— Обезболивание в вену (1/1)

За что ты мне? Не обнять. Не притронуться. Нельзя позвонить. Написать. Можно только умом тронуться. ***Смотреть — и мысленно биться головой об стену, зажимая рвущееся изнутри желание зацеловать. Всю, блять, до? смерти. Смотреть — и чувствовать, даже физически, как дышать становится труднее. Просто потому что вот она. Сидит напротив вся такая тонкая, хрупкая. Вся такая до невозможности, до ёбаной дрожи красивая, что вырубает нахрен. Проверяет на прочность вменяемость. Смотреть — и натурально дуреть от почти болезненной, жуткой нужды коснуться губами её родинок. На шее и у левого глаза. Смотреть — и не успевать ловить свои сумасшедшие перебои сердца. Сколько прошло времени? Не больше всего-то одной-двух минут наедине. А Сухёк уже в хламину. Сухёк всегда в хламину от Лалисы. Лалисы, которая теперь смотрит, куда угодно, только не на него. И это, в общем-то, вполне ожидаемо и логично, вот только всё равно жжёт калёным железом, дёргает нутро. Лалисы, которая даже не позволила элементарно отодвинуть для неё стул. И ему хочется надеяться, хочется наивно верить, что эта глупенькая девочка просто до сих пор так и не научилась принимать мужское внимание как должное. Что причина вовсе не в том, что Лалисе неприятно принимать его именно от Сухёка. Хотя второе как раз вероятнее всего. Думать об этом сейчас даже не то, что нет желания — нет никаких ебучих сил. Он и без того уже избитый всем этим изнутри сгусток голых кровящих эмоций. Бэмби молчит, не задаёт вопросов. Например, почему они абсолютно одни на vip-террасе одного из самых популярных ночных заведений города. Либо она не замечает, занятая в мыслях другим, либо просто не хочет знать, слышать очевидное — он всё тот же поехавший мудак. Который ради неё готов на поступки намного безумнее, чем всего лишь выкупить все места на чёртовой террасе. Который ради неё готов на очень многое. Готов на всё. Просто попроси. Вот только вся его моральная катастрофа, вся его боль как раз и есть в том, что нет — не попросит она его ни о чём. Больше никогда. И, господи, да — Бэмби ужасно не комфортно. Натянута, как струна. Сухёк прекрасно понимает. Видит, как она смущена под этим его, наверняка, ошалевшим, обезумевшим от того, насколько она близко, взглядом. Между ними сейчас меньше жалкого метра. Конечно, его взгляд именно такой, не может быть никаким другим — абсолютно ошалевший и обезумевший. Он всё знает. Просто не может переломать себя и заставить прекратить. Смотреть на неё вот так — своим этим я настолько люблю тебя, что даже самому страшно сердцем. Измученным, перебитым. Потому что ему так необходимо хотя бы что-то. Чтобы дотронуться. Почувствовать. О-щу-тить. Что-то ещё, кроме цветочного аромата её парфюма. У него нет права касаться её физически или просто ласковыми словами. Поэтому Сухёк трогает Лалису взглядом, и это — всё, что у него есть. Но даже одного этого уже достаточно, чтобы немного заткнуть сквозную рану в груди. Такую, блять, болючую. Хотя бы на этот вечер. — Не смотри на меня так, - Бэмби, наконец, поднимает глаза от своих нервно сцепленных пальцев. Сухёк мгновенно тонет, захлёбывается. От того, как она смотрит ему в глаза, как розовеют от смущения щёки. Его как будто ударили — со всей силы прямо по и без того еле вывозящей её присутствие и запах психике. Господи, блять, боже. — Как? – глотая, заталкивая вываливающееся сердце обратно. На самом деле Сухёк прекрасно знает, как — как будто хочет её сожрать. Вот до такой степени он её сильно.— Так, как ты смотришь. Пожалуйста. И от этого тихого ?Пожалуйста? разрывает пополам. От этого тихого ?Пожалуйста? его дрессированная ею по высшему разряду эгоистичная скотина выключается, словно по команде. Потому что Сухёку не остаётся ничего другого, потому что против Лалисы он бессилен. — Всё, что захочешь, - ?