Часть 39 (1/1)

Любовь делает нас уязвимыми, вселяет в нас чувство постоянного страха за человека, которого мы впустили не просто в сердце и душу, а куда-то гораздо дальше?— в место внутри нас, которое находится за их пределами. Сделали частью нас, подарив ему единственное, что у нас есть. Самих себя.Любовь ослепляет и мешает смотреть правде в глаза. Даже если родной человек не прав в какой-то масштабной ситуации вроде моей, мы не скажем ему?— ?сам виноват?. Потому что это уже нелюбовь. Мы скажем ему: ?Я понимаю. И я рядом?. Мы отдадим последнее, что ещё принадлежит нам: объективность нашего разума.Любовь пугает. Потому что отдать кому-то всё, что у нас есть,?— страшно. Что тогда останется? Физическая оболочка, содержимое которой давно уже не наше? Ни в коем случае нельзя терять себя, влюбляясь в кого-то. Потому что это, наверное, уже не любовь, а болезнь.И тем не менее любовь?— единственная сила, способная вытащить откуда угодно. Даже оттуда, откуда, казалось бы, люди не возвращаются.Мне всегда казалось, что позволить себе кого-то полюбить?— неправильно. Что это потянет меня ко дну. Больше всего на свете я боялся потерять себя в вихре безумных чувств. Я не был уверен, что способен на них, но страх был. Почти осязаемый.Мама так любила отца. Говоря по правде, любит до сих пор. Она отдала всё своё существо человеку, которому это было не нужно, а всем своим многочисленным любовникам подарила то, что осталось при ней. Тело.Именно поэтому я держался за себя до последнего. Может быть, подсознательно я боялся боли, а не потери собственного ?я?. Потому что я прошёл с мамой все круги ада, когда отец ушёл.Первый?— когда дверь за отцом закрылась навсегда, мама тихо ушла в свою комнату и пролежала там до самого начала бракоразводного процесса. Всё, что требовалось от меня: никогда не раскрывать шторы, приносить ей подгоревшую еду и издавать как можно меньше шума.Второй?— когда возникла вероятность того, что суд может отдать меня отцу, у мамы начались истерики. Она крушила мебель и посуду, резалась об осколки, и повсюду была её кровь. Больше всего её всегда было на мне, потому что мама после своих истерик хватала меня и прижимала к себе, причитая, что никогда никому не отдаст и что умрёт без меня.Третий?— папа не особенно пытался забрать меня себе, потому что у него, как мы узнали позже, был ребёнок на стороне. Думаю, он любил его больше. В течение бесконечных судебных заседаний мама довела дом до такого состояния, что складывалось впечатление, будто его стены никогда не знали её горя. Она могла целыми днями убираться в нём, одержимая страхом, что, если оставит где-нибудь хоть пылинку, меня у неё отберут.Четвёртый?— когда суд наконец отдал меня матери (думаю, отец подкупил судью, потому что по закону я должен был достаться именно ему, так как мама не работала и была не в состоянии обеспечивать даже саму себя), она начала пить, осознав, что теперь всё действительно кончено.Пятый?— какой-то своей частью она это понимала (жалкими остатками себя), а вот тем, что уже ей не принадлежало,?— нет. С этого начались её бесконечные истерики у дверей нового отцовского дома. Мне приходилось забирать её из полицейских участков так часто, сколько я и в школе-то не появлялся.Шестой?— попав с алкогольным отравлением в больницу и чуть не отправившись на тот свет, мама будто бы посмотрела на свою жизнь со стороны и пришла в ужас. Пить она перестала. Зато обзавелась привычкой тащить в дом, вернее в свою постель, кого угодно. Она с трудом помнила их имена и лица, потому что сквозь тонкие стены я слышал только папино имя.Седьмой?