Часть 12 (2/2)
природным здравым смыслом, а очень многие отлично знают морские законы и обычаи, так как же они истолкуют такую мягкость? Даже если бы мы объяснили им - чего наше официальное положение не допускает, - долгое нерассуждающее подчинение деспотической дисциплине притупило в них ту чуткость и гибкость ума, которая позволила бы им понять все правильно. Нет, для матросов поступок фор-марсового, как бы он ни был назван в официальном оповещении, останется убийством, совершенным в момент открытого бунта. Им известно, какое за это положено наказание. Но оно не воспоследует. Почему? - задумаются они. Вы же знаете матросов. Неужели они не вспомнят про недавнее восстание в Норе? Им известно, какую вполне обоснованную тревогу... какую панику вызвало оно по всей Англии. Они сочтут, что ваш снисходительный приговор продиктован трусостью. Они решат, что мы дрогнули, что мы испугались их - испугались применить законную кару, хотя обстоятельства требовали именно ее, - так как опасались вызвать новую вспышку. Каким позором для нас явится подобный их вывод и как губительно скажется он на дисциплине! Вы понимаете, к чему я упорно веду, следуя велениям долга и закона. Однако прошу вас, друзья мои, не поймите меня превратно. Я не менее вас сострадаю злополучному юноше. Но мне кажется, натуре его свойственно великодушие, что он, если бы мог заглянуть в наши сердца, сам почувствовал бы сострадание к нам, поняв, сколь тяжело для нас то, чего требует от нас военная необходимость.Адмирал слушал и думал, что восстание в Норе, уже полуторамесячной давности и полностью подавленное, плохо влияет на мыслительные способности отдельных офицеров.Начать с того, что не все матросы простые люди. Ну да ладно, его случай исключительный. Случай Очкарика, по всей видимости, некогда благовоспитанного юноши, не настолько исключительный, но все-таки тоже. Вербовщики редко ошибаются. Но к морскому дьяволу простоту. Что за логика у этого Вира? И при чём тут великодушие Бадда?- Начать с того, что благодаря мистеру Бадду, хотя и не его великодушию, у, как вы выразились, простых людей, для бунта стало на одну причину меньше. Не буду ничего говорить о том как погиб Дженкинс, мое мнение вы знаете. Я говорю o другом. Я скорее поверю в мятеж в случае смертного приговора. С чего бы матросам бунтовать, если их товарищ освобожден? Чего ради начинать убивать офицеров? Вооруженных, замечу, еще со смерти Дженкинса.- Если бунт случится из-за наших действий, вина на нас будет меньше, чем, если он случится из-за нашего бездействия! - капитан заметно нервничал. У Норрингтона были соображения, почему.Наверно, стоило попросить капитана пояснить свою точку зрения. Должно быть, у него была своя теория на этот счет. Но Джеймс не хотел растягивать суд на три заседания.
- Полагаю, точно такой же, капитан, - Джеймс был бы счастлив обойтись с этим библиотекарем как недавно с лейтенантом Сеймуром, но такой аргумент в суде не годился, - Если мы, офицеры, со всем нашим опытом, навыками и вооружением допустим бунт, нам пора в отставку. Каждому из нас.Полюбовавшись на выражения лиц, Джеймс продолжил уже спокойнее.
- Это во-первых. Во-вторых, оправдательный приговор в данном случае не трусость и не бездействие, а всего лишь справедливость, на страже которой и стоит закон. Бадд выполнил нашу работу. Сместил с поста каптенармуса, использовавшего служебное положение.Вир было поджал губы, но всё же ответил.
- И всё же, он не имел права брать на себя эту работу. Тем более, подобным образом, - Джеймс понимал, что тут Вир прав, но решил оставаться в роли защитника. Хотя бы потому, что убило каптенармуса, в первую очередь, пренебрежение Вира к своим обязанностям, а уже потом Бадд. Но у капитана было другое мнение, и он продолжал его излагать, постепенно смелея и сам уверяясь в своей правоте, - Что до справедливости, я бы разграничил природную справедливость и ту, что защищает закон, - капитан обращался уже не к Норрингтону, а сразу ко всем судьям, - Рассуждая умозрительно, дело следовало бы передать на рассмотрение ученых правоведов.
