— Море внутри него (1/1)

Каждый твой выдох — это мой вдох. ? ***Если бы Сухёка спросили, где Лалиса должна отпраздновать совершеннолетие, он бы знал наверняка — абсолютно точно не здесь. Не в этом дорогом и популярном месте. Не в его пошлом пафосе, который так катастрофически не подходит Бэмби. Его особенной девочке. Лучшей на свете. Поэтому место для её дня тоже должно было быть особенным. Так они вдвоём мечтали. Точнее, мечтала Лалиса. Сухёк же просто мечтал о ней. Неважно, была ли бы это яхта посередине залива в Средиземном море, какая-то поляна в горах Мексики, которую она так полюбила, когда ездила на отдых, кафе на пересечении улиц Мюнхена, названия которых способны сломать язык, или тот сад на острове Хонсю, от которого без ума — Лалиса всегда перескакивала с одной идеи на другую, неугомонно выдумывая всё новые и новые. Сухёк кивал и улыбался, принимая все её безумные фантазии, собираясь осуществить любую. Каждую. Всё казалось неважным. Важным было лишь одно — в её мечтах рядом всегда находился он. И этого было более чем достаточно. Бессознательное, в котором там много Лалисы и воспоминаний, как бы Сухёк ни зажимал, рвётся наружу. И эти воспоминания, где она отзывается на Бэмби, где доверяет и разрешает ему себя, проходятся по душе адским выжигающим пламенем. Это даже не больно, это — невыносимо. Бесконечная ебучая агония имени неё. Бесконечное мучительное умирание в ней — в этой девочке, которую он так, господи, любит, которую так чудовищно едва не сломал. Сухёк буквально приказывает себе засунуть вот это моральное дерьмо в самый тёмный, в самый страшный ящик в своём сознании. После. Он займётся самопожиранием после. Он никогда себе не простит. Но пока всё, что имеет смысл — Лалиса. Внутри шумно, как и всегда в таких заведениях. От всполохов стробоскопов первые несколько минут режет под веками. Становится тошно от того, что море, горы, Мюнхен и сад стали вот этим. Так немыслимо паршиво от того, что в этом виноват он. Его охранник идёт впереди, расчищая путь от потных, разгорячённых танцами и алкоголем тел, пока Сухёк бездумно следует за ним и ищет. Кажется, что сейчас всё его существо, всё его нутро — это глаза. Глаза, которыми он голодным животным, раненым животным буквально вдирается в пространство. И от осознания, от этой вот бьющейся в пульсе мысли, что, возможно, сейчас, через несколько шагов он наконец найдёт, немеет душа. Когда это случается, когда взгляд фиксирует Бэмби в нескольких метрах впереди, в каких-то, господи, жалких метрах, Сухёку кажется, что в позвоночник ударила молния. Кажется, что его переломило напополам. Кажется, что нечем дышать. Что кто-то пережал глотку, перекрыл доступ к грёбаному кислороду. Он замирает на выдохе, останавливается, как будто сорвали стоп-кран. Сорвали сердце. И оно, такое огромное, такое одуревшее, колотится как ненормальное на языке, заходится в припадке. Вот оно — то самое ощущение, когда мир сжимается до размеров одного человека. Когда накрывает, словно цунами. Буквально топит во всём этом, которое живёт в нём для неё. Когда все эти чувства, эти его страшные, сжирающие, дерущие изнутри, разом выходят из берегов. И Море внутри него сходит с ума. Его любимое создание, его Море. Просто протянуть руку, просто сделать несколько шагов. Просто сдохнуть здесь сейчас, нахрен. Выгореть уже, блять, дотла. Она заразительно смеётся, что-то рассказывая подруге. Эмоции такие чистые, такие светлые, такие лалисины. Такие, каких больше никогда, ни-ко-гда, не бывает для Сухёка. Для Сухёка — только лишь холодная молчаливая отрешённость, только температурный минимум в глазах. Поэтому, пока Лалиса его не заметила, он смотрит. Впивается в неё взглядом, как безумный, впитывает её всю вот такую искреннюю и счастливую в кровь. Сейчас у неё длинные светлые волосы, сейчас у неё красная помада на губах, сейчас она выглядит взрослее и эффектнее. Сексуальнее. Уже не тот наивный ребёнок, как два года назад — тогда, когда он врезался в неё на полном ходу и разбился. Сейчас она одновременно и другая, и всё та же. Сейчас он любит её ещё невыносимее. Сейчас она закрыта от него наглухо. И эта мысль бьёт наотмашь, заставляет вынырнуть из созерцательного ступора и обозначить своё присутствие, подойдя ближе: — Привет, я могу забрать тебя на несколько минут? - приходится буквально продирать слова через глотку, потому что Бэмби мгновенно реагирует на голос, вдруг вздрагивает, словно ударили — его от этого сейчас тоже словно ударили, резко оборачивается. И смотрит. Прямо на него. Этими своими глазами в его изнывающее по ней нутро. Постараться выглядеть непринуждённо, улыбнуться. Твою мать. Как? Как, блять, это сделать? Как вынудить себя стоять спокойно и делать вид, что ничего не происходит. Что это не его разносят сейчас в щепки глаза напротив. Что это не его внутренности сводит и рвёт от потребности обнять её. Или даже не обнять, хотя бы просто хоть как-то... прикоснуться. Дотронуться. Почувствовать кожей. Сухёк был уверен, что готов. Что в состоянии держать себя в руках, когда окажется вот настолько рядом. В состоянии закрыть своих зверей под замок. Нихрена. Он не в состоянии. Контролирует себя из последних сил. Цепь до немых хрипов впилась в горло. Все смотрят на него сейчас. Все