, что ей больно.Но я знаю, что больно.— Я была на несколько лет старше тебя, когда это началось. Я не была такой с самого начала. Я следила за собой, занималась спортом. Моя мать считала, что весить пятьдесят килограмм в моем возрасте — это тот самый идеал, и я усердно его придерживалась. А потом я познакомилась со своим будущим мужем... — она... Она была замужем? — Уилл всегда хотел, чтобы все в его жизни было идеально. И сначала у нас все так и было. Идеальная свадьба. Идеальный дом в подарок от родителей. Идеальная работа. Идеальная я, тощенькая, маленькая, покладистая и трудолюбивая, — Джо улыбается, и все во мне замирает. Она никогда не рассказывала мне об Уилле. Я даже никогда не видела его фотографий. И ее тоже. — Идеальность закончилась на новости о том, что я не могу иметь детей. Эта новость сильно подорвала мое здоровье, и я начала "заедать" свое горе таблетками. Но такой меня сделала отнюдь не еда и таблетки, а очень сильный сбой в организме на психическом уровне. Я перенесла сильнейший стресс, а еда была лишь посредством. Я думала, что все было под контролем... Но, спустя год, Уилл не выдержал и подал на развод. И тогда я совсем сорвалась... — женщина запинается, проходясь кончиком языка по сухим и шершавым губам. — А затем в моей жизни появилась ты. Лучик света.Л...Лучик. Света.Мне... Мне так жаль. Мне жаль, что ей пришлось это пережить. Жаль, что ей пришлось это рассказать мне, пережить все это снова, еще раз. — Джо, мне очень жаль, — произношу и собираюсь уже накрыть руку женщины своей, но она меня опережает, накрывая своей ладонью мою. — Спасибо, Билли, — поджимает губы в улыбке. — Не стоит жалеть того, что произошло. В конце концов это свело нас с тобой вместе, подарило мне еще один шанс на семью. Семью. Она считает меня своей семьей? Все во мне разбивается вдребезги. Я чувствую такое сильное желание встать сейчас из-за стола и просто обнять ее... Впервые за все это время. Впервые за все годы, которые мы пережили вместе. Она раскрыла мне кусочек себя, своего прошлого. Она приняла меня, заботилась обо мне. А чем я ей плачу? Враньем? Тем, что не могу ничего рассказать о том, что внутри ломает мне ребра? Что не могу рассказать о том, как со мной обращались в детдоме? О том, как в день ее прихода в наш детдом, мы с Хавьером собирались сбежать? Мы хотели. Мы, правда, хотели уйти. Быть только вдвоем, двумя детьми, заботящимися друг о друге. Я любила его как брата, которого у меня никогда не было. И в тот день я оставила его там одного. Об этом мне рассказать Джо? Или, может, о том, как я потеряла его, как не уберегла, как сделала недостаточно, чтобы его обезопасить. Я не заступилась за него, как следовало, не смогла его защитить. А ведь он всегда обо мне заботился...Вот, чем я ему отплатила.— Я хочу, чтобы ты верила мне, Билли, — Джо смотрит четко в глаза, ее голос спокоен. — Я хочу, чтобы ты мне доверяла. Я хочу, чтобы ты поверила в то, что ты очень важна для меня. Знаю, мы с тобой не самая лучшая и образцовая семья, но ты действительно очень много для меня значишь... — она потирает мою руку подушечкой большого пальца. Нежно. Заботливо. Как мама своей дочери. — Ты — это вся моя семья, Билли. Я хочу, чтобы ты знала, что всегда можешь положиться на меня, всегда можешь рассказать мне все, что тебя тревожит, а я постараюсь помочь, чем смогу... И я... Я правда хочу. Я знаю, что могу верить ей, что могу доверять. Я так хочу рассказать ей. Кому-либо. О нем. О Хавьере.