принцесса?. Последнее, конечно, только про себя. Сухёк прекрасно осознаёт правила игры, не может позволить себе ни одного неверного хода. Он обязан быть собранным и сдержанным, обязан взвешивать каждое слово, каждый свой жест, чтобы, не дай бог, не спугнуть. Не сломать это хрупкое вымученное перемирие между ними. Даже если что-то в груди сгорает заживо от того, как нестерпимо сильно хочется сгрести в охапку и прижать, наверное, аж к своей раскуроченной душе. Вот до такой степени он её больно и страшно. Маленькая наивная девочка, хочешь посмотреть, как от твоей улыбки, той самой, которой измазано всё нутро, взлетают на воздух его города? Она не хочет. Конечно, господи, нет. Она снова молчит, снова смотрит на свои сцепленные пальцы. И от того, как Лалиса намертво зажата с ним, от того, как всё разрушено и переломано между ними, Сухёку хочется орать. — Как ты? – спрашивает в итоге он, нарушая звенящую тишину между ними. Внутри сейчас тоже что-то звенит, кажется, на всю чёртову вселенную. – Как твоя скрипка?Как, блять, она. Как будто ты, херов маньяк, не знаешь, как. Как будто не отслеживаешь каждую секунду её жизни, из которой она тебя более чем заслуженно выкинула. В которой для тебя больше нет места. Гори теперь нахрен в этом. Корчись. Давись. Ты это заслужил. Но — это её зона комфорта и безопасности. И именно сюда ему нужно её привести. Потому что здесь ей привычно и знакомо, здесь ничего сложного — беседовать на общие темы, рассказывать общие факты, говорить о занятиях скрипкой. Сейчас Бэмби немного расслабится, он знает. Расцепит, наконец, сводящие, блять, с ума напряжённые пальцы, улыбнётся. Нет, ни в коем случае не ему. Естественно, нет. Просто так, самой себе, своей огромной любви к музыке, к скрипке. Однако даже вот этого хватит, чтобы что-то перестало ковырять душу. Поэтому Сухёк замирает и ждёт, ждёт своё персональное обезболивание сразу в вену, которое умеет делать только она. — Папа хочет, чтобы я поступала на политологию где-нибудь в Европе или США, прям бредит этим, - Лалиса, как он и предполагал, улыбается и немного расслабляется. Это сразу видно по плечам, и ему требуется вся выдержка, вся чёртова сила воли, чтобы не зависнуть сейчас на её сумасшедших ключицах, на той самой родинке. Бездумно хватает в руки лежащий перед ней на столе телефон. Сухёк тоже улыбается, внутренне обмирая, обваливаясь весь от того, что Бэмби всё ещё его — его во всех тех мелочах, которые он по-прежнему может вот так легко предугадывать в ней. Сердце болезненно дёргается в груди, ударяется об рёбра, набивает себе ещё один, очередной огромный синяк. А потом словно через толщу воды, через тонну иррационального ликования: ?Папа хочет, чтобы я поступала на политологию где-нибудь в Европе или США?. Где-нибудь в Европе. Или США. Набатом по мозгу. И от осознания, что Бэмби может уехать от него за ёбаные тысячи километров, Сухёка всего вскрывает, лупит наотмашь. Так, вашу мать, сильно. Блять. Блять. Блять. Как он мог выпустить это из головы? Как мог не предусмотреть подобный вариант развития событий? Просто как, нахрен, он мог? — А чего хочешь ты? - спокойно и ровно, тщательно, с хладнокровием чёртового хирурга, контролируя каждую ёбаную микро-интонацию в своём голосе. Так, как будто страх, что Лалиса хочет того же самого, не душит, не выкручивает сейчас внутренности, не сводит их болезненным спазмом. — Я хочу поступать в Сеульский институт искусств, хочу и дальше заниматься скрипкой. Папа говорит, что это блажь, но я планирую его уговорить, - Лалиса вдруг так внезапно становится с ним прежней собой, морщит лицо, надувает губы, слегка вытягивая их. Маленький недовольный зверёк. Сухёк ни черта не успевает подготовиться. Он даже слышит, как что-то внутри переворачивается и падает, падает, падает, блять. От всего — от того, какая она невыносимо естественная сейчас, от того, что ему не придётся заставлять её остаться. Потому что да, он бы заставил. Вывернулся бы наизнанку и заставил. И он ненавидит себя за это — за это чёткое, такое осознанное понимание, что никогда не сможет отпустить. Никогда не сможет отказаться. Даже если это разрушит, уничтожит его к чёрту, он просто не сможет вырвать её из себя.