Но мы тут не правоведы и не моралисты, и для нас это - конкретное дело, которое мы должны решить практически, в соответствии с военными законами. Ну, а ваши сомнения? Ведь они неясны, словно их прячут сумерки. Так потребуйте от них отзыв. Принудите их выйти на свет и назвать себя! Вот послушайте, не это ли мнится вам в них: "Если, не принимая во внимание смягчающие обстоятельства, мы обязаны считать смерть каптенармуса деянием подсудимого, то не представляет ли оно собой тягчайшее преступление, караемое смертью? Но допускает ли естественная справедливость, чтобы мы рассматривали самый поступок подсудимого, и ничего больше? Можем ли мы обречь скорой и позорной казни собрата-человека, невинного перед богом, ибо таким мы его и считаем?" Верно ли я все изложил? Что же, я в полной мере разделяю ваши чувства. Они согласны с Природой. Но вот эти пуговицы на наших мундирах, разве они свидетельствуют о том, что мы присягали в верности Природе? Нет, мы присягали королю. Хотя океан, воплощение вечной первозданной природы, есть та стихия, чье лоно мы бороздим и кому принадлежим, как моряки, наш долг, долг королевских офицеров, лежит ли и он в сфере столь же естественной? Отнюдь! Ведь, получив наши патенты, мы утратили естественную свободу в самых важных областях бытия. Когда объявляют войну, советуются ли предварительно с нами, хотя вести ее должны мы? Мы сражаемся потому, что нам приказывают. Если мы считаем войну справедливой, это лишь частность, которая ничего не меняет. И так во всем. И в настоящем случае - мы ли сами вынесем приговор или же его вынесет военный закон, для которого мы лишь орудие? Ответственность за этот закон и за его строгость лежит не на нас. Принесенная же нами присяга обязывает нас к следующему: как бы безжалостен ни был закон, мы следуем ему и исполняем его. Однако исключительность этого дела трогает ваши сердца. Как и мое сердце. Но нельзя позволить, чтобы жар сердца возобладал над рассудком, которому надлежит быть холодным. На берегу, разбирая уголовное дело, допустит ли нелицеприятный судья, чтобы удрученная горем мать или сестра подсудимого искала встречи с ним вне стен суда и рыданиями пыталась его растрогать? Наши сердца сейчас подобны этой несчастной женщине. И как ни тягостно, мы не должны их слушать. Однако выражение ваших лиц как будто указывает, что в вас говорит не только сердце, но еще и совесть, ваша личная совесть. И все же скажите, не должна ли наша личная совесть, совесть людей, занимающих официальные посты, отступать перед государственной совестью, воплощенной в законах и уставах, которыми мы только и обязаны руководствоваться в своей служебной деятельности.- С вашего позволения, капитан, я не испытываю к подсудимому жалости и никого к ней не призываю, - на самом деле, это было не совсем так. Парня тащил в петлю обожаемый им капитан, тот самый, которого он просил о спасении перед процессом. Обманутого доверия всегда жаль. Ну и будь у подсудимого сколько-нибудь влиятельные родственники, скажем, мать-богатая вдовушка или сестра, выходящая в свет, суд мог бы проходить по-другому, - Из ваших слов я понял, вы считаете, что на службе у Англии и Его Величества должны быть бессовестные офицеры?
- Позвольте! Я имел в виду, что мы должны ставить законы военного времени выше личной совести.
- Именно так. Когда мы выступаем в своей обычной роли. Никто из нас в сражении не будет думать о матушках и сестрах, ждущих французов дома. Но сейчас мы судьи. "Сила совести судьи велика". Полагаю, я не должен напоминать, чьи это слова? - всё же не зря перечитывал Цицерона. Возможно, впервые античная мудрость не на стороне капитана, - Но я готов предположить, что и великие мыслители ошибаются. Речь не о совести, а о том, какой прецедент мы создаем. Если мы сейчас казним мистера Бадда, зная, кто и по какой причине его спровоцировал, это будет означать, что мы позволяем старшим по званию тащить в постель младших, которых наше решение лишит всякой возможности даже не защищаться, не отказывать, а просто игнорировать намеки. Мы же потеряем возможность вмешиваться. Нам ничего не останется кроме как принять роль Нерона, играющего на арфе, пока пылает подожжённый им Рим, - как будто, достаточно доступное сравнение для капитана Вира, - Что до вас, капитан, то вы единственный свидетель, убийство произошло в вашей каюте, вы решили разобрать это дело до того, как мы примкнем к эскадре, а сейчас вы, будучи единственным свидетелем, давите на суд. Именно такие сведения лягут на столы в адмиралтействе. На вашем месте, капитан, я бы поостерегся.
Несколько мгновений в каюте царила полная тишина. Потом Вир заговорил.
- Вы собираетесь выставить меня убийцей в своём рапорте?