Ведь никто, кроме меня, не знает о нем. Никому, кроме меня, до него не было дела. Никто не знает, как именно я потеряла его. Никто не знает о том, что я чувствовала, когда он был рядом. Никто не знает о том, что мы встречались с ним даже тогда, когда я жила с Джо, а он в одиночку сбежал из детдома. Никто не знает о том, что он какое-то время жил у нас в подвале в старом доме, втайне от Джо. Она что-то подозревала, но ничего тогда не сказала. Никто не знает о том, что волосы у него мягкие, а руки теплые. Никто не знает о том, что у него был шрам чуть ниже ключицы от сигаретного ожога. Никто не знает, во что он ввязался, чтобы выживать на улицах. Никто не знает потому, что я никому не рассказала об этом. И вряд ли смогу.— Ты веришь мне, Билли?— Я тебе верю, Джо.Джорджия мне доверилась. Она рассказала кое-что о себе, о том, что болит внутри.Я, правда, доверяю ей. Я, правда, хочу рассказать ей о нем. Просто... Просто не могу.***От лица Фредди.Мой дом все больше и больше напоминает цирк. Родители — словно два клоуна. Мать агрессивно "жонглирует" семейным хрусталем, роняя его на пол, запуская в стенки. Отец открывает рот и что-то кричит, словно мать для него надрессированный лев, и сейчас она заткнется по его щелчку. Не хватает только сладкой ваты, попкорна, веселой аж до блевоты музыки и выедающих сетчатку софитов, чей свет маячит перед глазами. А какая роль в этой семье отведена для меня?— Спасибо, Дерек, до скорого, — прощаюсь с нашим шофером, выходя из машины.— До завтра, мистер Хаймор, — учтиво прощается со мной он, поправляя пиджак, коротко оттянув его вниз, чтобы разгладить ткань. — Я же просил тебя не называть меня так, Дерек. Мне словно семьдесят лет, ей-богу, — цокаю языком. — От такого твоего обращения ко мне, клянусь, меня однажды радикулит схватит, — шучу, и Дерек смеется.— Ладно, Фредди, — согласно кивает головой. Машу ему рукой на прощание, после чего принимаюсь подниматься по ступенькам. Издаю тяжелый вздох, понимая, что впереди меня ждет просто "мега-офигенный" вечер в компании предков. Замираю на одной ступеньке, оборачиваясь назад. Дерек все еще смотрит мне в спину, внимательно следит за тем, чтобы я зашел-таки в дом, а не решил сбежать, что бы я воспринял с огромной симпатией. В последние дни желание возвращаться домой скатилось до того уровня, что я предпочел бы спать на улице. Бля.Тяну на себя ручку двери, открывая ее. В доме как всегда светло, как всегда шумно, но на этот раз уже не от криков родителей, а от смеха. Различных шуток, различных голосов, обсуждающих все на свете. Они решили закатить здесь званный вечер? За-ши-би-сь.Дохрена людей, чьи имена мне неинтересны. Дохрена мнений, которые хотят быть услышанными. Нет, они, блять, с меня издеваются?Мне завтра вставать рано, а, судя по их веселью, поспать мне сегодня не дадут. Хоть бы предупредили, черт, подери. Из широкого и просторного холла мне открывается превосходный вид на гостиную. На всех присутствующих, распивающих шампанское. На моих родителей, которые улыбаются, изображая счастливую семью. Отец обнимает мать за талию, а она упирается спиной ему в плечо. И никто на самом деле, кроме меня, не знает, что они оба находятся в одном шаге от того, чтобы друг другу что-нибудь сломать, кроме собственной жизни. Дебора скрипит зубами, чтобы руки ему не выломать. Кларк натянуто улыбается, переключая свое внимание на своего бизнес-партнера, дабы не свернуть жене шею. Почти уже не жене.