Но всё же мысленно Сухёк ставит галочку, потому что с проблемой нужно разобраться. Именно ему, не Лалисе. Каким же эгоистичным дураком нужно быть, чтобы вынуждать этого ребёнка идти в политологию, каким, господи, боже, слепым идиотом. Как можно не видеть, не понимать, что эта девочка рождена для искусства, для музыки. Для вот этой своей чёртовой, такой обожаемой ею, скрипки. Для всей этой тонкости и хрупкости, из которой она и состоит. Она сама — одно сплошное восхитительное произведение искусства. Сухёк никому не позволит сломать это в ней. — У меня есть для тебя кое-что. Пожалуйста, позволь подарить тебе это. Раз уж разговор зашёл о скрипке, это отличный шанс, лучше которого сегодня, а может быть, и никогда, уже не будет. Сухёк понимает, что отведённого ему времени осталось мало. Что ещё совсем чуть-чуть, и Бэмби уйдёт, заберёт себя у него. Хорошего понемногу, и уж тем более для таких чудовищ, как он. Сухёк делает знак рукой охраннику, чтобы тот внёс скрипку и букет цветов. Подсолнухи и ромашки — её любимое сочетание. Потому что он знает о ней всё, каждую мелочь. Ещё, конечно, знает, что сейчас этот маленький зверёк начнёт кусаться, потому что ему запрещено дарить ей подарки. Но он чёртов манипулятор и законченная сволочь, поэтому предвосхищая все категоричные отказы: — Прошу, прими этот подарок. Я купил его для тебя, и если он тебе не нужен, то мне тоже. — Тебе не стоило. Я не думаю, что... - Лалиса бросает на Сухёка удивленный взгляд, явно застигнутая врасплох. Неуверенно оглядывается на подходящего к ним охранника. - Ну вот зачем ты? - требовательно спрашивает она, снова глядя глаза в глаза. Затем, что это твой день. Я ждал его всю свою чёртову жизнь. Затем, что ты и твои мечты — всё, что имеет значение. Затем, что я люблю тебя, маленькая ты дурочка.Что из этого ему можно озвучить? Конечно, ничего. Так что вслух лишь: — Ну, прости меня, пожалуйста. Возьми его, прошу. Я выброшу, если не возьмёшь. Остаётся только надеяться, просить грёбаного бога, что она не слышит сейчас, не видит в его глазах этот непрекращающийся немой крик, от которого заходятся лёгкие. Потому что вот это Сухёк уже не в состоянии контролировать. Глаза Бэмби округляются от шока, когда она, наконец, видит, что именно он хочет подарить и просит принять. Она мгновенно узнаёт. Заворожённо смотрит на футляр и, наверное, не может поверить своим глазам. Ведь да — это тот самый инструмент, на котором играла её любимая скрипачка. Тот самый инструмент, которым она так бредила, которым прожужжала ему все уши. Которым так восхищена. Инструмент, который стоит целое состояние. Но разве есть цена у чего-то, о чём мечтает твоя любимая до одури женщина? Сухёк считает, что нет. — Это... она? - голос Бэмби дрожит. Что-то возникает между ними сейчас. Что-то такое сокрушительно бьющее под дых. Парализующее. Интимное. — Да, это она, - он понятия не имеет, откуда вообще взялись силы ответить. Лалиса выдыхает так резко, так надрывно, что сердце в груди начинает сходить с ума. Она осторожно, едва касаясь, ведёт пальцами по футляру. Сухёк сидит напротив и буквально дохнет. От чудовищной боли, взорвавшейся внутри, от сжирающей вины, от желания зацеловать, заобожать каждый её пальчик.А потом Лалиса поднимает глаза и смотрит в его. Пристально следящие за каждым её жестом, каждым, блять, её вдохом и выдохом. И этот взгляд — полное моральное уничтожение. В нём так много невысказанной боли, так много режущих нутро ?