Глава 4: Жажда (1/1)

Она не могла понять, что спит. Обычно Рангику подолгу ворочалась с боку на бок, в одной позе долго лежать мешала грудь. Сейчас она вообще не могла пошевелиться, потому что не ощущала собственного тела, уставшего до такой степени, что она не смогла бы отреагировать даже если бы действительно что-то доставляло неудобства. Ей снилось, что она у себя во внутреннем мире, и там тот самый тихий пруд, вокруг которого бушует пронзительная весна, и на зеркальную гладь ложится полупрозрачный лепесток какого-то фруктового дерева, а может даже и сакуры. И Хайнеко хоть и такая же худенькая, светловолосая и сосредоточенная, но она светлая и красивая. Идёт к Рангику, протягивая к ней тонкие руки, но она видит, что за спиной Хайнеко из глубины пруда и из кружевной тени от деревьев и облаков начинает сгущаться струящаяся щупальцами темнота. Это была пульсирующая жадная тьма, готовая поглотить и пожрать всё, до чего дотянется. Рангику проснулась с сильно бьющимся сердцем и лежала, глядя в штукатурку на стене. Она поняла, что не пошевелилась ни разу с того момента, как отключилась — тело как чужой неповоротливый обрубок бездушного дерева, нечувствительный и онемевший. Рангику попыталась вернуться в приснившийся внутренний мир, и подозрительно легко туда провалилась, будто зыбкая ткань реальности просто расступилась под ней. Вот только это была не весна, а глубокая осень с пожухлой ломкой травой, прихваченной хрустким ледком. Тучи опустились ниже, и небо было похоже на готового безутешно зарыдать ребёнка — тяжёлое, набухшее, судорожно дрожащее. Рангику боялась смотреть на это небо, казалось, что если ветер его тронет чуть небрежнее, оно заплачет вовсе не дождём, а чем-то тяжёлым и тягучим. Озябшая Хайнеко обхватила плечи холодными руками, подняла на Рангику взгляд. Её глаза буквально кричали невысказанными словами, и вдруг Рангику увидела, как сквозь Хайнеко просвечивает скамья, кора стоящего рядом дерева. Она со всех ног кинулась к ней, попыталась обнять и отогреть, но трясущиеся пальцы прошли сквозь воздух, и Рангику вдруг поняла, что она стоит одна на пронизывающем ветру, а колкие снежинки больно секут по обнажённой коже, впиваются иглами, ранят где-то глубоко внутри, в душе, пробивают сырым холодом. Она пришла в себя и вдруг осознала всю убогость своего существования сейчас. Ограниченная пустой бетонной комнатой, где из всей мебели имеется только цепь, уходящая в стену, да висящее между стенами отчаяние, такое плотное, что его наверняка можно ощупать. Впереди какая-то жуткая бесконечность, неопределённость, и кажется, что выхода нет, хоть сейчас начни биться об стены. Ожидание сводит с ума, всё время кажется, что она слышит какие-то звуки, но её окружала только тишина. Звенящая тишина, а ей всё мерещились звуки шагов, он ловила себя на том, что вскидывается, когда кажется, что открывается дверь. Сейчас дверь откроется, и впустит в комнату непередаваемый ужас, какой-нибудь новый повод мучиться и страдать. Рангику с горем пополам привела себя в относительный порядок. Нельзя расслабляться, нельзя себя распускать, а то покорная привычка к плену заставит отказаться от всего, что делает её шинигами. Поэтому нужно сначала сесть, потом встать. Размять измученное тело, пальцами причесать волосы, заплести их в косу, походить вдоль стены из стороны в сторону, позвякивая цепью и считая повороты. Ей снова захотелось пить, а вот голод пока не очень донимал. Значит прошло не так уж много времени. Сколько прошло? Несколько часов? Вряд ни дней, иначе было бы хуже. Возможно, прошли сутки. Она отсчитывала время только по усиливающемуся голоду и жажде. Заставила себя лечь и заснуть, сильно прижимая руки к животу, чтобы желудок не будил своим