— в какой-то момент, спустя два года после такой жизни, у неё началась затяжная депрессия. Она снова никуда не выходила, лежала в своей комнате, задёрнув шторы. Иногда она запиралась, и я мог неделями безвылазно сидеть дома, дрожа от страха, что она собирается что-то с собой сделать.Восьмой?— всем нашим родственникам мамины проблемы были до лампочки. Они пытались помочь ей ещё на первых кругах, но она тогда была настолько не в себе, что кусала каждую протянутую ей руку. Отвернуться от меня мама не нашла в себе сил, поэтому когда спустя почти полгода её депрессии и моих нервных срывов я понял, что так больше нельзя, то просто выломал дверь в её комнату. Наверное, я должен был сделать это раньше, но, будучи младше, считал, что ей лучше побыть одной. Чушь собачья.Девятый?— когда она пришла в себя, то устроилась на работу и снова начала таскать в дом кого попало. Но теперь я хватал их за шкирку и отправлял на улицу пинком под зад, не забыв наградить синяками. Мне было всё равно, чем они занимались в эту минуту, потому что меня не смущало мамино обнажённое тело. Меня смущало то, что её совершенно не волнует, что я дома, а дверь её комнаты давно выломана.Потом она встретила моего отчима, и её жизнь более-менее наладилась. Я прекрасно знаю, что любовь и боль всей её жизни?— это мой отец. Но забрать его себе она не могла, поэтому нашла порядочного человека, вышла за него замуж, и он стал её панацеей.Я понимаю, что тысяча звёзд должна была сойтись, чтобы я полюбил кого-то точно так же и повторил мамину судьбу. Но я ещё понимаю то, что сам бы эти круги ада ни за что не прошёл, а меня бы оттуда никто не вытащил. Я вырос и понял, что не все проблемы могут решить родители. Особенно такие, как разбивающая тебя на части любовь к кому-то.Поэтому когда я понимал, что начинаю привязываться к девушке до зудящего под кожей желания стать для неё всем, то тут же уходил. Беспорядочные связи?— не для меня. У меня за всю жизнь было от силы три девушки, и всех постигла та же участь?— только я чувствовал, что готов прямо сутками напролёт лежать с одной из них в кровати и просто обниматься, сразу сбегал.Во-первых, боялся потерять себя. Во-вторых, боялся потерять её. К тому времени я уже занимался торговлей органами (и довольно давно), поэтому было очень опасно держать кого-то рядом с собой. Ворон был человеком, настроенным заполучить преданных людей. Ему было мало нашего страха быть когда-нибудь точно так же убитыми или найти родных на операционном столе. Поэтому все девушки, с которыми я встречался, когда-то стали моими заданиями.Ворон знал, что делал. У него была рассчитана наперёд не только его жизнь, но и наша. И появление Джи он не учёл. Его на самом-то деле не учёл и я. Я не буду говорить, что влюбился в неё с первого взгляда или в нашу самую первую встречу понял, что во мне что-то зажглось. До неё было столько девушек, которые в прямом смысле этого выражения сносили мне крышу почти сразу. А она… просто была.Заигрывать с девушкой на дороге, стоя на светофоре, было для меня настолько привычным делом, что я даже не запоминал лица тех, кому подмигивал. И когда в тот же день снова пересёкся с Джи, не придал этому особого значения. Вернее, мне просто было скучно, а она была вся такая взвинченная и напряжённая всё время, что мне захотелось повеселиться.Я игрался с ней и её нервами, потому что больше всего на свете терпеть не могу тех, кто плывёт по течению и позволяет другим распоряжаться своей жизнью. Я не собирался менять её взгляд на вещи или что-то в этом духе. Более того, я и задерживаться в её компании особо не думал, пока она в доме Чонина не оборвала свою мать. Ей это дорого обошлось.