IV. (1/1)

Император, не пожелавший рисковать своим Величеством и жизнью своей ненаглядной пятилетней дочери, покинул съеденные улицы Вены, остановившись в своей летней резиденции. Смерть второй жены не поразила его, но заставила бережнее оберегать крохотную Марию-Терезию. Сейчас это прекрасное синеглазое чудо, похожее на маленькую копию своей покойной матери, носилось по всему дворцу, задевая случайных гостей, прибывших на прием, и заводя милые детские беседы с каждым из них. Этот бегающий и лепечущий комок из юбок и кружев не мог не заинтересоваться темной птицей, одиноко хранящей покой главного зала, в котором еще не успели собраться гости, увлеченные представлением в столовой. - От кого вы прячетесь? - Что, простите, Ваше Высочество? – Моцарт встрепенулся, медленно оборачиваясь на девичий голосок, который поверг мужчину в ужас, напомнив о заболевшей дочери. - Вы, стало быть, играете, с тем странным молодым человеком в прятки? Леопольд, нахмурившись, внимательно вгляделся в фигурку принцессы, не понимая, о чем говорит этот ребенок. Но девочка, с королевской манерой не позволив задавать лишних вопросов, уже засмеялась и побежала прочь. - Я не скажу ему, что вы тут. Не волнуйтесь. Светлые кудри скрылись за массивными дверьми, отобравшими последний шанс вздохнуть спокойно. Эта детская беззаботность обрушила на австрийца напоминание о том, что он не может себе позволить даже расслабить спину. Идеально ровный, прямой, безукоризненный, этот мужчина походил на мраморную статую среди сада в английском стиле. Он был неестественным даже среди неестественных людей. Он был неумолимо рвущимся ввысь кипарисом. Однако никто, ни один садовник, не знал, как тяжела ноша, которая тяготит ветви этого величественного растения. Совесть хлестала Леопольда по щекам, он ненавидел себя, но отступить, упустить возможность дорваться до солнца он не мог. Постепенно в главную залу начали приходить официанты, а за ними и гости. Моцарт отстраненно смотрел на пеструю толпу, не видя ее, не желая видеть. Он вернулся в этот мир из своих тяжелых ледяных дум, разбуженный каким-то вопросом, настойчиво повторенным несколько раз. - Прошу прощения, что Вы сказали? – Леопольд потер уставшие от бессонницы глаза и невозмутимо посмотрел на своего старого знакомого, который был заметно раздражен. - Я в четвертый раз повторяю одно и то же, Леопольд. Перед австрийцем стоял Гассман, заметно более встревоженный, чем несколько дней назад. Моцарт окинул его взглядом, не заметив фигуры попугая, что следовал за своим учителем, словно тень. - Я не собираюсь это повторять, даже если ты станешь умолять, - мужчина явно ждал извинений и хоть какой-нибудь заинтересованности в своих словах, но последовала лишь продолжительная пауза. - Где Сальери, тот мальчишка? - Ты уже в третий раз у меня это спрашиваешь, - непонимающе нахмурившись, Гассман посмотрел в бледное лицо. – В третий раз говорю тебе, что я не знаю. Без слов поклонившись, Моцарт направился прочь из зала, стараясь быть никем не замеченным. Помещение давило на голову своей роскошью и красотой. Глаза резали многообразие пестрых платьев, яркость свечей и блеск украшений. Юноша старательно скрывал себя от этой богемной красоты, прячась за массивными колоннами. Но не только статус и величие императорского вечера заставляли Сальери поджав хвост бежать в тень мраморных исполинов. Человек, чью стройную спину итальянец ловил в толпе не раз, чьи глаза до сих пор заставляли тонкие пальцы нервно одергивать ткань пестрой жилетки, именно он заставлял юношу вновь и вновь прятаться. От стыда, от чувств, от безобразной влюбленности, что овладевала слабой грудью. Схватив со стола хрупкий бокал с вином, Сальери вновь нырнул за колонну, дрожа и молясь, что его никто не заметит. Дорогой алкоголь был не так приятен, как тот, что мальчишка испил вдвоем с Леопольдом Моцартом. В императорском напитке не было того трепета, что дарило терпкое вино дешевой таверны.