- Ни в коем случае, сэр. Но посудите сами, какое представление возникнет у начальства? Каптенармус пользуется несовместивыми с его статусом привилегиями. Ему сходят с рук любые вольности, ошибочные решения, иногда не вполне обоснованное милосердие. Вспомним, он не наказал мистера Бадда за драку со старшим по званию. Опустим сейчас то, что он же разрешил подчиненному обирать матросов, и что у капрала был нож. Согласно уставу, который вы так чтите, капитан, мистер Бадд заслуживал порки за драку и казни за нападение на старшего по званию. Никому не нравился мистер Клэггарт, мне тоже, но он не побоялся ни ответственности, ни вашего гнева. Хотя мы все знаем его истинные цели. Как-никак протокол допроса ютового придется приложить. Никто не спросит, знали о вкусах каптенармуса или нет. Заметят лишь, что вы оставались в каюте наедине с ним и фор-марсовым, который в известном смысле его давно интересовал. Если вы полагаете, что казнь фор-марсового снимет вопросы начальства, позволю себе усомниться. И едва ли можно уговорить ютового изменить показания, раз он решился их дать. На вашем месте, капитан, я бы не давал хода делу. Так ведь, не приведи Господь, кто-то додумает, что вовсе не мистер Бадд убил каптенармуса... - Вир, и без того бледный, весь вскинулся, - видите, капитан, ложное обвинение способно вывести из душевного равновесия и достойного офицера, не то что мальчишку-матроса, - тут следовало поблагодарить лейтенанта Сеймура за хорошую идею, но сейчас было бы не к месту, - Поставьте себя на его место. И вы тоже, господа. Мой вердикт оправдательный.Другие судьи согласились с вердиктом адмирала. Норрингтон заметил, что кормчему всё равно, что черкнуть в протоколе, а на лице Сеймура явное облегчение. Рад, что завербованного им матроса не придётся казнить? Может и так. А может, что всё закончилось. Тем не менее, Бадда решено было всё же наказать, чтобы ни у кого другого не возникло соблазна "сместить с поста" следующего каптенармуса. В итоге приговорили к порке, которой парнишка так боялся, с размытой формулировкой о нарушении устава, повлекшем смерть по неосторожности, или как-то похоже, не менее витиевато. Джеймс не запомнил. Теперь, когда дело практически разрешилось, он сам мечтал поскорее отделаться, и если б для этого требовалось лично взять в руки девятихвостку, он не только сделал бы это, но и не особенно щадил бы идиота, вынудившего его разбираться с этой грязью целых два дня, в одной каюте с Виром и его подхалимами.Счастьем было и то, что пачкаться о дело Очкарика никто не хотел. Ко второму суду Норрингтон сейчас был явно не готов. Когда побелевший от ужаса Бадд, услышав о решении суда, проговорил невразумительное "это всё судьба", Джеймс неожиданно для себя рявкнул "Вы мельница, что вам судьба руками размахивать?!", отчего у парня случился приступ заикания, а Сеймур подскочил и храбро загородил собой капитана, догадавшись, на кого на самом деле направлен адмиральский гнев. Подобная преданность была по-своему очаровательна, хотя лучше бы её не было. Возможно, тогда лейтенант проявил бы большую настойчивость в расследовании гибели Дженкинса и, может быть, дела Бадда не случилось бы. Как бы то ни было, адмирал не думал, что вчерашняя стычка произведёт на Сеймура такое впечатление. Норрингтон мысленно сосчитал до десяти, чтобы успокоиться.Джеймсу казалось, после этого он взял себя в руки, но перед экзекуцией боцман, столкнувшись с ним взглядом, заметно изменился в лице и усердствовал ощутимо меньше обычного. Помнил, адмирал перегибов не одобряет.Очкарик, с неестесственным спокойствием отстоявший прощание с Клэггартом, взялся помогать доктору в лазарете. Тянуть канаты он пока не мог, так что ему позволили. Чуть позже, проходя мимо лазарета, адмирал услышал голос Бадда: "Да ты не извиняйся, ты разъясни про вас с Франтом, это что, д-два парня могут д-делать??". Мысленно посочувствовав и Очкарику, и покойному мистеру Клэггарту, Джеймс поспешил прочь, дабы ненароком не услышать разъяснений.Позже Джеймс узнал, что Очкарик, стараясь искупить вину, пытался обучить Убогого грамоте, чтобы тому всегда было что ответить. Должно быть, у ютового и в самом деле были педагогические способности, потому что в результате грамоте выучился форпиковый Дональд, навещавший друга в лазарете между вахтами и в меру понимания переводивший с очкариковского на баддовский. Убогий выучился писать своё имя, отчего сам был в полном восторге. На том братание и закончилось, потому что вскоре случился, наконец, бой с французами и внёс в жизнь на "Неустрашимом" свои коррективы.