Что же ты наделал с нами??. Так много душащей обиды и не пролитых слёз. Пространство между ними буквально раскалывается от мучительного страдания их обоих. Лалиса не выдерживает, прикрывает лицо руками. Сухёка всего сводит и рвёт. Пожалуйста, не плачь. Только не плачь. Потому что если она заплачет, он сорвётся со всех своих цепей. А ему нельзя. Нельзя. Господи, нельзя. Ему нельзя. Поэтому Сухёк не смеет шевелиться. Не смеет даже дышать. Да ему и не дышится, ему нечем. Сухёк словно в огне. Словно его исцарапали, избили, изодрали всего. А когда Бэмби отнимает руки от лица, всё внутри схлопывается, съёживается, подобно догорающему куску бумаги. Потому что в её глазах снова отрешённость и холод, снова закрытые замки, на которые она заперла, за которыми спрятала свою надломленную им душу. И этот взгляд давит так, словно чья-то ладонь сомкнулась у него на шее. — Хорошо, я возьму её. Ты же точно выкинешь, - она пытается улыбаться, пытается делать вид, что всё в порядке. Что этот чёртов момент не расковырял их обоих сейчас до самой крови. От этого ему внутри только хуже. А следом как-то резко серьёзно: - Я хочу обратно. Вот и всё. Время вышло. Принцессе пора возвращаться в своё Королевство. Пауку — в свои личные круги ада. — Конечно. Я провожу, - с силой сжав пальцы в кулаки. Чтобы не смотреть на неё вот с этой глухой выворачивающей наизнанку тоской. Буквально воющей о том, как он скучает, как сожалеет. Потому что принцессы должны улыбаться. Принцессы не должны страдать и чувствовать вину за то, в чём не виноваты. Принцессам нельзя плакать. Охранник дёргается в сторону выхода, однако Сухёк останавливает мужчину жестом. Всё, что касается Бэмби, он сделает сам. Даже если сейчас это — всего лишь проводить её назад до столика. Ощущение, что за время их короткого разговора в vip-зоне людей в и без того битком набитом заведении стало минимум раза в два больше. Пространство вокруг буквально пульсирует, сходит с ума от энергии. И Сухёку приходится даже отпихивать с дороги некоторых особо накачанных алкоголем и ещё чёрт знает чем личностей. Лалиса послушно идёт следом. Он чувствует её за спиной каждым своим атомом, не нужно даже оглядываться. А потом вдруг резко прошибает навылет, потому что пиджак натягивается. Его всего ударяет пониманием — это потому что Лалиса схватилась. Чтобы не отставать, не потеряться в толпе людей, чтобы было легче идти. Чтобы было легче — держится за него. И от этого её неосознанного, почти детского, инстинктивного действия у Сухёка едет крыша. Он буквально приказывает себе не дёрнуться физически. Дёргается только душа. Маленькая глупая девочка, она его когда-нибудь убьёт. Убьёт, и даже не заметит этого. Когда до места, куда Сухёк ведёт Лалису, и где сидят её друзья, остаётся несколько метров, начинает ныть, рваться сердце. Потому что сейчас ему нужно будет отпустить. Нужно будет посмотреть в глаза, сделать вид, что всё хорошо, скинуть себя со скалы, сказать пару ничего не значащих дежурных фраз. Сейчас она останется, а он уйдёт. Уйдёт и в очередной раз сойдёт, блять, с ума. — Спасибо за этот вечер, - так, чтобы слышала только Бэмби. И, безусловно, она понимает, за что именно вот это полное невысказанного ?спасибо?. Кивает ему молча, не глядя в глаза. Не потому что не хочет, а потому что просто не может. Он знает. Ведь он знает о ней всё. Каждую мелочь. Под рёбрами всё дрожит, горит огнём от боли. - Не волнуйся насчёт скрипки, она будет ждать тебя дома. И сразу буквально силой отодрать себя от неё. На морально-волевых заставить себя сделать шаг, ещё один, ещё и ещё. Не сметь оглядываться. Не сметь думать о ней. Ведь это счастье — ощущать человека под кожей, дышать им. Тогда почему так мучительно, так нестерпимо больно?