Мне тоже, потому что я тогда внезапно осознал, что в ней ещё не всё умерло. Более того, она ведь оборвала свою мать не из-за кого-то стоящего, а из-за меня, чёрт возьми.Но игрой всё это перестало быть в ту минуту, когда Джи сказала, что мой дракон ей подмигивает. Боже, это была такая идиотская фраза, но у меня сердце замерло. Я до сих пор не понимаю, что это за странная реакция тогда у меня была, что такого было в её словах, что по мне на полном серьёзе пробежал табун этих мерзких мурашек?Наверное, то, что я понял чётко и навсегда,?— передо мной ребёнок, которому нужна защита.И когда вдруг объявился Чунмён, которого я ненавидел за то, как ловко он сбежал, и за то, как дорого нам обошёлся его побег, во мне проснулась жадность. Возникла необходимость так привязать к себе Джи, чтобы она никогда не думала о том, что у неё с Чунмёном вообще что-то может быть. Наверное, это её фраза так глубоко засела внутри меня, что я уже не мог остановиться.Я не учёл того, что сам и стану жертвой своей жадности. Влюбляя в себя Джи, я потерял голову сам, а когда опомнился, было уже слишком поздно. Наверное, вышло наоборот всё-таки?— это она привязала меня к себе, и я превратился в какое-то романтичное чудовище, которое поступало так, как мне не свойственно.Я упустил момент, когда целью моей жизни стало выстроить вокруг Джи всю мою любовь. Зато я знал, что внутри неё уже давно горели три простых слова, которые ей не хватало духу озвучить. Она не сказала их и тогда, когда я лежал в коме. Потому что есть вещи сильнее ?я люблю тебя?, и это поразительно.Из промозглого, холодного и одинокого места, в которое я попал, меня вытащил её голос. Я шёл на него в темноте, и он был моей путеводной звездой. Я ни черта не видел и никогда не смогу описать то, где я был. Но я слышал её голос и полз к нему изо всех сил. От него зависело всё. От него зависело, смогу ли я когда-нибудь утром открыть глаза и наткнуться на умиротворённое лицо спящей Джи. От него зависело, смогу ли я ещё раз поцеловать родинку-лилию у неё на ноге.Есть слова громче ?я люблю тебя?.Есть место дальше сердца и души.Есть кое-что сильнее смерти.~С моим пробуждением на меня сваливается целый ворох проблем вроде бесконечных допросов и попыток выяснить, как я вообще связан со всей деятельностью Ворона. Чондэ успевает прийти раньше и выдумать целую историю, которую я должен рассказать. Я заучиваю её наизусть и терпеливо впариваю сотрудникам полиции. Знаю, что Чондэ делает всё это вовсе не для меня, а потому, что испытывает к Джи что-то вроде настолько большой симпатии, что помогает преступнику.Допросами дело не заканчивается. Каждую неделю находят всё больше людей Ворона, открывают новые торговые точки, и возникает потребность в моём присутствии на куче судебных заседаний. Всё это встаёт мне поперёк горла. Потому что доказательств у следствия нет, но оно уверено, что я причастен.Более того, думаю, оно знает. Но ему ничего не остаётся, кроме как поверить в то, что Ворон когда-то был хорошим знакомым моего отца, поэтому я был его частым гостем. Опровергнуть это никто не может, потому что Чондэ убрал тех, кто мог бы заявить о моей виновности, да и доказать тоже. Но, как сказал когда-то Чондэ, голословные заявления в расчёт не берутся. Плюс, конечно, большую роль играют отцовские деньги.И спустя пару месяцев от меня отстают.Чувство вины уже давно?— неотделимая часть меня. Грызёт меня в те минуты, когда я забываюсь. В начале всего этого мне иногда казалось, что оно меня похоронит. Потом я научился с ним жить. Справедливее было бы, если бы я пошёл и отсидел срок, который заслужил. Но ни я, ни Чондэ не можем с уверенностью сказать, какой бы приговор мне вынесли?