Часть 2. (1/2)

Россия — это особая страна. Люди будут желать уехать отсюда. Каждое новое поколение будет читать в учебниках по истории, как раньше плохо жилось людям. Никто никогда не признает, что при любой власти люди жили плохо. Так было раньше, так будет и сейчас.

Людям стало привычно жаловаться на правительство, ругать их за распущенность. Людям стало привычно осуждать тех, кто ругает правительство и распущенность. Никто никогда не признает, что дело в первую очередь в каждом из нас. Так было раньше, так будет сейчас.

…Мы зашли в весьма неблагополучный район. Это те самые улицы, покрытые грязью, разрушенные временем и никчемно доживающие свои деньки, ибо по нормам санитарии такие дома уже должны принадлежать сносу.В России неоткуда брать жилье. Пусть мы и самая большая страна в мире. У нас его негде строить, утверждают люди, сидящие в парламенте, ожидая, когда же наемные рабочие возведут им новый особняк.

— Пошли со мной, — говорит Герда, беря меня за руку. Наши пальцы переплетаются, и меня охватывает холодный ветер.

Вроде бы весна, да и солнце греет, но вот этот ветер, взявшийся словно по волшебству, обволакивает меня с ног до головы. Я ежусь, мне страшно. Я сам не понимаю, куда я иду. Куда она меня ведет? Переехать из Англии в это место? Глупо. Либо это дьявольское отродье заманит меня в ужасное логово, либо…— Привет, мам, — поднявшись на второй этаж и пройдя по коридору, стены которого выкрашены в такой привычный зеленый цвет, пропахшему выпивкой и сигаретами, мы заходим в квартиру. Узкую, мрачную, неприятную на вид.

Вокруг бардак. Герда заводит меня в комнату. Сказать сложно, спальня это или еще что-то. Такие квартиры я видел лишь в российский фильмах о новых полицейских, которые накрывали банду наркоманов. Я не думал никогда, что мне придется очутиться в таком месте.

В углу телевизор, покрытый вышитой белой салфеткой, купленной, как мне показалось, на какой-то дешевой распродаже. Посередине стол. На нем стоит пиво, раскиданы карты. Я перевожу взгляд на кровать, где лежат мужчина и женщина.

— Мам, — теребит её за прядь волос Герда, — ты оставила мне денег? — лица женщины я не вижу. Она отвернулась от нас, демонстративно отмахиваясь рукой от дочери.

Герда кивает, подходит к прикроватной тумбе, открывает ящичек и достает оттуда сверток с деньгами.

— Спасибо, — она гладит мать по голове, пока та в ответ обнимает мужчину, лежавшего с ней.

Герда толкает меня. Я, не желая тут оставаться, быстро иду к выходу.

У нас не ново увидеть такого человека. Для нас стало стандартным то, что женщина пьет. У нас нет такого понятия, как помочь, объяснить человеку, что он встал не на тот путь.Я снова вспоминаю Бога. Мысленно я читаю молитву, пока мы выходим на улицу.

— Это твои родители? — коротко спрашиваю я, идя с ней рядом.

Она же, вовлеченная в подсчет денег, пару секунд молчит. Затем, остановившись, улыбается той сумме денег, что у нее в руках.

— Только мама. Папа в Англии.

Я широко раскрываю глаза:— Тогда этот человек…

— Мамин любовник. Не думаю, что он долго продержится. Родители у меня развелись недавно, — она тянет меня за рукав толстовки к выходу из этого ужасного переулка. — Папа предлагал остаться в Англии. Там мне место в университете присмотрел. Но я решила пожить пока с мамой. Её страшно оставлять одну. Мы, конечно, — она закусывает губу, опуская к земле свои черные глаза. Я не знаю, что такое развод родителей. Мои родители живут не по любви. Их брак — обязательство. Просто нужно было свести этих людей, не больше. Любовь опошляет брак. Любовь плотская — это неправильно. Она дурманит разум, — пытались вылечить её от этой зависимости. Просто один раз ей все надоело, и она сорвалась. Выпивка, интересные мужчины. Моя мать — женщина легкого полета.

Я молчу. Ветер все дует и дует. Солнце скрывается за тучами. Уже весна, и все должно пробудиться от долгого сна, а природа бушует, не хочет возрождаться.

Дальше мы идем молча. Я всего лишь рассматриваю Герду.

У нее отличная фигура. Не такая, как у тощих длинноногих моделей с обложек журнала, а поистине женственная и прекрасная.

Тонкая талия, легкие изгибы. На миг мне захотелось обнять ее. Обнять за ее тонкую талию.

Герда высокая. Чуть ниже меня ростом, может, на пару сантиметров.

Она носит каблуки. До неприличия высокие каблуки.

Возможно, без них она будет мне ростом по грудь… Но это сейчас не так важно.

Мы не держимся за руки. Она идет впереди. Я за ней.

За ней, как послушный пес.

Ноги в утягивающих черных джинсах, кожаная черная куртка и обжигающие черные волосы.

Ветер подхватывает её длинные темные, как смола, пряди, развевает их на ветру.Зло прекрасно.Мы подходим к ларьку. Она предлагает мне купить что-нибудь. Но я отказываюсь.

В ларьке продавец не спрашивает возраст Герды. На вид ей столько, сколько и мне.

Продавец спокойно протягивает ей пачку сигарет. Она платит за эту пачку. Я морщусь, прикрывая рот рукой.

Герда подходит ко мне, беря меня за руку. Но я вырываю руку.

Немой диалог. Она в недоумении смотрит на меня.

— Я не пойду за руку с курящей девушкой, — я в остолбенении. Все то, что привлекало меня в ней минуту назад, — рушится.— Я не буду при тебе курить, монаш, — говорит она, цепляя меня под руку и ведя вдоль улицы.

— Как ты меня назвала? — уже с недоумением спрашиваю я, смотря на нее.

Мы идем. Она держит в руках сигареты.

— Монаш. От монашки. Просто монахом назвать тебя язык не поворачивается. Если хочешь, могу звать тебя святошей, — она поднимает на меня черные глаза, и я отвожу взгляд от неё.

Я пугаюсь.

Люди чаще всего боятся смотреть друг другу в глаза. Глаза никогда не врут. Они боятся, что собеседник прочтет о них всю информацию, выведает каждое их чувство.

— Герда, — впервые называю её по имени. Тихо, нежно... Словно шепчу это не малознакомой девушке, а любовнице.

Ах, Боже, какой грех!

— Чего тебе?

— Сколько тебе лет? — мы останавливаемся прямо посреди дороги. Прямо посреди перехода! Скоро зеленый сменится красным, поедут машины, а мы продолжаем стоять. Она отпускает мою руку, наклоняет голову набок:

— Сколько бы ты мне дал? — шепчет она. Светофор загорается красным, я в панике хватаю её за руку, переводя на другую сторону улицы.

Она хохочет. Хохочет заливистым детским смехом.

В ней все же осталось что-то хорошее. Что-то детское.