бессмысленным бунтом. Всё равно никто не собирался приносить ей ни еды, ни питья, так какой смысл пытаться привлечь к себе внимание тюремщиков? Трудно, но пока не чрезмерно. Рангику вела длинные монологи вслух, рассуждая о примитивности этого вида пытки. Серьёзно, пытка голодом и жаждой? Каменный век, примитивные понятия о власти. Бред какой-то. Она получала некоторое удовлетворение от осознания того, что даже здесь и сейчас она является хозяйкой собственной жизни. Да, вот так, измученная, униженная, голая и голодная, Рангику вдруг поняла, что ей предоставлена свобода жить или умереть, и эта свобода выбора абсолютна. Она живёт лишь до того момента, как хочет жить, не больше, и не меньше. Пять шагов вдоль стены влево. Пять шагов вдоль стены вправо. Вместо тихого пруда внутреннего мира — лужа зеленоватой слизи на полу. Вместо деревьев и травы — бетонные стены и бетонный пол. Вместо аромата цветов… пожалуй, отсутствие зловония это уже немалый бонус и приятный сюрприз. Вместо ветерка — голод и жажда, от них шатает и трясёт, как от сильного холодного ветра. Голод ещё можно терпеть, но жажда сводит с ума. Свобода жить или умереть, это её собственный выбор. А может тут больше никого не осталось? Что это за плен такой, когда о пленнице наглухо забывают, никто не приходит даже чтобы посмеяться над ней? Рангику случайно наступила босой ногой в край слизи, равнодушно удивилась тому, что она, кажется, и не думала высыхать. Попыталась избавиться от ощущения, что кожа впитывает эту дрянь, как губка, стараясь урвать хотя бы немного жидкости, выделить из этого воду, выжить во что бы то ни стало. Вспомнила чувство животной сытости, когда у неё был полный желудок этой слизкой псевдо-спермы, отошла как можно дальше от лужи, как будто она могла заставить выпить её, вжалась в стену, сердито затрясла головой, отнекиваясь, протестуя, всячески отрицая саму вероятность, что начнёт питаться этой слизью. Зачем она об этом только подумала? Теперь Рангику не могла отделаться от мысли, что набирает полную пригоршню подрагивающей слизистой массы и втягивает её в рот. — Нет! Нет-нет-нет… Я хочу не этого. Нет. Она не могла усилием воли заставить себя не мечтать утолить жажду и голод, но попыталась хотя бы сменить картинку, и представлять не слизь, а воду. Просто прозрачную воду. Вкусную, прохладную чистую воду, как её наливают в большую прозрачную стеклянную чашку, такую чистую, как будто её и нет вовсе, и это просто сама вода по своему капризу всемогущей субстанции приняла форму чаши. Дрожащие пальцы сложились вместе, как будто она обхватывала ими эту чашу, этот символ чистоты и жизни. Рангику с трудом донесла эту чашу до пересохших губ, приложилась ими к краю, сделала глоток. Воздух издевательски царапнул пересохшее горло. Она не смогла даже заплакать, как будто для слёз не хватало влаги. Не помог даже сон. У неё не было сил сосредоточиться, а ведь можно спрятаться во внутреннем мире, и там напиться из пруда, если он ещё не замёрз, но туда прорваться она не могла. Ей мешал непрерывный шум воды, как её наливают в чашу. Рангику кричала, чтобы заглушить этот шум, но крик не помогал, да и не было крика. То, что она принимала за вопль, было лишь стоном с неразборчивым бормотанием. Она отползла как можно дальше от этой чёртовой лужи, чтобы не соблазняться. Едва сумев задремать, она проснулась с разочарованным стоном, потому что вымученный рассудок рисовал ей то чашку колотого льда со сладким сиропом, то высокий запотевший стакан с соком. Пить хотелось больше, чем есть, жажда оказалась более мучительной, но голод был опытнее. Эти два мучителя попеременно наваливались на неё, терзая и мучая. Чего ты больше хочешь? Жить или умереть? Ты же сказала, что выживешь несмотря