Но об этом нужно забыть (1/1)

Кажется, до этого я не знал любви. Чувство к Кате, желание обладать ею, не имело ничего общего с тем, что я чувствовал теперь. К своему изумлению я признал, что всё безнадежно. Я не хотел ничего добиваться, хотя мог бы, но не хотел, потому что она замужем и счастлива со своим мужем. Она счастлива. Как бы больно мне ни было от того, что она счастлива не со мною, я хотел, чтобы она оставалась счастливой. Ведь это она, чудесная, ни на кого в мире не похожая. А что же я? Мне остается лишь отойти и не мешать. С неделю я без дела бродил по вечерним улицам. Вспоминал ее. Забыл о Николае Антоныче, о Кате, даже не прочел бумаг, которые все же дал мне Вышимирский перед моим уходом. Я просто положил их в ящик письменного стола. Я отгонял от себя эту мысль, не проговаривал ее даже в уме, но чувствовал: Нюта не одобрила бы то, как я собираюсь использовать эти бумаги. Больше всего на свете мне хотелось зайти к ней, увидеть ее еще хотя бы раз, поговорить, но я одергивал себя. Это невозможно. Она замужем, а я получил то, что хотел.Спустя неделю, с тяжелым сердцем я шел вечером к Татариновым. Мне предстоял долгий разговор с Николаем Антонычем.- Вообразите, - сказал я, когда мы ушли из столовой в кабинет обсудить дела, - этот Григорьев оказался прав. Вы, действительно, обокрали экспедицию капитана Татаринова.Николай Антоныч лишь взглянул на меня поверх очков усталым взглядом, так, что я на секунду усомнился: А прав ли оказался Григорьев? Я думал, мой старый учитель испугается, разнервничается, в конце концов, разозлится. Но он только смотрел на меня поверх очков усталым, старческим, взглядом. Потом сказал:- Допустим. - У меня есть доказательства. - Продолжал я. - В бумагах. Там все о том, какие штуки вы проделывали до революции. Удивительное дело, Николай Антоныч. Вы ведь не хотите, чтобы эти бумаги попали не в те руки?Он снова сказал:- Допустим.Это был тяжелый разговор именно потому, что он не испугался и не разнервничался. Или, может быть, не показал этого, ведь об условиях мы сговорились. Я снова получил то, что хотел и, когда Катя вернулась домой, мы опять пили чай, и Николай Антоныч так устроил, что я сидел подле Кати. Кажется, в этот вечер я забыл о Нюте. Но все-таки не забыл. Уже ночь опустилась на Москву, и я шел пешком со 2-й Тверской-Ямской до Собачьей площадки. Фонари то зажигались, то гасли между листвой деревьев, и я вспоминал: "… Да, это было трудное путешествие, но мой муж Шарль здорово помог мне адаптироваться. Я замужем…". Она рассказывала о перелете из Парижа в Берлин для каких-то переговоров. Она была больна, простужена, потому ее муж полетел вместе с нею. Шарль… Наверняка, француз. Богатый француз, брак с которым помог исправить плачевное материальное положение. Какой он, этот Шарль? Молодой или старый? Красивый или уродливый? Я ничего о нем не знал, потому что после слов "я замужем" уже плохо слышал, что говорила мне Нюта. Теперь я прислушивался к себе? Ненавижу ли я этого неизвестного мне Шарля, как ненавижу Григорьева? С мучительным удивлением отвечал себе: Нет. Это всеобъемлющее, невообразимое, так не свойственное мне, что я чувствую к Нюте, не оставляет места для ненависти. "Но об этом нужно забыть!" - Твердо решил я, уже войдя в квартиру и доставая из ящика письменного стола бумаги Вышимирского. Катя, Катя будет моею! Я навсегда разлучу ее с Григорьевым, отберу у него самое дорогое в жизни. Так, что у него, может быть, будет всё, но не будет самого главного. Запрокинув голову, я легко, танцующим шагом, прошелся по комнате. Мне вдруг стало чертовски весело и грустно одновременно.