- Ты играешь в прятки? - веселый детский голос заставил юношу дернуться в сторону.- Что?..- С тем красивым герром. Ты играешь в прятки? - голубые глаза светились живым интересом, а тонкие ручки потянули яркий камзол. - Я хочу играть с вами! - Это не игра, - Сальери понятия не имел, как вести себя с императорской дочкой. - Но, если вы хотите, то мы можем поиграть с вами.Итальянец наклонился к принцессе, затем улыбнулся, осмотрев зал с гостями.- Неужели такой прекрасной принцессе все остальные отказали в игре?- Да! - пухлые губки обиженно надулись. - Папа сказал, что игры на балу - плохо.- Для меня будет честью играть с вами, принцесса, - Сальери наигранно поцеловал маленькую ручку. - Только нам надо будет скрыть это от Его Величества, чтобы он вас не заругал, хорошо? Девочка кивнула, довольно улыбаясь. Осмотрев еще раз зал, юноша прикинул, что прятки будут хорошим способом не пересечься с Моцартом. Сальери не хотелось вновь извиняться за свою глупость и тонуть в ненависти к себе. Выскочив из-за колонны, надеясь быстро пересечь открытое место и спрятаться от уже готовой играть принцессы, итальянец неожиданно налетел на чью-то высокую фигуру.- Боже правый, прошу меня простить, мсье, я не специально...- но юный итальянец осекся, с испугом глядя в серые глаза.Леопольд взглянул на мальчишку, покрывшегося красными пятнами стыда и нервно пытающегося оправдаться. Легкие мужчины наполнились едким запахом превосходства, победы, контроля над сердцем, рвущимся в чужой груди. Все в клетке ребер потемнело от этого кислого чувства, наполняющего горло, сдавливающего язык в тисках язвы. Моцарт сглотнул, пытаясь смыть с мыслей мутную пелену возмездия. Этот итальянец был не виноват, что Леопольду всю жизнь пришлось унижаться перед господами, выкручиваться змеей, жертвовать собственными желаниями для достижения цели, жертвовать нормальной жизнью. В этом не был виноват никто, кроме Господа, но образ Господа Моцарт трепетно хранил в сердце, остальные же испытывали на себе всю сокрытую обиду композитора на Всевышнего. Да, мальчишка был не виноват, но одурманенный Леопольд не мог остановить себя, свои слова. - Вы прятались от меня. Почему? Жалкий взгляд темных глаз, которые могли бы сводить с ума, разбивал ребра, стирал их в пыль, позволяя желчи выплеснуться наружу, пачкая руки, белое жабо, манжеты, но в то же время освобождая место для почти теплой заботы. ?Антонио, я не хочу, чтобы вы пережили тот же кошмар, что и я. Но, к сожалению, мы слишком похожи?, - вдруг пронеслась мысль в голове, и Моцарт в удивлении замер, вновь выпадая из этого зала.Сальери смотрел в серые глаза, безуспешно пытаясь найти слова для оправдания, но язык неожиданно стал скуп, а мысли разбились о бешеное сердце. Хотелось сбежать, спрятаться, скрыться от позора, что волной накрывала худые плечи.- Простите, - лишь сорвалось с дрожащих губ, когда беспомощный взгляд упал на дорогой паркет. - Простите меня...Медленный шаг назад, нелепая попытка сбежать, но узкое запястье было сжато длинными пальцами до белой боли. Моцарт потащил итальянца за собой, не без отвращения к себе наслаждаясь покорностью мальчишки. Сальери не сопротивлялся или не хотел сопротивляться, когда двери главного зала захлопнулись за мужчинами, когда полумрак коридоров принял тех в свои объятия, когда властные руки сжали худые плечи, вдавливая их в мягкую ткань штор, за которыми возвышалась холодная стена. Композитор не почувствовал сопротивления, и когда его зубы раздраженно скрипнули напротив уха дрожащего итальянца. - Мне не нужны ваши извинения. Мне нужен ответ. Он выходил из себя не так уж часто, но теперь его руки нервно дрожали, сжимая хрупкое тело, которое под напором, казалось, вот-вот покроется темнеющими трещинами. Леопольд чуть отстранился, позволяя себе испить ясный нектар черных глаз, пробраться в них, схватить ледяными пальцами за тепло их молодой чистой души.- Я не могу вам сказать, - юноша шумно выдохнул, ощущая чужое дыхание над ухом. - Это неправильно, вы не простите...