ни на что! Ты выживешь, ты справишься, у тебя есть цель! Рангику с трудом уговорила себя, что сделает один глоток. Всего один. Всего лишь один глоточек, чтобы утолить жажду, потому что голод не так уж и страшен. Она смогла собрать с пола в ладонь совсем немного зеленоватой слизи, и не могла решиться поднести её к губам. Голова сама одёрнулась назад в естественном жесте отвращения и протеста. Наконец она быстро сняла губами с ладони эту слизь, закрыла глаза и попыталась проглотить. Странно, но не было ни тошноты, ни каких-то особо отвратительных ощущений. И глотать было нечего. Кажется, всё впиталось, даже не добравшись до горла, но языку стало легче. Губам стало легче. Она очнулась, когда глотала то ли третью, то ли четвёртую порцию, собранную с пола. Ужасалась, но не могла остановиться, собирая на ладонь пальцами, торопливо слизывая с ладони. Наконец, Рангику кинулась бежать, чтобы не видеть больше этой постылой комнаты. Она изо всех сил ринулась прочь и, конечно же, упала, когда цепи не пустили её. Она лежала на полу, прерывисто дышала, нервно прижимая к себе руки. Запястья болели от рывка кандалов. Рангику дочиста облизала руки, покрытые слизью, поняла, что голод и жажда отступили, и беззвучно завыла, спрятав лицо в ладони. Да, выбор сделан! Да, она выбрала жить! Она это выбрала с самого начала, потому что иначе просто разбила бы себе голову о стену, есть множество способов покончить с собой даже в её положении — перегрызть вены, удавиться цепью! Почему же так мерзко, почему настолько мерзко?! Но это только в голове, потому что телу как раз было хорошо. Рангику чувствовала своё тело, как постороннее животное, которое наконец-то получило еды, питья, и ему совершенно наплевать на все моральные терзания, потому что ему хорошо. И, пожалуй, оно не откажется от добавки, но чуть-чуть позже, когда пройдёт этот блаженный ступор, когда можно просто лежать, переживая эйфорическое ощущение сытости. Желудок немного побаливал. Наверное, не стоило так себя мучить, ведь всё равно пошла и проглотила то, что было. Она сейчас встанет и пойдёт, чтобы съесть ещё немножко. Да, хотя бы пару кусочков. Ступор затянулся, перешёл в лёгкую дремоту. Рангику знала, что происходит, почему пропала тревожность, исчезли слуховые галлюцинации. Все резервы организма кинулись приходовать полученные питательные вещества, как будто где-то в ней имелся личный кладовщик, который придирчиво сверяет по накладной, всё ли правильно доставили. Ей было гадко до трясучки, и одновременно хорошо. Это подозрительно знакомое ?хорошо?, нелогичное. У Рангику ровным теплом покалывало кожу, как будто её окунули в тёплую ванну, и вода постепенно нагревалась. Сначала было очень просто приписать это тем же простейшим физиологическим причинам: она сыта и в покое, это нормально. Но под кожей уже расползался лихорадочный жар, беспокойное возбуждение. Она не знала, куда себя деть. Пыталась заснуть, пыталась ходить, пробовала сосредоточиться на медитации, обхватывала себя руками, уговаривая и успокаивая, как ребёнка, и даже в какой-то момент испугалась, что заболела. Но нет, это была не болезнь. Между ног неожиданно стало влажно, всё время хотелось то ли сжать ноги сильнее, то ли, наоборот, раздвинуть их шире. Соски набухли и побаливали. Она поймала себя на том, что поскуливает от желания немедленно получить разрядку. — Ну уж нет. Я что, животное, что ли? Вместо этого Рангику решила, что стоит ещё поесть. После длинной голодовки как следует поесть — и сразу потянет спать. Вот только есть тут было нечего, кроме зелёной жижи на полу. Что это была ошибка, она поняла не сразу. Чем больше она глотала, тем сильнее становилось возбуждение. Нет, это было уже не возбуждение, слишком слабое