— несколько лет, пожизненное заключение или смертная казнь. И теперь, когда у меня есть Джи, я не могу так рисковать.Вероятно, не будь её, я бы сдался сам.И в то же время, не будь её, я бы никогда из этого не выбрался, наверное.Но мне так страшно представлять, что Джи могло и не быть в моей жизни, что от этого на самом деле нечем дышать. Твою мать, что с человеком может сделать любовь. И не просто любовь, а любовь, у которой есть имя и самые тёплые в мире губы.За то время, что длится судебное разбирательство, мы с Джи очень редко видимся. Может быть, потому, что я в каком-то смысле немного закрываюсь в себе. Рассказывая на допросах одно и то же, я не могу не вспоминать то, как придурок Чунмён просто взял и поставил на карту свою жизнь. У меня до сих пор перед глазами его разорванное на части тело.Каждую ночь, до самого конца расследования, он приходит в мои сны и неизменно умирает той страшной смертью, которую сам и выбрал.Долбаный суицидник.Я злюсь на него и в то же время понимаю, что, если бы не он, я бы в ту ночь до Джи так и не доехал. Потому что собирать по земле уже пришлось бы мои останки, а не его.Джи как будто всё чувствует и не навязывает мне своё общество, но когда она в один из вечеров звонит мне и шепчет, что скучает, до меня доходит, каким мудаком я был, раз закрылся даже от неё и не подпустил к себе. Сам всё время лез в её жизнь и не позволял проходить через трудности одной, а когда дело дошло до меня, залез в свою раковину и вёл себя как придурок.Я сажусь в машину и подъезжаю к студии за рекордные минуты. Прекрасно знаю, что Джи может быть сейчас только там. Если она счастлива или если ей грустно, это единственное место, куда она придёт. И будет танцевать до тех пор, пока не заноют ноги. Хотя… и тогда тоже будет танцевать. Мы же о Джи говорим.В зале, как всегда, приглушённый свет, а Slipping away играет так громко, что, наверное, стёкла дрожат. Интересно, здесь звукоизоляция или как? Живи я тут поблизости, сошёл бы с ума, если нет.Джи всегда выбирает такие песни, которые крошат душу. Не знаю, как так у неё получается, но она всё время танцует подо что-то такое, от чего начинает болеть сердце. А ещё, часто получается так, что все её песни мне знакомы и что я их люблю. А после того, как к ним прикасается душа Джи, начинаю любить ещё сильнее, если это вообще возможно.Она сразу понимает, что не одна, потому что начинает танцевать иначе. Я уже давно изучил все грани её танца?— Джи такая разная в зависимости от того, кто на неё смотрит и смотрит ли вообще. Для меня она танцует так, как ни для кого другого, как будто это?— ещё один способ выразить любовь.Я вот танцевать не особенно умею. Насколько я помню, единственный раз я танцевал с Джи под дождём. Если и были ещё какие-то разы, то все с ней. Потому что рядом с Джи кажется правильной любая глупость, а моё тело не кажется мне несуразным и негибким. Становится всё равно, попадаю ли я в такт, нормальные ли у меня движения. Удивительно, как один человек способен настолько изменить твоё восприятие себя.Я не сдерживаю ухмылку, наблюдая за тем, как Джи двигается. Её маленькая фигура в окружении света кажется мне самым красивым, что я видел, а в темноте?— самым желанным. Мы так давно не виделись, что меня сразу бросает в жар от предвкушения её прикосновений. Тоска по ней так бьёт мне в голову, что я считаю глупостью и дальше оттягивать момент, когда подкрадусь, поймаю её и прижму к себе.Изящество и грация каждого её движения сводят с ума даже сильнее, чем обнажённое тело. Никогда не допускал мысли, что может быть что-то интимнее секса.