Сальери дрожал, не в силах оттолкнуть от себя Моцарта, он не мог противиться этому убийственному наслаждению, что пробирало все тело с каждым властным прикосновением австрийца. Плечи нервно дрожали под сильными руками, а взгляд безвольно отзывался на серые глаза, хватался за них, как за соломинку.Моцарт, удивляясь собственному нетерпению, встряхнул мальчишку, который доводил сейчас искривленную душу мужчины до пожара, забытого уже давно. Хотелось сжать худое тело в тисках, причинить ему боль, смотреть, как по невинным глазам растекаются слезы, смешанные с кровью. Хотелось смотреть, как итальянец загибается от мук, как он умирает от терзаний, становится меньше, беспомощнее. И Леопольд рвал короткими поцелуями темную кожу шеи, стараясь выдрать из чужой глотки ответ, смазать этими непроизносимыми, но очевидными словами свою искалеченную душу.По коридорам блуждали тени, готовые в любую секунду запечатлеть в своих очертаниях руки, бесстыдно выцарапывающие из чужого тела позор, и глаза, умоляющие продолжать и остановить эту пытку. Моцарт потерял голову, упиваясь молодым телом, его вздохами. Сознание рвалось на части, заставляя грубо отбирать у жизни секунды страстной близости, животного желания гореть, полыхать. - Сопротивляйтесь тому, что вас не устраивает, Сальери.Ехидная улыбка разорвала лицо, а наглая рука скользнула по чужому жилету.Сальери с испугом наблюдал за тенями, что были слишком близко. Ощущая чужую руку на своей груди, кусая до крови губы от каждого прикосновения мужчины, юноша молился, чтобы никто из гостей не решил пройти в этой части дворца. Горячее дыхание обжигало слишком чувствительную кожу, а сердце трепетно отдавалось на каждый поцелуй в шею, который, не смотря на свою жесткость и боль, доставлял слишком много удовольствия. Итальянец ненавидел себя за эту слабость, что заставляла желать этих прикосновений, что вытаскивала из груди хриплый стон, который выдавал музыканта, выдавал все его чувства к этому человеку, все его восхищение и сумасшедшее желание.- Мсье Моцарт, я... Но говорить было практически невозможно. Чужие руки слишком нагло касались худого тела, слишком властно подчиняли себе юную душу, так легко ломающуюся от одного лишь взгляда серых глаз. Весь этот нелепый танец так жаждал итальянец, ему так хотелось утонуть в наглых прикосновениях, хотелось отдать сильным пальцам себя, свои нелепые и, скорее всего, ненужные чувства, которые так бесцеремонно завладевали мальчишеским сознанием.Сальери ловил чужие уста, неумело отвечал на поцелуй, который так желали смуглые губы. Желали до шума в голове, до бешеного сердцебиения, до дрожи в пальцах. Хотелось запечатлеть эту минуту в своей голове, запомнить каждое прикосновение, сохранить каждый вздох.Если все это правда, то, пожалуйста, мсье Моцарт, заберите мои чувства себе, подчините мою душу.Моцарт ловил порочную страсть мальчишки, завязывал ее в узел, обжигая тот горячим дыханием и проталкивая в горло, в грудь, в живот. Пусть юноша сгорит; пусть он вспыхнет ярче, чем это возможно, но истлеет в одно мгновение. Леопольд впускал в свои вены вожделение этого ребенка, его страстное желание любить и быть любимым, быть желанным. Он отнимал эти чувства, разрывающие юную душу, он питался ими, но в то же время облегчал ношу Сальери, помогал его глазам видеть что-то, кроме ослепляющей черноты. Моцарт раскрывал свои ладони, показывая пронизывающие их линии, линии судьбы, линии жизни, прерывистые, ломанные, покалеченные. Только эта жизнь будет любить молодого композитора. Будет любить жестоко, горько, болезненно, но искренне и всегда. И все же было что-то жалкое в Антонио, было что-то, заставившее Леопольда в ехидной улыбке искривить тонкие губы. Итальянец был слаб и немощен перед австрийцем, как австриец был слаб перед всем миром. Поэтому тонкие пальцы, дрожа от напряжения, дернули темные волосы Сальери вниз, еще ниже, чем тот пал. - Сопротивляйся или займи свое место, мальчишка, – медленно повторил мужчина, впитывая слабость Антонио, дрожь в его голосе, которая была более терпкой и душистой, чем любое самое дорогое вино.