слово. Это была похоть. Грязная, неприкрытая, животная и болезненная, когда невозможно найти такое положение тела, в котором не разворачивались бы перед глазами какие-то полные чудовищного разврата сцены. Она решила, что лучше просто подрочить. Немножко подрочить, приласкать себя, сбросить напряжение, обмануть тело, и после этого придёт блаженная усталость и забытье. Едва только прикоснулась к груди, как поняла, что попала в ту же ловушку, что и с этой спермой монстра. Она дотянула голод до той точки, после которой полностью отключается критическое мышление, и сейчас, дотянув похоть до абсолютного предела, уже не могла остановиться, стоило лишь начать. Между ног всё припухло, как у течной суки, и стоило только накрыть ладонью, как тело затрясло в судорожном требовании немедленно продолжить, скорее дойти до нужной концентрации наслаждения. Губки упруго налились шальной кровью, клитор набух, из дырки тягуче подкапывала смазка. Полная брезгливого отвращения к себе, Рангику тёрла клитор, стараясь побыстрее довести до финиша, и даже моментально кончила, но как-то неубедительно. Да, всё тело встряхнуло в короткой серии судорог пустоватого удовольствия, но не более того. Слово распахнулись двери в бездну, и она туда падала, падала, падала бесконечно долго. Нужно просто отнестись к себе с большим вниманием, нельзя так себя отвергать и мучить! Да, стыдно и омерзительно, но разве её тело омерзительно? Нет, оно роскошно и шикарно! Рангику запустила руку между ног, пытаясь встроиться в волну правильного удовольствия, настоящего наслаждения, которое позволит ей получить качественное удовлетворение, чтобы отпустило. Ей пришлось расположиться удобнее, насколько это вообще было возможно. Она пыталась себя ласкать лёжа на боку, на спине, сидя и привалившись к стене, широко раздвинув ноги или пытаясь сжать их плотнее. Как это закончить, почему всё тело потряхивает в голодных судорогах, пробегающих огненными змейками вдоль позвоночника? Она перебирала в памяти всех знакомых мужчин, чей образ помог бы ей разделаться с этой непрошенной похотью. Множество разных лиц и тел, множество глаз и рук. На тренировках, распалённые азартом, многие сбрасывали часть одежды, их блестящие от пота тела были подставлены на обозрение, воображение легко могло дорисовать недостающее. Правда, прикрытые глаза Гина и его особенная улыбка – это было надёжно заперто под увесистый замок. Его — нет. Его — нельзя. Не здесь, не сейчас, не таким образом. Никогда. Это было бы в два раза унизительнее, в три, в десять. Лучше воображать кого-то незнакомого, сотканного из каких-то невероятно давно знакомых мужчин. Рангику представляла себе, что по её телу скользят сильные мужские руки, жадно сжимают грудь. Она раздвигала ноги перед воображаемым любовником, наделив его всеми мыслимыми и немыслимыми достоинствами, подавалась бёдрами навстречу каждому толчку, постанывала, трахая себя пальцами. Они так хорошо скользили по смазке, влажная дырка судорожно сжималась в приступах нетерпеливого удовольствия, которое не приносило облегчения. Рангику будто попала в какой-то заколдованный круг. В процессе ей было хорошо, но после каждого полученного оргазма ей выть хотелось от разочарования, потому что удовольствие было, а удовлетворения не было. Чужие призрачные губы напрасно сжимались вокруг её напряжённых сосков, чужие горячие языки безуспешно ласкали между ног, чужие крепкие члены не могли довести её до такой необходимой разрядки. — Ну давай же, давай, — бормотала она, подгоняя воображаемого любовника, или даже нескольких. — Давай, выеби меня покрепче, трахай меня, ты же видишь, как мне хочется. А хочешь, давай ты трахнешь меня в рот, а ты в задницу? У меня хорошая задница… Она поняла, что плачет