те, кого Лилиса посчитала нужным пригласить, посчитала достаточно близкими. Ему плевать, это вообще не имеет значения. И ничего не имеет значения, когда на него смотрит она. Глаза в глаза. Не больше нескольких секунд, но для Сухёка — целое всё. Лалиса встаёт со своего места, говорит что-то друзьям, Сухёк вообще не слушает и не слышит. Сухёк горит. Потому что вот сейчас Лалиса пойдёт к нему. Сама. Он просил об этом вечность. Двадцать два чёртовых месяца — бесконечных, обречённых. Полных боли, безысходности, пожирания себя. Двадцать два месяца ожидания момента, когда она сможет. Переступить эту невидимую черту между ними внутри себя, подойти ближе чем на метр, позволить поговорить с собой наедине. И вдруг — красная пелена перед глазами, в грудь долбит раскалённая ярость. Такая, блин, оглушающая. Его всего в секунду буквально взрывает ревностью. Потому что этот гондон, этот хренов ублюдок её парень встаёт следом и, резко притягивая Лалису к себе, нагло впивается в её рот своим. Бесстыже лапает за задницу. Отчего она, боже, пусть ему только кажется, даже съеживается вся. Блять. Сука. Он его уничтожит. Сотрёт в ёбаный порошок. Заставит жрать собственное дерьмо. Самое херовое воспоминание жизни покажется уроду раем по сравнению с тем, что он сделает с ним за это. За это движение, которое Бэмби приходится совершить, чтобы оттолкнуть, прервать. За это жуткое, держи себя, блять, в руках, смущение. За эту неловкость, написанную на её лице. Тварь. Он сделал то, чего она не хотела сейчас, при всех. От этого всего внутри звереет, разрывает желанием прямо сейчас, сию же грёбаную секунду переломать все эти грязные пальцы, которыми ублюдок посмел. Сухёк, кажется, даже слышит, с какой немыслимой скоростью отказывают его тормоза. Только бы удержать себя и не сорваться сейчас. Потом. Он разберётся с этим потом. Заставит ответить потом. Сейчас — только Лалиса. Но руки всё равно аж дрожат от бешеного, пульсирующего даже в желудке желания объяснить этому мудаку, где, блять, его ебучее место. Сухёк прячет их в карманы брюк, прикрывает глаза, чтобы просто хотя бы на секунду перестать видеть. Открывает — и напарывается на пристальный предупреждающий взгляд. О, ради Бога, блять. Серьёзно? Всё из-за него? Из-за его появления? Это идиотское выбешивающее в край показательное выступление у всех на глазах. Осталось разве что только пописать, чтобы обозначить свою территорию. Сухёк не знает, что там нарисовано у него на лице, видимо, дохуя всего, раз стало причиной вот этого. Зато прекрасно знает одно — никогда, никогда, блять, он не позволит Бэмби быть территорией зарвавшегося мудака. Да и что это вообще? Ревность? Или... Она рассказала? И тут же поднимающийся из глубины живота яростный протест. Нет. Только не Бэмби, она бы не стала. Эта её долбящая по всем болевым точкам черта — она готова спасти всех, кроме себя. Готова спасти даже его. Сухёк смотрит в ответ уверенно и, одному Дьяволу известно, чего это стоит, спокойно. Позволяет себе лишь лёгкую ироничную усмешку уголком рта — обещание, что обязательно скормит ублюдка своим псам на завтрак. А потом мир просто сходит с ума. Он сам, нахрен, сходит с ума. Потому что Лалиса, наконец, подходит. Так, блин, близко, как будто и нет никакой пропасти между ними. Мир выворачивается наизнанку. Потому что лёгкие забивает её до нестерпимого жжения под рёбрами знакомым цветочным парфюмом. Она пахнет любовью. Пахнет мечтою. Её запах — тот самый, что ей подарил он. И Сухёка всего буквально раскладывает на атомы от осознания, что Бэмби не отказалась от него — от этого данного ей им запаха. Что, несмотря ни на что, согласна пахнуть его любовью и его мечтой. И он дышит. Наконец, дышит. — Обещаю, что не займу много времени. Обещаю, что не позволю себе ничего лишнего. Вот, что на самом деле звучит между строк. — Хорошо. И... извини, пожалуйста, за... это, - Лалиса неопределённого взмахивает рукой, но Сухёк понимает. За это — значит, за тот спектакль несколькими минутами ранее. Господи, почему вообще? Она извиняется? Перед ним? Перед ним, блять? Его словно пнули в живот. Потому что она не должна. Только не перед ним. Никогда. — Всё в порядке, не волнуйся. Ничего не в порядке. Но — тщательно контролируя каждую интонацию, чтобы не дай бог Бэмби не услышала, не прочитала, насколько это больно. Насколько мучает его. Всё, что угодно, только не вываливать на неё своё моральное дерьмо. Уж точно не сегодня. — Пойдём? - неуверенно. Один вопрос. Она задаёт всего один. И сразу попадает в вену. Вот это — мощнее всего, важнее всего. То, что она вообще готова с ним куда-то идти. Готова. С ним. Это как обезболивание прямо в сердце. Это электрический ток. Это глупая, какая-то до невозможности, ты окончательно ебанулся, мальчишеская радость. Такая бесправная, но такая до мурашек вдоль позвоночника огромная. Такая всеобъемлющая. Его когда-нибудь нахрен разорвёт, разнесёт в клочья, потому что не осталось места, которое не было бы не заполнено ею. Этой девочкой. Даже не подозревающей, какую власть она имеет над ним. Над его эмоциями, смыслами, всем. Над его жизнью.Сухёк, наконец, уводит её. Уводит её от них всех. Пусть не навсегда, пусть всего на несколько минут, но забирает Лалису себе. Море внутри него заходится от нежности.