Еще чуть-чуть — и без пяти минут бывшей жене. Ухожу подальше, надеясь, что мое появление осталось незамеченным, и принимаюсь взбираться по лестнице на второй этаж, стараясь побыстрее добраться до своей комнаты и отгородиться от всего мира. Запереться и не вылазить до утра. У меня с собой в рюкзаке есть банка Pepsi и несколько батончиков Sneakes. Думаю, сойдет за ужин, чтобы вообще отсюда не выходить. Толкаю дверь руками и прохожу внутрь. Господи, здесь аж дышится легче, вот правда. Жаль лишь только, что комната у меня без звуковой изоляции, этот дурной шум вливается в комнату отовсюду. Закрываю за собой дверь, но почему-то не на замок. Устало снимаю с себя рюкзак и пальто. Устало тру лицо и отекшую шею. Все делаю устало. Усталость — как стиль жизни. Опускаюсь на кровать, закидывая ноги, и подбиваю руками подушку, несколькими секундами позже подпирая ими голову. Мой взгляд впечатывается в потолок, принимаясь его изучать, а мысли почему-то отбрасываются к Эммануэль О’Брайен. Почему-то в голову приходит мысль, что у нее красивый смех. Мне нравится, когда она смеется, когда улыбается. Мне хочется смешить ее даже тогда, когда самому не до смеха. Просто потому, что, когда она улыбается, мне почему-то становится легче. Или потому, что она единственный человек (не считая Билли), который поддерживает меня в идее написать книгу. О нас. О мечтателях. О ней и обо мне. Как я мечтаю стать чем-то большим, чем я есть. О том, как мечтаю, чтобы мои родители наконец научились меня ценить таким, каким я есть, чтобы ссоры в нашей семье прекратились... О том, как она, наверняка мечтает быть здоровой... Или нас, таких мечтателей, больше? Стук в дверь. Мысли сразу отбрасывают меня в реальность. Перевожу взгляд на деревянную поверхность двери, тихо вздыхая."Фредди? — мама. Что ей нужно? Может, если буду молчать, она подумает, что меня здесь нет? — Фредди, я могу войти?Блин. "Я знаю, что ты там, я видела, как ты вошел в дом".Ну, нет.— Я устал, мама, что ты хочешь? "Я могу войти?"— Физически, можешь, — роняю острый сарказм, и дверь отворяется. Дебора проходит в комнату, закрывая за собой дверь. На маме красивое платье, дорогие туфли, она выглядит безумно привлекательной, вот только выражение ее лица совсем несчастливое. Кажется, ей самой не хочется там находиться. В том шуме, где ты должен играть роль чужого тебе человека, изображать, что все хорошо, что ты счастлив.Ложь.Мы — несчастливая семья.Мы — семья, которая распадается.Мы — это то, что сталось от настоящей семьи.А были ли мы ею когда-нибудь?— Я туда не выйду, если ты пришла за этим, — молвлю спокойно, наблюдая за тем, как женщина устало трет шею. — И даже не пытайся, я не люблю людей. — Я и не стану просить тебя к ним спуститься. Твой отец на этом настоял, я сказала ему, что ты волен выбирать, — отвечает она, облокачиваясь об дверь спиной. — Тогда что ты здесь делаешь, мама? — Хотела уйти от них на время. У меня голова болит от друзей твоего отца. — Та-а-ак, а визит к сыну — это для тебя идеальное прикрытие, да? — молвлю сухо. — Конечно, — отвечает мне тем же тоном, и что-то внутри у меня неприятно колет. Нет, не от того, что она здесь, а от того, что как-то больно стало внутри от сухости ее ответа. Обычно она вообще без эмоциональна... — Можно?.. Можно я побуду здесь какое-то время? — Мне все равно, — пожимаю плечами, после чего несколько резко встаю с кровати, ощущая легкое головокружение. Чувствую, как ее взгляд прожигает мои лопатки. Подхожу к столу и сажусь на стул, придвигаясь ближе. Открываю крышку ноутбука, включая его, и слух цепляет скрип пружин в кровати — мама села на край."