Жуткая, пробирающая до тонких костей, власть терзала молодую душу, заставляя мальчишку пасть на колени, проглотить боль в затылке, подчиниться мужчине. Взгляд серых глаз ударял по хрупким плечам, и от этих ударов Сальери лишь сильнее горбился, прогибаясь под чужой волей. Нервные пальцы прошлись по темным пуговицам, запутались в них, а затуманенный от алкоголя и душераздирающих чувств взгляд поймал серые глаза, которые за секунды стали самыми прекрасными на свете. Властный взгляд, который заставлял все естество Сальери трепетать, тихий приказ, ударившийся о темные стены коридора - все это сводило с ума, заставляло переступать через совесть, через мораль, через страх. И юношу совсем не волновало то, что будет потом, совсем не волновала боль, которая ожидала его спустя несколько часов. Есть только он и этот мужчина, который своим появлением заставил убитую душу снова жить.Антонио давился собственным бессилием, упивался жгучей страстью этого человека. Глотка сокращалась, от каждого толчка, горела, не в силах противиться странному желанию, которое вело покорный разум за собой. Не было противно, не было мерзко. Это было не так, как с Гассманом, совсем не так. Не было чувства унижения, не было животного страха, сгрызающего слабые легкие. Нет, сейчас юным музыкантом двигала лишь жадная страсть, желание привязать свою нелепую душу к Моцарту, пасть к его ногам и чувствовать эту бушующую силу над собой. Невероятное восхищение этим человеком грело худую грудь, а все происходящее старательно забивало молодую память, чтобы в будущем портить своему обладателю жизнь, разбивать голову и мучить бессоницами. Но это в будущем, а сейчас есть лишь это жуткое, страшное влечение, которое невозможно было остановить.Пальцы, что сводило грязное наслаждение, сильнее, больнее, крепче сжимали черные локоны мальчишки, то дергая его назад, срывая заглушаемые силой хрипы, то толкая вперед, заставляя давиться своей слабостью, ничтожностью. Чужие губы дрожали от страха и удовольствия, которое сводило Леопольда с ума, заставляя сжигать в разуме все здравые мысли. Сейчас существовал только этот мальчишка, стирающий свои колени в кровь, обжигающий глотку жаром своих порочных мыслей и желаний; мальчишка, чей взгляд бессильно опускался, подчиняясь, чьи руки то цеплялись за ткань рубашки, то хватались за юное горло. Моцарт упивался телом итальянца, его безропотным подчинением, понимая, что это лишь игра, которая вдруг увлекла уставшего от серого однообразия и боли мужчину. Резкими толчками, захлестывающими молодого музыканта, Леопольд выбивал из себя изнеможение, тоску по любимой жене, зависть удачливым бездарям. Пусть мальчишка заберет их себе, проглотит эти болезни, наполнит рот и чрево настоящей жизнью, без украшений, красивых слов и мечтаний, ведь всего этого на самом деле нет. Напряженная дрожь в сильных руках завладела и всем телом, опрокидывая разум, закатывая глаза, заставляя втянуть в нервно скрипящие легкие больше воздуха. Тяжелое, малоподвижное сердце вдруг дернулось, выплескивая пульсирующий в венах жар. Леопольд выпустил темные волосы, растрепанные и торчащие неаккуратными прядями, придающими мальчишке еще более презренный вид. Тонкие бледные пальцы до боли, до скрипа впились в точеный подбородок Антонио, удерживая того и не позволяя очистить уста от воспоминаний своего унижения. Какая-то нежная забота мелькнула в холодных глазах, когда пальцы бережно убрали темные волосы с красивого юного лица, но тут же она сменилась неприкрытой насмешкой. И вновь эти пальцы безжалостно тянули за волосы вверх, вновь до белизны сжимали подбородок, вновь издевались над телом, над истерзанными губами, в которые опять проталкивали свою власть, затыкая глотку, хватая ее влажность. - Удивительно умело для мальчика. Вы учились? – Надменный хрип, срываясь с бледных губ, тут же коснулся распухших и дрожащих. Пользуясь смущением, отвращением и растерянностью Сальери, Леопольд развернул того, толкая еще ближе к стене, заставляя уткнуться в холодный камень носом, упереться руками.