Сухёк быстро идёт к выходу, путь для него расчищает уже охранник. Он сам концентрируется всего на одной мысли, которая помогает держаться на поверхности — этого её выблядка парня не было за столиком. Наверное, стоит сказать искреннее спасибо, потому что передавать Лалису ему было бы настоящим мучением. Ёбаным моральным истязанием. И одному Дьяволу известно, чем всё могло бы закончиться, какой ахуительной катастрофой, если бы этот мудак выкинул ещё хоть что-то. Он замечает их уже почти у самого выхода — её парня и какую-то, судя по виду и тому, как она вешается на него, блядь. Ярость ослепляет. Ярость такая, нахрен, огромная. Она выключает все звуки вокруг. Ставит мир на паузу. Сухёк замирает, как вкопанный. Смотрит на эти их очевидные заигрывания друг с другом и не может поверить своим глазам. Не может уложить это дикое осознание в голове — выблядку мало Лалисы. Не достаточно самой лучшей девочки на свете. Просто как это вообще может быть? Мышцы аж вибрируют — это бешенство требует выхода. Самоконтроль летит в немыслимые ебеня. Нет, вот такое Сухёк сожрать уже не сможет. Он его кастрирует. Этого ублюдка. Вот прям, блять, сейчас. Скормит ему его собственные яйца. Потому что никто не смеет вести себя так с Лалисой. Уж он об этом позаботится. Сухёк уже почти делает шаг по направлению к флиртующей парочке, когда охранник трогает его за рукав пиджака, показывая куда-то вправо. Мол, сэр, вам стоит это увидеть. Сложить раз и два совершенно не сложно, а он никогда не держал у себя идиотов.Ну, конечно, там Лалиса. Ну, конечно, это не могло быть так просто. Твою мать.Она ещё достаточно далеко, она ещё не видит. Пробирается сквозь беснующуюся толпу, высматривая этого урода. Урода, что нагло и пошло лапает за задницу тёлку, которая не стоит даже мизинца на ноге Бэмби. И даже в этом состоянии крайнего, абсолютного бешенства первая реакция Сухёка — чистый инстинкт. Инстинкт — сорваться с места и закрыть её собой от блядской толпы, которая толкает это маленькое хрупкое создание чуть ли не во все стороны. Он быстро оценивает ситуацию. Варианта всего два. Либо избавиться от выблядка прямо сейчас. Позволить Бэмби увидеть. Ёбнуть по её душе бомбой своего цинизма, своего неадекватного эгоистичного чувства. Как только она увидит — всё будет кончено. Она ни за что не простит, Сухёк знает. И с Киёном можно будет попрощаться навсегда. Либо... Блять. Нет на самом деле никакого либо. Есть Лалиса. Его любимая девочка. Маленькое наивное создание. И он всегда выберет её, что бы ни стояло на второй чаше весов. Поэтому, ну, конечно, нет. Сухёк не сделает ей настолько больно сейчас, не в её день. Ни за что. Кивком головы он приказывает охраннику разобраться с двумя кусками дерьма, продолжающими зажиматься в стороне, тот всё понимает без слов. Сам он идёт по направлению к Лалисе, лихорадочно соображая, чем может её ненадолго отвлечь. И всё по кругу — её сбивающий с ног запах, взгляд препарирующих душу глаз, натягивание поводка до хрипов в глотке. Разлетевшееся на атомы сердце. — Ты что-то забыл? - спрашивает удивлённо Лалиса.Себя. Он забыл у неё себя. Вряд ли когда-нибудь она вообще захочет услышать такой ответ. — Забыл кое-что уточнить. Твой отец пригласил меня завтра на ужин, ты не будешь против? Очень опасная тема, очень тонкая. Однако времени, чтобы придумать что-то ещё, было слишком мало. Сухёк знает, что это запретная зона. Именно поэтому он всегда разводил их в пространстве, умудряясь при этом оставаться близким приятелем её отца, хорошим другом семьи. Зная расписание Бэмби, зная каждый её шаг, это было не сложно. Сложно было лишь держать на цепи себя, потому что всё внутри буквально корчилось и дохло от желания увидеть её вот так — не со стороны, не исподтишка, не скрываясь. Но Бэмби