Почему-то мне казалось, что этот день чем-то отличался от остальных... Не знаю. Было такое странное чувство, что что-то изменилось. Может, все дело в том, что Эммануэль О’Брайен предложила мне сесть с ней и ее братом за один столик? Может, тем, что сегодня никто не назвал меня "Пришельцем"? — мои пальцы стучат по клавиатуре, стараясь успеть за мыслями. — А может, дело было только во мне?"— Что ты пишешь? — внезапно слышу голос матери за своей спиной. И ее вопрос сбивает меня с толку. Лишает слов для ответа. А почему она спрашивает? Зачем? Пф, словно ей есть дело.— Ничего, — отвечаю, продолжая писать:"Этот день просто не был похож на остальные, и я не знал, хорошо это или плохо". — Фредди, — она вздыхает, и я поджимаю губы. Искренность. Кажется, она искренне хочет знать, о чем я пишу. Или я просто себе все придумываю. Или я просто внушаю себе, что она действительно мной интересуется. — Фредди, поговори со мной...А я молчу. Не оборачиваюсь. Не шевелюсь. Даже не дышу. — Прошу, — практически умоляет. Или уже умоляет. Я не знаю. Моя мать никогда не спрашивала у меня что-то такое, что меня интересует, про мою личную жизнь, да про все на свете. Никогда ее это не волновало. Тогда почему сейчас? — Фредди...Снова мое имя с ее уст. Снова тишина в ответ. Через несколько мгновений мама поднимается на ноги. Стук ее каблуков сообщает о том, что она направляется к двери. Женщина тянет ручку, спеша выйти из комнаты в тот самый момент, когда я окончательно сдаюсь. Да вот только поздно. Оборачиваюсь лицом к двери, с ужасом ловя себя на мысли, что хочу, чтобы она вернулась, что хочу рассказать ей. Про книгу. Про школу. Про Эммануэль и Дилана. Про Билли. Про все-все в моей жизни. Но поздно. Дверь закрыта. — Мама, — лишь шепотом, практически беззвучно."Или этот день отличался от остальных тем, что мне захотелось простить Дебору. Позволить ей узнать себя. Я не был уверен в том, что мне не показалась боль в ее голосе. Возможно, я себе придумал все, у меня бурное и слишком пестрое воображение. Но в одном в этот вечер я был уверен полностью: теперь между нами с мамой уже точно ничего не было бы, как прежде. Просто что-то сдвинулось с мертвой точки. С моей стороны. С ее стороны. Мы научились друг друга ранить. Мы научились друг друга наконец-то замечать". ***Женщина отступает от двери сына на один шаг, стараясь перебороть в себе желание вломиться к нему и высказать все. А что высказывать-то? У него, наверняка, найдется больше слов, чтобы ей сказать. О том, как она вела себя с ним все семнадцать лет его жизни. О том, какой была паршивой матерью. Она понимает. Она прекрасно понимает, почему он такой, почему так к ней относится.Дебора не станет давить. Она выдержит это. Ничего. Однажды, ее сын поймет, что ей безумно жаль. Однажды он узнает, насколько сильно ей жаль, что все так сложилось. Некоторые вещи заставили ее прозреть, наконец раскрыть глаза. Ничего. Однажды, Фредди ее простит... Быть может, когда-нибудь он сможет.***Остывший чай на столе. От проезжающей над домом электрички штукатурка осыпается на пол, вызывая в Дилане очередной вздох. Ничего. Ничего, когда-нибудь все это закончится, они с Эмми переедут жить в место получше этой затхлой квартиры. Дилан внимательно вчитывается в пример в книге, черкая ручкой в тетрадке какие-то обозначения. Сидит спиной к сестре, немного сутулясь.