Я ловлю Джи в ту секунду, когда она оказывается там, куда не достаёт свет прожектора. Прикоснуться к кончикам её пальцев, провести до локтя, едва заметно трогая кожу и чувствуя, как дрожит Джи, положить руку на талию и, резко развернув, буквально впечатать её в себя.—?Привет,?— выдохнуть ей прямо в губы, прижавшись нос к носу и глядя в глаза.Дыхание Джи сбито вовсе не потому, что она танцевала.—?Привет,?— шепчет она, обнимая меня за шею и пальцами поглаживая позвонки. Вообще не понимаю, как можно устоять перед ней вот такой.Я провожу носом по её щеке, дохожу до уха и медленно опускаюсь ниже?— к шее, чтобы прижаться губами к бешено бьющейся жилке и ещё раз сойти с ума от реакции Джи на меня. Она вся съёживается от моих прикосновений, потому что ей щекотно. Её тихий смех у меня над ухом скручивает внутри всё в тугой узел.Я целую её везде, кроме губ. Дразню, потому что в голову бьёт идея взять её прямо здесь и сейчас. Плевать, если кто-то зайдёт. Это последнее, что способно меня остановить. Я так по ней скучал, что нет времени думать о правильном месте. Да и, если честно, я болею этой идеей уже довольно давно.Джи отзывается на каждое моё прикосновение и особенно не сопротивляется, когда я стягиваю с неё майку. Она остаётся только в плотно облегающих спортивных штанах. На ней даже нет лифчика. Не знаю, что заводит сильнее?— это или её лукавый взгляд. Джи всё-таки хитрее меня, потому что не может не понимать, как на это реагирует моё тело. Я прижимаю её к себе ещё ближе для того, чтобы она сама это почувствовала, и краска вмиг приливает к её лицу.—?Думала, одна такая умная? —?спрашиваю я, подталкивая её к стене и целуя в подбородок.Я очерчиваю губами весь путь от кончика подбородка до солнечного сплетения. От того, как громко и сильно бьётся сердце Джи у меня над ухом и под рукой, можно кончить прямо сейчас. Наверное, у меня дрожат пальцы и колени, так сильно я хочу оказаться в ней, почувствовать, как она будет двигаться мне навстречу и сжимать плечи.Джи тихо стонет, когда я целую её грудь так нежно и медленно, насколько способен в минуту, когда хочется сделать всё быстро. Но у нас впереди целая ночь, поэтому я и позволяю себе не торопиться, несмотря на то, что возбуждение кружит голову сильнее любого алкогольного напитка.Она выгибается, когда я опускаюсь на колени, языком чертя линию от солнечного сплетения до резинки её штанов. Думаю, не окажись на ней ещё и трусов, я бы не выдержал. К счастью, они на месте. Причём смешные такие?— серые, а в углу, у тазобедренной кости, весело подмигивающий мне слоник.—?Господи,?— тянет Джи у меня над головой и смущённо отводит взгляд. Мне не нужно никакое сексуальное бельё. На Джи оно будет смотреться странно. Я, наоборот, люблю эту её детскость, которая проявляется вот таким образом.Я стягиваю с неё штаны, а за ними и эти смешные трусы. Джи едва ли догадывается, что я собираюсь сделать. По крайней мере явно не в ту минуту, когда я раздеваю её. Попутно вспоминаю наш с ней первый и, собственно, пока единственный раз, после которого она от меня убежала. Я знаю, какие глупости она себе тогда надумала, но никогда первый секс для девушки не бывает безболезненным и простым. И я знаю, что был предельно аккуратен, но этого недостаточно.Джи хватается за край подоконника, когда я мягко заставляю её расставить ноги шире и целую внутреннюю сторону бедра, иногда слегка кусая, а потом зализывая. Запах её кожи так пьянит, что мне хочется целовать её вот так вечно. Сердце бьётся в груди, словно сорвавшееся с цепи, потому что я боюсь, понравится ли Джи всё это. Я не задумываюсь о том, как она относится к таким вещам. Я переживаю о том, правильно ли всё сделаю.