нужно было время. Конечно, он ей его давал. Лалиса замирает. Сухёк видит на её лице сомнение. И от этого сомнения так, блять, страшно. Вот сейчас она его доломает, вот сейчас скажет нет. Конечно, она скажет нет. Она будет права. А ему придётся всё начинать заново. Потому что он не может по-другому. Просто не может идти по дороге, которая не ведёт к ней. Жить без Лалисы Сухёк даже не пробует, заранее зная, что у него не получится. — Крошка, потеряла меня? - их неожиданно прерывает кусок дерьма, который смеет называть себя её парнем. Притягивает к себе, утыкается губами в висок. Господи, почему она вообще с ним. Сухёку кажется, что ему вскрыли грудную клетку сейчас. Наверное, именно поэтому внутри, там, где сердце, настолько чудовищно. Живого места не осталось. За одну только мерзкую, так катастрофически не подходящую Бэмби ?крошку? нестерпимо хочется размозжить ублюдку челюсть. Сухёк сжимает и разжимает пальцы, концентрируется только на лице Лалисы. Чтобы удержать себя от непоправимого. Интересно, как далеко она его пошлёт, если он сейчас на её глазах изобьёт в кровь этого урода? Именно поэтому в кровь приходится только себя. — Хорошо, ты можешь завтра приехать, - неуверенно, но всё-таки разрешает Лалиса, по-прежнему глядя Сухёку в глаза. Она согласна. Этого достаточно, чтобы не развалиться внутри себя на куски. Больше ничего не имеет значение. Он успевает поймать ещё один её взгляд, прежде чем всё внимание Бэмби переключается на обнимающего её мудака. Остатков самообладания хватает только на то, чтобы сухо попрощаться и уйти. Поскорее, господи, убраться к чёрту. Пока он тут не чокнулся окончательно от этого воющего внутри животного, от этой дикой невыносимой ревности.Уже в машине Сухёк, наконец, может отпустить себя. Ударяет несколько раз в ярости по рулю. Чтобы хотя бы часть того, что болит под кожей, вышла наружу. И от вот этой обжигающей пульсации в руке становится пусть не намного, но правда легче. — Мне плевать как, хоть из-под земли, блять, но достань мне что-нибудь на этого Киёна, - приказывает Сухёк начальнику службы безопасности по телефону. Не дожидаясь ответа, отшвыривает кусок пластика на соседнее сидение. Откидывается на своём, расслабляя галстук. Прикрывает глаза. Ярость и ревность всё ещё гуляют по крови, всё ещё требуют выхода. Сухёк обещает себе — это последний раз, когда ему приходится сдерживаться от того, чтобы не уничтожить ублюдка. Последний, нахрен, раз. В следующий никакого Киёна рядом с Бэмби уже не будет. Оказавшись дома, он даже не включает свет. Просто снимает пиджак, сдёргивает галстук и расстёгивает рубашку. Единственное, что Сухёк делает — включает классическую музыку. Чтобы напиваться по крайней мере не в тишине. Внутри кошмарно. Так, господи, боже, паршиво. Он не знает, как помочь себе. Не знает, что делать. Что вообще делать, когда плачет душа? Алкоголь, к сожалению, тоже бессилен. Что-то под рёбрами словно умирает. И от этого никаких противоядий и лекарств. Кроме разве что одного. Сухёк смотрит на часы — он напивается в одиночестве уже достаточно. А это значит, что Бэмби дома. Должна быть. Он надеется. Он не переживёт, если нет. Рука сама тянется к телефону. Сама заходит на её страницу в инстаграме. Потому что да — вот настолько он конченый, блять, маньяк. И когда глаза видят всего одну фотографию, боль отступает. Потому что обезболивающее, наконец, подействовало — то самое, которое сразу в вену. Потому что на фотографии, единственной за весь сегодняшний день, Лалиса держит подаренную им скрипку и улыбается. Так, как только она одна на всём свете умеет. Так, что затягиваются кровящие раны. И подпись — ?самый драгоценный подарок?. Нет, это она. Она — его самый драгоценный подарок в мире. Она одна знает, как сделать его счастливым. Она даже делает иногда.