Эммануэль рассматривает себя в зеркале, приглаживает непослушные волосы, укладывая их на одну сторону хрупких плеч. Девушка переминается с ноги на ногу, смущено оттягивая вниз край футболки. Затем задирает ее обратно, рассматривая плоский живот с тонкой талией. Вырез оголяет одну проступающую ключицу, и Эм невольно прикасается к ней кончиками пальцев. Кислородные трубочки всегда все портят. Они всегда отталкивают людей. Эммануэль поджимает губы, роняя тихий вздох, а затем снимает с себя трубочки, вытаскивая их из носа. Так лучше? Так она выглядит симпатичней? Закладывает за ухо темную прядь, рассматривая себя в зеркале. Тянется руками к краю футболки, сжимая его пальцами, а затем снимает ее, оставаясь лишь в белом лифчике и серых мешковатых спортивках. — Ты когда-нибудь занимался сексом, Дилан? — наверное, этот вопрос мучил ее уже очень давно. Обычно, Дилан делится с ней всем, дарит ей весь свой мир, но ни разу не рассказывал о своей личной жизни. Это нормально. Мальчики, как он, должны этим заниматься. Мальчикам, как он, это нравится. От повисшего в воздухе вопроса Дилан едва ли не давится чаем. З... Занимался ли он ЭТИМ? — Что?! — удивленно переспрашивает О’Брайен. Он уже, было, собрался развернуться к сестре лицом, но тут же себя одергивает, краем глаза замечая, что она переодевается. — Прости, — мямлит. — Я не хотел.— Нет, — отвечает Эм, глядя на брата. — Не отворачивайся от меня, пожалуйста. Мне... мне не с кем об этом поговорить, кроме тебя. У меня есть только ты, Дилан... Посмотри на меня, прошу...Дилан жмурит веки, вздыхая. Медленно разворачивается к сестре, стараясь смотреть ей в глаза. Нет, нет ничего, чего бы он не видел. Просто таких разговоров у них не было. Эмми никогда не просила его посмотреть на нее такую, практически оголенную.— Эммануэль, прошу, трубочки... тебе нужен кислород, — молвит он, но девушка его перебивает:— Я выгляжу красивой? — внезапно спрашивает. — Прошу, посмотри на меня и скажи мне, Дилан, ты считаешь меня красивой? — кажется, она практически плачет. — Я не могу нравиться мальчикам такой, с трубочками. Я знаю... Я знаю, что никогда не буду такой, как девочки по типу Линдси Стоув или Ванессы Грейвз...— Ты в сто раз лучше, Эм.Эммануэль роняет вздох. Тяжкий, полный отчаяния. — Ты сейчас говоришь это мне, как мой брат... И смотришь не на мое тело, а на то, что внутри. Сейчас никого не интересует то, что внутри, Дилан. Всем важна оболочка...— Я всегда буду говорить тебе это как брат, как самый родной человек. Ты выглядишь красивой, Эммануэль, поверь. И прошу, вставь трубочки, тебе нужно дышать.— Ты, правда, считаешь меня красивой? — у нее на глаза наворачиваются слезы. — Если я скажу тебе правду, ты вставишь трубочки обратно и оденешься? — спрашивает, на что девушка слабо кивает. — Тогда послушай меня. Ты весь мой мир, Эмми. Вся моя семья, и я желаю тебе лишь счастья и добра. И я не лгу. Да. Я действительно считаю тебя красивой. Но я не тот человек, который может об этом адекватно и здраво сказать, ты ведь моя сестра. Девушка слабо улыбается, опуская взгляд. Делает громкий вдох, потому что дышать становится все сложней и сложней. Берет в руки майку, принимаясь ее надевать через голову, а через десять секунд возвращает и трубочки, делая глубокий вдох. Эммануэль отворачивается от брата, вешая футболку на спинку стула в тот самый момент, когда Дилан зовет ее, и его сестра оборачивается:— И, Эмми... Касаемо твоего вопроса... Да, у меня был секс. К сожалению, совсем не такой, как об этом говорят вокруг.