Выцеловывая внутреннюю кожу бёдер, я наконец добираюсь до промежности Джи и по тому, как у неё дрожат ноги, понимаю, что она уже догадалась. И прежде чем она успевает что-то сказать, я прижимаюсь к ней губами. Звук моего поцелуя получается неприлично громким. Джи не знает, за что хвататься, и ни капли не контролирует себя. Стон, сорвавшийся с её сухих от волнения губ, выходит таким же громким и таким же неприличным. Поцеловав её туда ещё раз, я провожу языком по её промежности, и Джи всхлипывает, хватаясь второй рукой за моё плечо.Я беру её дрожащие пальцы в свои и крепко сжимаю. Она дрожит от моих прикосновений так, что мне становится жарко. Джи, совершенно голая под моими губами и руками, и я?— не снявший даже куртку. Раздвинув её ноги ещё чуть шире, я то целую, то вылизываю её там так, словно пытаюсь заполучить её самый громкий стон.Но особое удовольствие мне доставляет смотреть на неё снизу вверх, проделывая с ней всё это, потому что взгляд у неё расфокусированный, беспомощный и умоляющий не останавливаться. Я довожу Джи до оргазма одними губами и языком, до того, что она из-за того, что её не держат ноги, медленно скатывается по стене в мои объятия.Она сидит у меня на коленях и тяжело дышит мне прямо в ухо, периодически всхлипывая. Снизу я не разглядел слёзы на её щеках, а сейчас, целуя, чувствую на языке солоноватый привкус и испуганно заглядываю ей в глаза.—?Джи? —?понять не могу, от чего она, чёрт возьми, плачет, потому что в эту минуту какого-то хера не могу прочесть её.—?Всё нормально,?— только и говорит она мне и сама целует, крепко вцепившись мне в волосы. Зубами оттягивая то верхнюю, то нижнюю губу, шумно дыша и пытаясь стянуть с меня куртку. Я помогаю ей раздеть меня, и она тут же осыпает влажными поцелуями мою челюсть, шею и плечи.Я отстраняюсь назад и ложусь на холодный паркет, утягивая её за собой. Когда она соприкасается голой грудью с моим таким же голым торсом, я позволяю ей расстегнуть ремень и снять с меня джинсы и бельё. Вот только и дальше заниматься самоуправством я ей не даю, перевернувшись и опрокинув её на мою ещё тёплую одежду.Джи подо мной?— это моё безумие. Она такая маленькая, податливая и чувствительная. Тёплая и отзывчивая.Нависнув над ней и посмотрев в глаза, я вдруг вижу в них причину её слёз. Она плакала потому, что никто и никогда не целовал её так, да ещё и там. В принципе ей вообще не с чем сравнивать, но это не имеет никакого значения. Я для неё уже по определению лучший.Я наклоняюсь и целую её несдержанно и безумно, руками гладя её ещё не успокоившееся и дрожащее подо мной тело, когда она шепчет мне в губы:—?Хочу тебя.И представить не мог, что она когда-нибудь скажет мне это. Что Джи вообще может сказать что-то настолько смущающее?— не меня, её. Но она удивляет каждый раз, открывая мне новую себя, и я теряюсь в том, насколько же она потрясающая.Её шёпот?— всё, что мне нужно для того, чтобы опустить пальцы ниже и войти в неё сразу двумя, ощутить, как она выгибается, становясь ближе и слегка морщась. Я целую её полузакрытые веки, вспоминая всё то, что она говорила мне много месяцев назад, вытаскивая меня из комы. Вспоминая, как я закрылся и лишил себя её любви, а её?— возможности показать эту любовь непосредственно мне.Я целую её и свожу с ума одними пальцами, вымаливая у Джи прощения за свою глупость. Она тянется ко мне за теплом и моей любовью, а я настолько растворился в ней, что уже нет сил медлить или дразниться. Я приподнимаю её бедра и вхожу в неё резким рывком. Джи сдавленно стонет, цепляясь за мои плечи.Like a smoking gun/Словно дымящийся пистолет,I burn for you/Я горю для тебяЯ знаю каждую строчку этой песни наизусть, и, наверное, никакая другая сейчас бы не подошла нам с Джи. Я сжимаю её в своих объятиях и поначалу стараюсь двигаться медленнее, потому что переживаю, как бы ей не было больно. Я не сильно разбираюсь в том, как всё происходит для девушек во второй раз.