Правильно ли он сейчас поступает? Вопрос стучал в висках, отдаваясь болью в груди, в то время когда тело покорно льнуло навстречу чужим властным рукам, а глаза преданно смотрели вниз. Горло обжигал слепой позор, которым итальянец упивался, давился, не в состоянии противиться. Костлявые пальцы Леопольда подчиняли себе худое тело, вдавливая мальчишку в холод стены. Где-то вдалеке слышны были голоса гостей, эхом отдававшиеся в коридоре, сковывая юношу, заставляя волнение подступать к горлу. Правильно ли все это? Сальери не знал, не хотел знать, ему хотелось лишь отдаваться сильным рукам, чувствовать защиту, в которой так нуждалась покалеченная душа. Пожалуйста, заберите меня, подчините. Спасите. Спасите от боли, в которую я вновь окунусь спустя несколько часов. Будущее щупальцами душило сердце, ударяло по голове молотком, вытаскивая разгоряченное тело в реальность. Нельзя. Не в этой жизни. Не с этим человеком. - Мсье Моцарт, я... - слова застревали в горле, мешая дышать. - Не надо, прошу вас. Но сильные руки не слушались, не хотели. Слишком откровенно, не правильно, но до безумия приятно и притягательно. Не так, как с мсье Гассманом, стучало в голове юного композитора. Не больно, не страшно, не мерзко. - Пожалуйста, перестаньте... - неуверенный голос ударялся о стену, наверное, не доходя до адресата. - Потом будет только хуже.- Вы сейчас сопротивляетесь не мне, не так ли? – насмешливый тон ледяного голоса звучал над самым ухом итальянца, заставляя его вздрагивать. Ловкие бледные пальцы легко пробрались под яркий камзол и рубашку, наигрывали на ребрах, натягивающих смуглую кожу, незамысловатую мелодию страсти, и оставляли алеющие следы своей власти. Разврат этого места, этой разрушенной после Семилетней войны Австрии, ее сердца, поглотил разум, заставляя наслаждаться той грязной, унизительной жизнью, которая теперь наполняла Европу. Четыреста тысяч солдат отдали свои души за то, чтобы воцарился мир, чтобы этот мир позволил художникам писать свои картины, композиторам – сочинять свою музыку, а грешникам – убивать свою душу в страстном желании ублажить себя. - Ты этого хочешь.Юноша вздрагивал от каждого верного слова, от каждого откровенного прикосновения. Нервые пальцы хватались за стену, царапали ее, стирая до боли ногти. Но итальянец этого не чувствовал. Не было в страдающей от вечной мигрени голове страданий, в висках стучала лишь дурманящая разум преданность, вплетающаяся в косу желания и вожделения, душившая тонкую шею.Слова - ничто, лишь тело знало, что сейчас нужно Сальери. Оно выдавливало из худой груди стоны, оно тянулось к костлявым пальцам, что так властно обжигали кожу. Разум бешеной птицей бился в ребрах, стараясь заглушить влюбленное сердце. Музыкант извивался, дергался, метаясь между желанием и животным страхом.- Пожалуйста, мсье... - фамилия оставалась в легких, как нечто ценное, скрывалась за сердцем. Это имя священно, это имя нельзя говорить просто так. - Прошу вас, перестаньте, - откуда-то взявшиеся силы заставили юношу рвануть прочь из теплых рук, подставляя худое тело под жестокие хлысты холодного воздуха коридора. - Простите меня...Глаза хватались за темный ковер, не в силах встретить ответ серых, ноги подкашивались от грешного желания, сковавшего тело. Не смотрите, пожалуйста.Запахнув камзол, итальянец неуверенно сделал шаг назад.- Мсье Моцарт, я...- безбожные слова драли глотку. - Вы... Для меня...Обрывки фраз слетали с дрожащих губ, улетали в темноту, умирали от гама людей в зале.- Простите меня за эти чувства.И, скрывая под растрепанными волосами отвратительное для него самого смущение, юноша поспешил поскорее покинуть почерневший от греха коридор.