от усталости и унижения, толкаясь пальцами в рот и представляя, что облизывает член, скользит языком по головке, пытается почувствовать толчок горячей спермы в горло. Удобнее всего оказалось дрочить стоя на коленях и уткнувшись лицом в пол. Широко расставленные ноги, бесстыдно выставленная задница, руку заводишь за спину и трахаешь себя сзади. Если пальцы хорошо вымазать в зеленоватой слизи, покрывающей пол, они прекрасно входят в анус, в такой позе очень удобно второй рукой яростно терзать клитор. Слизь отлично размазывается по клитору, он становится больше и так жадно отзывается на прикосновения. Ей послышался шорох там, под полом, ведь она прижималась к нему щекой. Там внизу извивается клубок щупалец, одновременно твёрдых и упругих, неутомимых. Они могут одновременно выебать её во все дыры, и даже по два, по три тентакля в одну дырку. Будут с пошлым хлюпаньем вбиваться в неё, дрожать, истекая спермой, накачивая её до изнеможения. Рангику затрясло от смеси возбуждения и протеста, она убрала руки от себя и упёрлась в пол ладонями. Отчаянная попытка прийти в себя провалилась. Выбросить из головы образ клубка ебливых отростков оказалось невозможно. Она только собрала на пальцы щедрую порцию слизи и начала снова трахать себя то в пизду, то в задницу, остро жалея лишь о том, что не может это сделать одновременно и поглубже, да так, чтобы как следует заполнить пустоту внутри. Теперь удовольствие начало зашкаливать. Показавшийся её шорох под полом внезапно обрёл форму и содержание, там была похоть. Физическое воплощение голой похоти, не имеющей лица, лишь оскаленную маску Пустого. И все эти щупальца хотели только одного — оказаться в ней, трахать её, излиться в неё. Наполнить до отказа, до полного отупляющего удовлетворения. Она сдалась. Если бы сейчас Пустой выбрался, он получил бы её моментально, без малейшей попытки сопротивления. Рангику представила, как сама набрасывается на Пустого, как заставляет его себя трахать, как запихивает в себя трясущиеся жадные отростки, такие толстые и длинные, как насаживается на них, подвывая от похоти, но недолго. Потому что невозможно выть с занятым ртом, в который вбивается такой же идеальный заменитель члена. Что такое член? Это так, жалкое подобие, какая длина природой отпущена, такой и довольствуйся, а здесь как захочешь, так и получишь! Рангику хрипела и стонала, пытаясь втолкнуть руку во влагалище целиком, чуть не плакала от невозможность отрешиться от того, что это её собственная рука. Воображение и наркотическая пошлая похоть захватили её полностью, а рук не хватало на то, чтобы получить этот плотский натиск в полной мере. — Давай, давай, ещё, — бессвязно стонала она, тряслась в предоргастических судорогах и судорожно слизывая с пола сперму монстра, а вкус на языке услужливо добавлял реалистичности её фантазии. Осталось немного, осталось сильнее прижаться к полу, крепче зажмуриться, яростнее толкаться рукой в горячее жадно пульсирующее нутро. Наконец, Рангику заколотило в тяжёлых тягучих конвульсиях, и воображаемый монстр ревел и ебал её без остановки, истекая спермой, вбиваясь в её тело щупальцами, сжимая в скользких объятиях и затягивая в пульсирующий ком наслаждения, когда не остаётся ни единого кусочка нетронутой кожи. Она распростёрлась на полу, тяжело дыша от пережитого яркого и опустошающего наслаждения, с трудом повернулась на бок и подтянула колени к животу. Навалилась тяжёлая усталость, прикрыла дремотой. Рангику ещё несколько раз встряхивало запоздалыми искрами наслаждения, и она, кажется, даже улыбалась. Её наконец-то отпустило, разбитую и раздавленную морально, но окончательно удовлетворённую физически. А самое страшное — ей начинало нравиться это ощущение отсутствия желаний.