Джи обнимает меня руками и ногами и целует, подстраиваясь под мои аккуратные движения. И мне кажется, что я умру от всего, что она делает.—?Я так по тебе скучал,?— шепчу я, гладя её бедра, добираясь до колен и ощупывая кожу в поисках заветной родинки.—?Чуть ниже,?— шепчет Джи мне в ухо, чем вызывает мурашки по разгорячённому телу. Я улыбаюсь ей и, растягивая удовольствие, целую в губы долго и медленно. Джи отвечает мне с таким жаром, с таким нетерпением, что у меня в который раз за вечер останавливается сердце.You’re my sun in the night/Ты моё солнце в ночи,You will keep me alive/Благодаря тебе я буду житьThe reason my heart pounds/Ты причина моего учащённого пульсаМоё возбуждение буквально требует того, чтобы я двигался резче и жёстче, но подо мной лежит Джи, а не какая-нибудь другая девушка, и в первую очередь я должен знать, что не делаю ей больно. Как бы мне ни сносило крышу, я в любой ситуации умудряюсь контролировать свои животные желания.Джи приподнимается на локтях, становясь ещё ближе, долго смотрит мне в глаза?— настолько долго, что что-то огромное и горячее обжигает меня изнутри. Она целует меня в уголок губ, в щёку, в мочку уха и, проведя по нему носом, говорит чётко и коротко:—?Быстрее.Я перестаю понимать, что происходит: я и мои действия заставляют Джи говорить подобные вещи, или она всегда такой была? Я буквально задыхаюсь от переполняющей меня нежности к ней и от того, как становится физически больно входить в неё медленно.Мне не нужно повторять дважды. Я крепко хватаю Джи за бёдра и уже не сдерживаюсь. Ей не больно. Наоборот, хочется большего. И мне тоже, причём настолько, что моё желание меня душит.Джи отзывается на каждое моё прикосновение, двигаясь мне навстречу бёдрами, которые я в порыве охватившей меня дрожи сжимаю до синяков. Мы целуемся и занимаемся любовью так бешено, словно это наш последний день на земле и нам надо успеть насытиться друг другом.Правда в том, что нам всегда будет мало.Джи запускает пальцы мне в волосы и оттягивает мою голову назад, чтобы иметь возможность целовать кадык. Не знаю, из-за чего именно я всё-таки кончаю: из-за этого, из-за того, как Джи безумно горячо насаживается на меня сама, или из-за того, что неотрывно смотрит мне в глаза.Я наваливаюсь на неё всем телом, чувствуя, как её нутро сжимается вокруг меня. Она мелко дрожит и рвано дышит, когда я кладу голову ей на плечо и утыкаюсь носом в шею. Песня продолжает играть дальше, становясь саундтреком этой ночи и моей жизни в принципе.I will never let you slip away/Я никогда не позволю тебе ускользнутьFrom my hands, from my hands/Из моих рукIt's like I'm in a dream, when I'm awake/Это словно сон, когда я наявуCalling your name, calling your name/Зову тебя по имениAnd I'll keep reaching, holding on/Я буду вечно стремиться к тебе, я не сдамся'Cause I will never let you slip away/И никогда не позволю тебе ускользнутьFrom my hands, from my hands/Из моих рукОглядываясь назад, я понимаю, что даже не представлял себе, насколько дорога мне станет девочка, живущая по правилам родителей. Когда я сказал ей, что такие, как она, мне не нравятся, я сказал правду. Но я же не мог приказать своему сердцу не реагировать на Джи. Да и если бы мог, оно бы в жизни меня не послушалось.Я тихонько подпеваю песне, слушая, как успокаивается дыхание Джи. Она рассеянно гладит мои плечи, губами прижавшись к моему лбу.—?Ты сумасшедший,?— говорит она, и я усмехаюсь.—?Мгм.Мы молчим ещё некоторое время, утопая в полумраке зала и слушая песню. Какая-то часть меня хочет остаться тут и заснуть, а какая-то понимает, что надо найти в себе силы подняться и поехать домой, забрав отсюда Джи. Желательно сделать её своей заложницей на несколько дней, жадно не отдавая другим.—?Тут есть душ? —?сонно спрашиваю я и по голосу, которым Джи говорит ?да?, понимаю, что она тоже вот-вот уснёт. —?Значит, идём в душ!Я резко встаю, подхватываю не ожидающую этого Джи на руки, и она, крепко ухватившись за мою шею, хихикает мне прямо в ухо. Пальцем указывает, куда идти, и мы с горем пополам доходим до душевой. С горем пополам, потому что Джи постоянно отвлекает меня поцелуями то в шею, то в ухо, то в уголок глаза.Общими усилиями закрыв дверь, мы наконец оказываемся под душем?— я ставлю Джи на пол, и она подпрыгивает на месте, смешно пискнув:—?Блин, холодно!Едва сдерживая рвущийся наружу смех, я включаю воду и притягиваю Джи к себе?— под тёплые струи. Она жмётся ко мне, словно слепой котёнок, и я ласково целую её в нос. Капли воды, стекающие по голому телу Джи, снова сводят меня с ума. Они везде?— обволакивают её всю, и мне хочется расцеловать путь каждой капли. Наверное, если бы не лёгкая усталость, я бы повторил всё ещё и здесь.Взяв лицо Джи в свои ладони, я ненавязчиво и нежно целую её в губы и, собравшись с духом, выдаю:—?Давай жить вместе.Джи замирает и удивлённо смотрит мне в глаза, а мне в который раз неловко с ней. Так же, как бывает неловко, когда она вслух говорит о своих чувствах. Потому что озвученные слова всегда имеют над людьми власть иного рода.—?М? —?мне так страшно, что она откажется, честное слово. Я почти готов сказать, что пошутил, потому что стук моего сердца заглушает шум воды к чертям собачьим.—?Давай,?— чуть ли не одними губами шепчет Джи, и я знаю, что она тоже распереживалась, потому что её грудь тяжело вздымается.Мысль жить вместе сидит во мне уже давно. С тех пор, как Джи осталась у меня дома на ночь. Я засыпал и просыпался с этой самой мыслью, и вот теперь она попросту не смогла усидеть во мне и вырвалась, сбежав прямо в руки к Джи. Меня отпускает сразу же, как Джи говорит своё тихое ?давай?.Позже, когда мы насухо вытираемся и быстро одеваемся, стараясь не замёрзнуть в остывшем зале, а затем уезжаем ко мне, Джи без умолку болтает в машине, рассказывая мне, что у неё случилось, пока мы не виделись. Всё говорит и говорит?— даже пока я открываю дверь, впуская её, пока мы разуваемся и проходим дальше. Складывается ощущение, что она боится, будто сегодняшний вечер?— её сон или выдумка, что если она замолчит, то всё исчезнет. Я исчезну.Поняв это, я резко притягиваю её к себе и целую в уголок губ.—?Тебе скучно, да? —?спрашивает Джи, словно разом потеряв всю энергию.—?Я никуда не денусь, колючка. Обещаю.Она отводит взгляд, пойманная и смущённая. Всё это так меня умиляет, что я, крепко обняв её, целую в макушку. Господи, если бы она только знала, как у меня всё внутри горит к ней, ни за что бы не переживала так. Я не собираюсь никуда деваться. И её тем более не отпущу, потому что у меня в руках целый мир.Я не позволю ей волноваться о том, что я могу куда-то исчезнуть. Даже если придётся впервые за всё время открытым текстом сказать ей, что я люблю её.В кровати она снова плачет. Я знаю, почему, но растерянно глажу её волосы. Господи, ну сколько же в тебе эмоций, Джи. И, заправляя прядь волос ей за ухо, я говорю то, от чего она заплачет сильнее, чем сейчас.—?У любви твоё имя.